Победоносец

– Почему красные?

– Потому что растущие на болотах брусника и клюква красные.

В тринадцать лет первое, непонятное и оттого не столько приятное, сколько мучительное чувство – особенное испытание, во время которого только и остаётся, что поджимать губы, совершать тяжёлый вздох и почти раздражённо отводить взгляд в противоположную сторону от источника своего странного беспокойства. Повезло, что Громобой с Онагостом вовремя вернулись, держа в своих руках банки с земляными червями – спасли меня от опасности быть до покраснения замученным смешками девчонки. И всё равно дальше всё пошло не гладко: усевшись на траве и став снаряжать свои гибкие удочки, Громобой и Онагост привлекли внимание младших детей. Подбежав к нам и рухнув рядом с Вандой, Отрада, не желающая молча терпеть важные мальчишеские приготовления, решила поразвлечься:

– Давайте погадаем? У кого из нас какой жених или невеста будут – как думаете?

Неожиданно все сразу же подхватили эту глупую затею и начали пинать её по очереди, словно играя в обыкновенный мяч, который даже в ворота забивать не нужно. Первым в игру включился Онагост:

– Когда стану взрослым, возьму себе в жёны любую девицу, какую только пожелаю! Я сын князя и сам будущий князь, так что за меня любая пойдёт!

– Я бы не пошла за такого хвастуна! – сразу же, совершенно неожиданно и с пристёгивающей бойкостью вдруг выпалила обычно ласковая и всеми любимая Полеля, при этом даже вскочив на ноги. Онагост, не ожидавший такой смелости от маленькой девочки, сразу же весь вспыхнул, замялся и даже порозовел, а тем временем сестра, уже совершенно не обращающая своего вовлечённого в игру внимания на задетое самолюбие княжича, бойко продолжала, восторженно размахивая руками, в которых удерживала помятые ромашки: – А вот я выйду замуж за доброго и прекрасного принца! Он обязательно будет из дальних-придальних заморских краёв, точно не из Замка! Он придёт сюда, и я сразу же его узнаю и влюблюсь в него тоже сразу же!

– А я, может быть, выйду замуж далеко и не за принца, – вдруг прервала детский лепет Ванда, и у меня отчего-то, сам не знаю отчего, вдруг перехватило дыхание. Девчонка продолжала говорить: – Но что я точно знаю: что замуж я пойду только за того, кого буду любить, и мой избранник должен будет любить меня всем сердцем, и никак иначе.

– Вам, девчонкам, лишь бы только любовь, – ухмыльнулся Ратибор, который сам ещё даже подозревать не начинал о том, насколько любовь к девчонке может быть могущественной. – Вот я уверен, нет, вот отчего-то прямо знаю, что моя невеста будет самой красивой на земле. Такой красивой, что другой такой ни у кого больше не будет.

– А как же любовь? – заухмылялась Отрада.

– Пусть не любит, но пусть самая красивая будет моей, – спокойно пожал плечами брат. – Я то, если понадобится, смогу любить её так сильно, чтобы одной только моей любви на нас двоих хватало.

– Вы как хотите, а я выберу себе самого сильного, – хмыкнула в ответ Отрада.

– Сила – это хорошо, – согласилась Ванда и вдруг обратилась к Громобою: – Державин, а ты какую девушку позвал бы в жёны?

– Самую ласковую, – не хмуро, но по-взрослому серьёзным тоном отозвался Громобой, при этом не отрываясь от перебора своих грузил. Сначала я подумал, что он ответил так, чтобы отдёрнуть Ванду, в которой как раз откровенной ласки совсем никогда не прослеживалось, гораздо позже я понял, что он отвечал всерьёз.

– Добронрав, а ты? Какой видишь свою будущую невесту ты? – Полеля подскочила ко мне и, споткнувшись о корни дерева, чуть не упала, но я вовремя успел удержать её за плечо. Не знаю, быть может, этот момент в итоге повлиял на мой ответ, но я ответил следующее:

– Та, которую я захочу и смогу защитить.

Вспоминая эту детскую забаву, давным-давно канувшую в Лету и лишь изредка оживающую в моих затуманенных поволокой времени воспоминаниях, я анализирую её теперь и удивляюсь тому, кто из нас насколько угадал свою судьбу, а кто промахнулся настолько, что и думать об этом не хочется, и напрочь забыть есть желание.

