Гуманитарий – не порок

«Ян, а почему ты Ваню утром толкнул?».

«Какая у него рожа недовольная».

Кудахчут как куры и петухи! Не их дело, почему я такой мрачный. Они б сами-то как себя чувствовали, если бы им сказали: «Ой, у тебя сердце барахлит!»?

Я гордился собой. Любой другой на моем месте уже плакал бы или проклинал судьбу. Я, конечно, из-за сердца огорчился, но не сильно. Папа говорит: «Почти все можно исправить». Так и есть. Таблетки, процедуры – и ты выздоровеешь. А заодно и освобождение от физ-ры получишь. На две недели или даже на месяц. Ну разве не красота? Главное, все рекомендации выполнять. У мамы, вон, тоже небольшая проблемка с сердцем – пролапс клапана. Безобидная аномалия. А у папы хронический гастрит. И ничего, живут же.

Третий этаж, тридцать третий кабинет. Три тройки. Хорошо хоть не «666»! А то я бы точно уверовал в судьбу и знаки. Сначала толкование из сонника: «видеть список имен во сне – к известию о смерти», затем ссора с мамой и братом, потом неудачный поход к врачу (и это еще мягко сказано!). Не день, а дребедень.

– Кто последний в тридцать третий кабинет? – спросил я, садясь на скамейку напротив двери с надписью «ЭКГ».

Кроме меня у кабинета ждали еще три человека. Снова тройка! Девушки. На вид лет тринадцать-четырнадцать. Не из моей школы – слишком симпатичные. В моей школе симпатичных семиклашек нет. Чего стоит одна Авдеева! И ладно бы она была просто страшненькой, так она ведь еще и неухоженная.

Оказалось, что на ЭКГ идет только одна из девушек. Остальные сидят с ней за компанию. «Мы поддержка», – сказали они.

Я кивнул, а про себя подумал, что эти девчонки – врушки и торчат в поликлинике ради прогула уроков. А еще они по-дурацки хихикали и обсуждали какую-то чушь. Так что к тому времени, когда из кабинета вышел человек, я уже успел их возненавидеть.

– До свидания, Верочка!

– До свидания!

Авдеева. Надо же, кого ветром принесло. Точнее, вынесло. Из кабинета. Волосы растрепаны, сарафан сзади задран, и видно пухлые ляжки. Девчонки хихикают, а Авдеева прет себе спокойно к скамейке.

– Привет, Ян!

Девочки посмотрели на меня с недоумением. Типа: «Ты че, с ней общаешься?». И мне стало чертовски стыдно.

– Поправь сарафан, – сквозь зубы процедил я. – Задницей сверкаешь.

Авдеева покраснела и поспешно одернула ткань. И тут девчонки засмеялись в голос. Со стороны это, может, и выглядело забавно, но в том-то и дело, что я не был зрителем. Я был причиной хохота! Три симпатичные девушки смеялись надо мной!

– Авдеева, тебе чего надо?

– Ты на ЭКГ? – спросила та, присаживаясь рядом.

Над кабинетом мелькнула лампочка, и одна из девушек – та, что хохотала громче всех, зашла внутрь. Я облегченно выдохнул: заводилы нет, значит, оставшиеся две скоро угомонятся.

– Ты на ЭКГ? – повторила Авдеева. – Ян? Я что, со стенкой разговариваю?

– Нет, блин, к окулисту, – съязвил я.

Какая же она тупая! И приставучая. Еще бы они с Ваней не сдружились – два сапога пара. Назойливые мухи. Жужжат над ухом, жужжат. Пока не прихлопнешь, не замолкнут.

– У тебя на УЗИ что-то нашли, да? – догадалась Авдеева.

– Слушай, отвали, а? Иди к своему Ване, – огрызнулся я, сжимая кулаки.

Авдеева довела меня до трясучки. Кто она мне, чтобы такое спрашивать? Подруга? Сестра? Нет. Вот и пусть катится.

Я еле сдержался, чтобы не сказать ей кое-что совсем уж обидное. Про вес. Девчонки ведь так комплексуют из-за веса. Это у них больная тема. И какой бы мерзкой девчонка не была, называть ее жирной – фигово. Не по-мужски это. Но Авдеева так и напрашивалась.

– Не психуй. Это для сердца вредно.

– Иди отсюда, я сказал!

– К тебе по-доброму, а ты хамишь. Всем хамишь, Ян. Даже маме. Так ведь нельзя. А еще удивляешься, почему у тебя друзей нет.

Я задохнулся от возмущения: это Авдеева-то мне про друзей говорит? Да у нее самой только Ваня, и все! Больше с ней никто знаться не хочет – ни парни, ни девчонки. И с чего она вдруг взяла, что я одиночка? У меня есть друзья. По переписке. В моем родном городе нормальных ребят раз-два и обчелся – попробуй найди. А в других городах интересных людей уйма.

Авдеева слышит звон, да не знает, где он. Если Ванька сказал, что «у Яна нет друзей» (так все и было, сто пудов!), значит, это правда. Все-таки не зря я его в школе толкнул – за свои слова надо отвечать. Ваня еще легко отделался.

– Гуляй, корова, – прошипел я, прожигая взглядом удаляющуюся прочь Авдееву.

Она вряд ли услышала. А даже если и услышала, плевать – сама напросилась, чтобы ее обозвали. Сморозила чушь и свалила. Я даже ответить ей не успел.

Девушки, которые до этого смеялись надо мной, теперь таращились на меня как на полоумного. И все из-за Авдеевой. Ноги ее больше в нашей квартире не будет.

– Следующий!

Из кабинета выскочила девчонка-заводила. Хорошо, что ее не было, пока мы с Авдеевой ругались. Иначе точно бы брякнула: «Нашли, где ссориться. Это общественное место, если вы не знали!». Заводили, они такие – вечно суют свой нос куда не надо.

– У меня аритмия, – весело сообщила девочка своим подружкам.

Лица у тех вытянулись. Да и у меня, по правде говоря, тоже. Никто не понял, чего это она аритмии радуется. Но тут девчонка добавила: «Мне освобождение от физ-ры дали», и все сразу стало ясно. У меня даже приподнялось настроение. Может, и мне справку дадут?

– Фамилия? – спросила врач, когда я зашел в кабинет.

Полная женщина лет пятидесяти. В белом халате и с короткой стрижкой. Типичная такая нянечка из детского сада. Ну, или медсестра. На врача не похожа.

– Цокарев.

– Ты записан?

Она тоже копошилась в бумажках. Все врачи копошатся. А людей лечить когда?

– Нет. Меня к вам с УЗИ направили.

– У тебя диспансеризация?

– Угу.

– И нашли какое-то отклонение?

– Угу.

– Какое?

– Не знаю. Мне не сказали, – пожал плечами я.

– А карточка твоя где?

– В кабинете УЗИ.

– Ладно, – врач оставила бумажки и скрылась за ширмой. – Стели пеленку, раздевайся, ложись.

Все по старой схеме. В кабинете «ЭКГ», к счастью, было светло, и я быстро нашел коробку с пеленками. Она стояла рядом с ширмой, на тумбочке.

Ширма была большой, полностью огораживала кушетку от остального кабинета – девчонки могут не волноваться, что кто-то их полуголыми увидит. Неловко им, должно быть, на УЗИ. Там ведь ширмы нет. Заходи и пялься на здоровье!

Рядом с кушеткой стоял аппарат. С монитором, но не как на УЗИ. Здесь монитор маленький, и под ним кнопки. Что-то типа клавиатуры. А еще присоски. К аппарату приделаны присоски. Я вспомнил, как Ваня рассказывал про них.

«Мне к груди прицепили электроды. Потом сняли, заставили тридцать раз присесть. Потом снова прицепили», – его слова.

Но меня приседать не заставляли. Попрыскали на живот и грудь раствором хлорида натрия, подсоединили к запястьям и голеням зажимы, прицепили электроды (куда ж без них!).

– Лежи и не двигайся. Расслабься. Подумай о чем-нибудь приятном.