***

Лето на Камчатке – сказочная пора. Впрочем, в данном случае приятен лишь тот отрезок сказки, в который гнус не поедает тебя поедом со всех возможных и невозможных сторон. Моё тринадцатое лето удалось на удивление завидным в этом плане: мошек и мокрец почти не было, а комары были сонные, так что особого дискомфорта кровососущие насекомые не доставляли.

Камчатское лето обыкновенно короткое и относительно прохладное, зато словно невеста ритуальным платьем убранное длинными световыми днями: во время солнцестояния, особенно почитаемого у нововеров, продолжительность дня достигает целых девятнадцати часов. На крайнем же севере камчатской земли в летние месяцы можно наблюдать целые полярные дни, в которые солнце практически не заходит за горизонт. А какие здесь летом случаются грозовые дожди! Слушать величественное падение стихии с небес вечерними летними часами сидя у трещащей дедовской печи – лучшее, что может случиться с только что напившимися парным молоком детьми. После таких дождей на рассвете туманы не стелятся по земле рваной марлей и не висят на поломанной траве полупрозрачной паутиной, а стоят непроницаемой стеной и тянутся выше вековых деревьев, омытых небесной свежестью и гнущихся к земле от предчувствия новой бури. Рыбачить на плоскодонке с отцом в туманное летнее утро – одно из особенных чудес моего детства, неразрывно связанных с величием дикой природы, на лоне которой я возрастал свободной хищной птицей. Именно летом на Камчатке наступает время нереста лососевых рыб, так что летний сезон для здешних рыбаков, почитающих не временно запрещаемые сети, а бойкие удочки – самая заветная пора. Но, конечно, не только в рыбалке проявляется особенное, камчатское счастье. Например, ещё есть гейзеры и горячие источники, доступ к которым летом становится более открытым. Долина гейзеров навсегда останется в моей памяти, как место, в котором я раз в год ровно семь дней и семь ночей чувствовал себя не просто счастливым мальчишкой, но по-настоящему свободным человеком. Чтобы насладиться теплом лучших термальных источников, традиционно во второй половине июля мы всей семьёй приезжали в долину на лошади, запряженной в скрипучую повозку, разбивали старые палатки, при холодном свете звёзд жарили до состояния чёрных углей картошку в мундирах, тлеющую на останках догорающего костра, и с замиранием сердца слушали рассказы пришлых людей о том, что происходит не только за пределами Замка, но за пределами всей камчатской земли. Ряженные в необычные одеяния и играющие в странные светящиеся игрушки дети пришлых говорили, будто на Большой Земле есть скоростные изобретения – поезда – способные за считанные часы перевезти тебя так далеко, что назад пешком возвращаться придётся целые месяцы, а быть может, и годы. Рассказывали, будто люди на Большой Земле изобрели лекарство, способное лечить почти от всех болезней. Выдумывали, будто конца света в ближайшие времена не будет и зря нововеры заперли себя и свои семьи в Замке. Разное говаривали, да не всё мы брали на веру. А потом, спустя семь одурманенных впечатлениями дней, мы снова возвращались в Замок, в свои дубовые избы, и ещё до окончания текущего лета начинали с предвкушением ждать лето грядущее, наполненное ароматом цветущего малиновыми лепестками рододендрона, охотничьими прогулками между кедрового стланика, поздними сумерками, сияющими от света высоких звёзд, и яркими зарницами, разрывающими самые беспросветные ночи. Камчатка – дивное место, вышедшее из древнерусских сказок, в унисон с которым звучало моё разрывающееся от любви сердце и в угоду которому умерло.

***

Стрекоза села на поплавок – добрая примета. Значит, можно ждать хорошей поклёвки и богатого улова.

Я врезаю ладонью по своей уже успевшей нагреться на солнце шее и прибиваю очередного назойливого комара. Комары не мошки – можно и потерпеть.

Ходить на рыбалку с ребятнёй, да ещё и с девчонками – не самая удачная затея. Благо Полеля понимающая, так что вместо того, чтобы лезть в воду и пугать всю рыбу, заняла Отраду с Вандой плетением венков. Онагост рыбачит своей новой металлической удочкой по мою правую руку, я замер со старой бамбуковой удочкой деда Бессона, а Громобой выплыл на кедровом челне на реку, привычно отгородившись ото всех.