Врач попалась добрая, все мне объяснила. И про хлорид натрия, и про зажимы. Что хлорид натрия – это обычная поваренная соль, и вреда от него не будет; что от зажимов не останется следов; что переживать о сердце не надо – даже если и есть какое-то отклонение, его легко вылечить, ведь я еще молодой, и мой организм со всем справится.

И я успокоился. Врач ведь не с пустого места так говорит! Сколько она уже в поликлинике работает? Лет пятнадцать-двадцать, не меньше. Я точно не первый, кто к ней от УЗИста приходит. У дедушки, вон, всю жизнь сердце здоровое было, а потом раз – и инфаркт! И еще один. И операция, от которой он так и не оправился. Но дедушка был стареньким, а я молодой.

– По ЭКГ у тебя все отлично. Ритм правильный.

– А?

Я решил, что мне послышалось. УЗИ делали целую вечность, а тут и минуты не прошло, и уже закончили?

– Сердце бьется в ритм. Отклонений нет.

Врач показала мне данные с аппарата – длинный лист бумаги в красную клеточку, на котором была изображена кривая. Я видел такие в фильмах. Кривые, то есть – не листы. По ним доктора отслеживали состояние пациента. Если пациент умирал, прямая становилась кривой, раздавался писк. «Пульса нет. Мы его потеряли», и все дела.

Зачем люди идут в кардиологи? Сердце лечить – такая морока! УЗИ показывает одно, ЭКГ – другое. А у меня еще и жалоб нет. Всю жизнь скакал, прыгал, бегал, и сердце не болело. И тут на тебе – отклонение! Мама с папой, если узнают, переживать будут. Мама, наверное, даже заплачет. Или нет… Когда Ваня руку сломал, она над ним целый день ревела. Но это Ваня, родительская гордость. Они в него ресурсы вложили – отправили на платный кружок по шахматам – и не прогадали: теперь у Ваньки целая папка грамот. А меня отдали на греко-римскую борьбу. Мне там не нравилось, и каждый поход на тренировку заканчивался истерикой. Приведет меня папа в зал, а я ору как резаный. «И это в пять лет!», – причитала мама. Она все с Ваней сравнивала, но Ваня с малолетства тихим был. И смышленым. И ласковым. Неудивительно, что он любимчик. Но меня тоже любят, только чуточку поменьше. Из-за моего характера. Но характер ведь не выбирают, правда?

«Сказать или не сказать?», – гадал я, спускаясь с третьего этажа на второй.

Следующим врачом был окулист. А после окулиста меня ждало еще несколько кабинетов. Заключение УЗИ мне так и не принесли. Забыли, что ли? Зато с ЭКГ бумажку дали. И кому ее показывать? Кардиологу? К нему меня никто не направил. Хотя должны были. Когда у Вани в крови какую-то пакость нашли, его мигом к инфекционисту отослали. Инфекционист назначил антибиотик, и все – Ваня снова здоров. И с освобождением от физ-ры. А мне даже освобождения не написали.

Почти весь класс уже закончил с окулистом. Коридор был пуст, но в кабинете еще сидела девчонка. Она была задирой. Вечно подкалывала: «Цокарев – гений химии!».

– Я снаружи подожду, – я захлопнул дверь так же быстро, как и открыл.

– Подожди! – крикнул мне врач. – Зайди-ка сюда.

«Везет» же на такие ситуации! Где не надо, очередь. Где надо, очереди нет. Мало мне в школе этой выскочки? Сейчас я разволнуюсь, как обычно, и она разболтает всему классу, какой Цокарев «стесняшка».

– Ты Ян Цокарев?

Врач был в очках, но щурился как крот. Слепой окулист – забавные у судьбы шутки. Типа, как хромой ортопед. Или как аллерголог-астматик.

– Угу.

– Забери справку от УЗИста, – врач протянул мне заключение.

Я прошмыгнул в кабинет, взял бумажку и тут же ретировался. Даже «спасибо» не сказал. И про девчонку забыл: уже пофиг было, что она про меня наплетет. Главное – узнать, какой диагноз.

«ВПС. Открытый-артериальный проток, 3 миллиметра», – про себя прочитал я. И завис. Опять аббревиатура. И как она расшифровывается? Про ЭКГ я хотя бы слышал. А ВПС… Что-то совсем новое.

Я уже хотел было матюгнуться от безысходности (матерюсь я редко, но порой случается), как вдруг меня осенило – интернет-то на что?!

Я достал телефон, открыл Google и вбил в поисковик: «ВПС это». Связь в поликлинике ловила плохо, и интернет тупил. Загружал результаты почти минуту. И, наконец, выдал:

«ВПС – это врожденный порок сердца».

Глава четвертая

Я не поверил. Вчитался в результаты поисковика еще раз. И опять. «ВПС – это врожденный порок сердца», – настойчиво утверждал Google, попутно предлагая мне запись в Центры Кардиологии.

Меня словно дубинкой по башке ударили – все мысли перемешались. Порок сердца? Что за бред? Я не из тех детей, о которых пишут в газетах: «Мальчик страдает от тяжелого заболевания. Требуется лечение в Германии». Я, блин, здоров! Я на лыжах так бегаю, что за мной даже Ваня угнаться не может!

Врачи редко ошибаются. А техника тем более. Но надо перепроверить. Съездить в платную клинику. Мало ли, техника подвела, или УЗИст неграмотный попался. Перепутал что-нибудь, не на ту кнопку нажал…

Я ушел домой. Какой нафиг окулист?! Мне нужно было за свой компьютер, в тихую обстановку; туда, где хорошая связь.

Открытый-артериальный проток – как его лечить? Чем? Или это навсегда? От него умирают? В голове вертелось много вопросов, а ответов дать никто не мог. Кроме Интернета. Но Интернет всегда рубит с плеча. Сообщает правду, даже если она горькая как редька.

«В среднем, люди с ОАП живут 35-40 лет».

Для меня интернет не сделал скидок. Беспристрастно разжевал, что срок жизни короткий.

«Необходимо хирургическое вмешательство».

Что подросткам лекарствами уже не поможешь – только операцией.

«Врачи закрывают артериальный проток оклюдером или спиралью».

И что в сердце придется вставлять железку. Сплав титана. Это навсегда. Иначе никак. Без железки умрешь. Если повезет, к шестидесяти годам. Если нет – к двадцати.

Дома никого. Родители на работе. Ваня гуляет с Авдеевой. Они не знают. Пока что. Как им сказать? «Мам, пап, братик, у меня порок сердца. Нужна операция, или я сдохну»?

Раньше мне нравилось быть в квартире одному – можно делать, что вздумается. И посуду мыть не надо. И комп с Ваней делить. Сиди себе, в игры рубись. Ешь бутерброды вместо обеда. Валяйся на кровати в обуви. Не жизнь, а сказка! Была. А теперь что? Это даже словом приличным описать нельзя.

Я набрал папу – мама на работе все равно трубку не возьмет, а Ваня не поверит. Подумает, что розыгрыш. Если бы розыгрыш…

– Да?

– Пап, привет.

Я даже подготовиться не успел: ни нужных слов подобрать, ничего – папа почти сразу ответил. Словно ждал звонка.

– Ян, я на работе.

– Я знаю.

Папа разговаривал со мной холодно. А все из-за утренней ссоры. Мама ему нажаловалась. Или Ваня. Или оба. Они те еще ябеды!

– Ты меня отвлекаешь. Вечером поговорим.

Мне вдруг стало по-настоящему грустно. И это была не та грусть, которая накатывает, когда с тобой случаются мелкие неприятности, вроде двойки по ИКТ – она сдавливала грудную клетку как тиски, затрудняя дыхание.

– Не надо вечером. Надо сейчас. Это важно! Папа, ты слышишь? Не вешай трубку!

Ну неужели так сложно уделить сыну пару минуточек? С Ваней папа готов трындеть и днем, и ночью! Хоть про эпоху Возрождения, хоть про шахматы, хоть про мусорные баки. Нет, серьезно: однажды они два часа обсуждали гребаные мусорные баки!

– Ян, ты обнаглел! – повысил голос папа. – Совесть у тебя есть или как? Нахамил матери, нахамил брату, а теперь и на меня кричишь? Я занят.

И тут во мне что-то сломалось. Под тяжестью грусти, может быть. Фиг разберет… Но я разревелся. Как девчонка! Всхлипнул в трубку, и понеслась – слезы водопадом. Я был бы и рад прекратить, но не мог. Не получалось. Это ж надо: четырнадцать лет, и реву! Да еще и при отце. Позорище.

– Ян? Ян, сыночек, ты чего?

Папа сразу смягчился. И перепугался, походу. Дошло до него, наконец, что дело серьезное. Это Ваня по пустякам плачет. Втихаря, конечно. Но его глаза выдают – они потом еще долго красные.

Слезы Вани родителей не удивляют. Ранимый мальчик, что поделать? Зато я для них – агрессивный робот, который психует по пять раз на дню, а радоваться или грустить не умеет.

– Ян? Успокойся, ладно? Что-то произошло? В школе проблемы? Я не буду ругаться.

Я боролся с желанием послать все к черту и бросить трубку. Но надо сказать. Про порок, про операцию – про все! Обязательно. Лучше уж по телефону, чем за семейным столом. Не хватало еще, чтобы мама с Ваней мои слезы видели.

– Мы в поликлинике были. Пап…

Что ни слово, то всхлипывание. Будто вся грусть, которая копилась во мне с момента смерти бабушки, вырвалась наружу.

– В поликлинике были, так, – повторил папа. – И?

– Мне сделали УЗИ.

– УЗИ? И что? Нашли что-то, да? Ну, ты насчет этого не волнуйся, Янчик. Все лекарства купим. Все вылечим. Слышишь?

На те же грабли наступает, что и я. Думает, на УЗИ какую-нибудь ерунду обнаружили. Но нет – врожденный порок сердца. Звучит-то как…страшно. Настолько страшно, что сперва не осознаешь, в какое болото попал. Кажется, будто это не с тобой происходит; будто это сон или злая шутка.

– У меня порок сердца, папа.

Я сказал это с большим трудом – язык заплетался, руки тряслись. Но дело сделано. Теперь папа в курсе.

– Что? – переспрашивает он.

Издевается, что ли?

– Врожденный порок сердца. Ты глухой или как? – прошипел я в трубку, давясь слезами.

Я уже Ваню переплюнул своей истерикой! Да, это была истерика. С икотой, с дрожью по всеми телу, с чувством удушья. Точь-в-точь как у мамы на бабушкиных похоронах.

– …Ты же никогда на сердце не жаловался, Янчик, – после недолгой заминки сказал папа.

– Надо в сердце железную штуку вставлять. Или я умру рано.

– Это врач сказал?

– Нет. Я в Интернете прочел.

– Янчик…

– Ты достал уже. Называй меня «Ян». Как раньше.

Родители нередко обращаются к Ване: «Ванечка». А я всегда был для них просто Яном. И вот папа сюсюкается со мной как с маленьким. Из-за порока. Как быстро болезнь меняет жизнь… Скоро все окружение будет относится ко мне иначе.

– Ян, сынок, я маме и Ванюше сам все расскажу, ладно? А вечером мы все вместе поедем в кафешку, и там все спокойно обсудим.

– Я не хочу в кафе.

– А куда хочешь?

– Никуда.

– Можем заказать на дом пиццу, м? Ян?

– Пап, какая пицца? – устало спросил я. – Мне сейчас на все похрен.

Я потихоньку приходил в себя. Уже не плакал, но еще всхлипывал. Все реже и реже – сил не осталось. Меня клонило в сон.

– Ляг и поспи, – папа словно прочитал мои мысли. – Я отпрошусь с работы пораньше. И мама тоже. Мы скоро приедем. Ване скажу, чтобы домой шел.

– Зачем? Он с вопросами пристанет. Не хочу сейчас его видеть.

– Я запрещу ему тебя донимать. Он послушается.

– И разболтает обо всем Авдеевой, – добавил я.

Ну, или Авдеева ему. Она ж меня у кабинета ЭКГ видела. У нее, скорее всего, тоже с сердцем проблемы. Не просто же так она там ошивалась.

– Верочке?

– Он ей обо всем докладывает. Про утро разболтал, как я с ним и с мамой разругался. И про порок разболтает.

Какая Авдеева «Верочка»? Лахудра она, вот кто! Волосы из косы торчат в разные стороны. И на свету блестят. Она их, должно быть, раз в две недели моет.

– Не разболтает. Я с ним поговорю. Он должен знать, Ян. Мы одна семья. И мы все любим тебя. Слышишь, сынок?

Родители-то любят: как можно своего ребенка не любить? А вот Ване на меня пофиг. И мне на Ваню тоже. У Вани Авдеева есть, а у меня интернет-друзья.

– И я вас с мамой люблю.

– Отдыхай, солнышко. Мы скоро приедем. И не расстраивайся. Все образумится.

Ага, как же. Образумится. Порок сам не исчезнет. Но что еще папа мог сказать? Он тоже переживает.

– Пока, пап.

Я положил трубку. Вот и все. Папа знает. Скоро узнают и мама с Ваней. Слезы выплаканы. Грусть ушла. Ее место заняла пустота. Будто из души все эмоции вынули…

Я лег на кровать. Прямо в свитере и штанах: сил не было даже на то, чтобы раздеться. И уснул. Как ни странно, глубоким сном – меня не разбудила ни возня родителей в прихожей, ни звон сковородок на кухне. А проснулся лишь поздним вечером.

На улице уже стемнело. Ваня делал уроки за столом. Без Авдеевой, надо же! Ему, наверное, папа запретил. Сам бы он до этой мысли не допер – что нельзя водить домой кого попало. Особенно, когда в семье несчастье. Хотя какое у Вани несчастье? Радость одна! Он сам как-то сказал: «Если с тобой беда случится, я тебе тоже не помогу. И не мечтай!».

Это год назад было. Ваня руку сломал. Правую. И попросил меня, чтобы я за ним домашку записывал, пока кости не срастутся. Под диктовку. За бесплатно. Я отказался – заняться мне больше нечем! Времени и так мало. Было бы побольше, помог бы. Но Ваня воспринял отказ как трагедию. Обозвал эгоистом. А сам-то он кто? Лишь о себе да об Авдеевой думает.

Ваня прикинулся, что не замечает возни позади себя. Я нарочито громко переодевался из уличной одежды в домашнюю – не ходить же по квартире в свитере! Хлопал дверцами шкафчика, гремел вешалками, но Ваня и не взглянул на меня. Вот это поддержка, вот это сочувствие!

– Я что, стеклянный? – не выдержал я.

У Вани сдохла совесть. По-другому его поведение не объяснишь. Я для него невидимкой стал. Нет бы сказать: «Все будет о’кей, братик». Банальная вежливость! Но Ваня слишком гордый. И злопамятный. Это он так мстит – я ведь его утром толкнул.

– Не стеклянный, – ровным голосом ответил Ваня.

Стол был завален его учебниками и тетрадками. И канцелярией. И даже стружкой от карандашей! Учебников было так много, что Ваня сложил их в стопку. За которой прятался как за баррикадой.

– А чего морозишься?

– Не хочу тебя тревожить.

– Без иронии, Ваня.

– Это не ирония. Я серьезно.

Ага, серьезно он. Утонул в своих тетрадках. Сгорбился, как старичок, и что-то там пишет, пишет. В глаза посмотреть слабо?

– Тогда поговори со мной!

– О чем?

– Да ты издеваешься!

Я дернул Ваню за капюшон толстовки. И тот, наконец, обернулся. И мы встретились взглядами. И оба удивились. Я удивился сам себе – мне неожиданно захотелось поговорить с братом. Ни с того-ни с сего. А Ваня удивился мне. По той же причине.

– Ты же ненавидишь со мной болтать, – осторожно сказал он.

– Да. Но сейчас хочу.

– Почему?

Я пожал плечами. Я действительно не знал.

– Ну… давай. Родители пиццу заказали. Будешь?

– Какую?

– С ананасами.

– Ну, давай, – согласился я.

На секунду в воздухе повисло молчание. А потом мы засмеялись. Не так, как девчонки из поликлиники – по-другому: нервно, неловко. Так смеются чужие, но близкие друг другу люди. Чужие, но близкие – это когда вроде родня, а вроде и нет.

Мама в журнале вычитала, что дети-погодки – сплошная экономия. Игрушки общие, одежда общая. Два ребенка по цене одного! И что малыши дружить будут. Так сильно она еще не ошибалась. Родила наглядный пример «чужих, но близких» – ходячее напутствие будущим мамам и папам.

– Может, все вместе на кухне покушаем? – предложил Ваня.

– Не хочу. Принесешь мне пиццу сюда, в комнату? И чай. И себе тоже возьми.

Но сегодня мне был нужен именно Ваня. С одной стороны, он офигел – делает вид, будто ничего не произошло. Порок сердца? Нет, не слышали. А с другой… Уж лучше его странное спокойствие, чем мамины слезы. Странное, потому что, когда дедушку в больницу положили, Ваня так же себя вел. Из-за ерунды хнычет, а если что-то серьезное – лицо кирпичом.

– А родителям что сказать? Мама там сидит, переживает.

– Скажи, что я не настроен это обсуждать.

Ваня сразу смекнул, о чем я. О пороке, ясное дело. Мы будто играли в шифровальщиков или шпионов. Слово-которое-нельзя-называть. Я его избегал, чтобы не сгущать краски – на душе и так было паршиво. А Ваня, сто пудов, попросту боялся. И правильно. Я послал бы его куда подальше, если бы он про порок расспрашивать начал.

Пока Ваня бегал за пиццей, я прибрался на столе. Сложил тетрадки в стопочку, убрал канцелярию в пенал. И мне понравилось. Обыденность понравилась – тетрадка по математике с каракулями на полях, ластик в форме собачки, ручка с изгрызенным колпачком. Раньше я не замечал, какая она прикольная. А от мысли, что сейчас съем любимую пиццу, стало радостно. На мгновенье, но все-таки.

– Я взял себе два кусочка, а тебе три, – сообщил Ваня, заходя в комнату с большой тарелкой в правой руке и парой кружек в левой.

И это тоже меня порадовало – что три кусочка. И кружка порадовала: Ваня взял себе оранжевую, а мне фиолетовую.

– Ты часто из нее пьешь. Она тебе нравится, – сказал про кружку Ваня.

И я снова обрадовался. Да, мне нравится эта кружка. И фиолетовый цвет.

– Я не добавлял сахар.

И чай без сахара – все как я люблю!

Маленькие радости сложились в одну большую. И на душе стало чуточку легче. Я ждал от семьи слез и соплей, ждал трагедии. И трагедия состоится. Позже, во время разговора с мамой и папой. Мама заплачет. И папа, может быть, тоже. И ведь не объяснишь им, что сейчас мне нужно совсем не это. Родители, сами того не желая, заразят меня полной безнадегой. Такое уже случалось. Дважды. Когда бабушка заболела, и когда дедушка. Все эти слова про светлое будущее – чушь. Мама с папой сами в него не верят.

– О чем будем болтать? – спросил Ваня, отхлебывая чай.

Если с человеком крепко дружишь, темы для разговора появляются сами собой. А когда у вас отношения как натянутая струна, все гораздо сложнее.

– О школе? Стоп, погоди. Про шахматы! – предложил я.

– Про шахматы? – Ваня аж подавился.

– Ага. Объясни правила.

– Ты прикалываешься?

– Не-а.

Я не прикалывался. Мне было интересно. До сих пор Ваня и шахматы существовали отдельно, а я отдельно. Но учиться никогда не поздно, ведь так? Может, это круто – играть в шахматы? А я и не подозреваю.

– Ну, у каждого игрока по шестнадцать фигур, – неуверенно начал Ваня. – Восемь пешек, две ладьи, два слона, и король с королевой. Королеву еще называют ферзем, а слонов – офицерами. Но суть та же. Белые всегда ходят первыми…