Река у стен Замка полноводная и кишащая рыбой, сюда, несмотря на присутствие человека, порой даже медведи забредают порыбачить, так что, идя на воду с младшими, далеко от грозных стен Замка мы не отходим – мало ли что.

Клёв этого дня выходил неплохим: пять рыбин за полчаса у меня, и три, но бо́льшего размера у Онагоста – всё привычная кета, только одна небольшая и редкая в этих местах щучка. Громобой на своём челне вытаскивал рыбину за рыбиной, так что я даже перестал вести подсчёт его успеха. Завтра пойдём на базар и продадим то, что не съедим на ужин, а за вырученные деньги, быть может, прикупим что-нибудь полезное для домашнего хозяйства: мыло, спички или керосин… У отца гвозди закончились – все изошли на починку дедовского курятника…

Сначала я прислушивался к весёлому смеху Ратибора и Отрады, гуляющих далеко за нашими спинами, но потом послеобеденное солнце разморило меня, клёв поутих, и я не заметил, как начал терять бдительность: веки прикрывались сами собой, голова то и дело клонилась к груди. Как так получилось, что Ванда, Ратибор и Полеля остались недалеко от нас, а Отрада оказалась на подвесном деревянном мостке, никто в итоге и не понял. Спохватились, когда уже случилось страшное: девчоночий визг разрезал пространство, и в следующую секунду раздался громкий плеск воды – я только успел увидеть, как цветастая юбка детского сарафана уходит под воду! Все сразу же закричали, я бросил удочку и побежал по берегу, чтобы нырнуть ближе к месту, в которое она ухнула, Онагост и Ратибор бросились за мной, пока Ванда громко вопила, а Полеля плакала… Я уже заходил в воду, но правда в том, что, скорее всего, никто из нас ничего бы не сумел сделать – течение реки в этом месте быстрое, совершенно неудачное… Нам повезло, что Громобой держал свой челн против течения, что у него были сильные руки, способные быстро грести, и что Отраду отнесло в его сторону. Сначала я думал, что Громобой нырнёт – он, похоже, и собирался так поступить, – но в последний момент он просто опустил обе свои руки в воду и в следующую секунду вытащил девочку, и одним лишь рывком переместил её из воды в свой челн. Весь этот ужас разворачивался секунд двадцать, может быть чуть больше – столько Отрада пробыла под водой с головой, ни разу не вынырнув! И тем не менее, искусственное дыхание ей делать не пришлось – как только девочка оказалась в челне, она сразу же громогласно разревелась! Громобой стал её гладить по голове одной рукой, второй разворачивая челн к берегу, а мы стали приходить в себя от не до конца пережитого страха, но всё никак не могли поверить в то, что только что произошло… Отрада единственная из нас, кто не умеет плавать, но она совсем не проблемный ребёнок, а мы отвернулись всего лишь на минуту – как же так вышло?!

Все испугались до побеления. Громобой даже потерял свою удочку, так рванул на спасение, и потом, сколько мы её ни искали по берегам, так в итоге и не нашли…

Стоило Отраде очутиться на берегу, как все сразу же обступили её: промокшая насквозь, девочка зашлась плачем и никак не находила в себе сил успокоиться, хотя до сих пор я ещё ни разу не видывал, чтобы этот ребёнок хотя бы раз плакал. Ратибор сразу же предложил самое мудрое: отправиться к нашему деду Бессону, живущему совсем близко. Так сразу же и поступили.

Отрада всю дорогу плакала от испуга, а Онагост ушёл сразу же при входе в черту Замка, объяснив свою поспешность тем, что князь будет искать его, но, по-моему, он просто побоялся, чтобы его отцу никто не передал сведения о том, что он водит дружбу с детьми из низшего сословия. Хорош Онагост, да как и все в этом городе, живёт не как думает, а как надо.

Глава 3

Небольшая изба деда Бессона расположена на входе в город – самая первая слева, упирается в величественную стену Замка своим скромным двором, прячущимся за высоким забором из частокола. Изба деревянная, как и все постройки в Замке, зато во дворе при этой избе есть то, чего нет в других дворах – Совиная башня или, как многие её зовут, Совиная вышка. Дед заведует совиной почтой с самого нашего приезда в этот город – наша семья и привезла сюда особенных, обучаемых сов, вид которых был выведен в середине двадцать первого века. Из-за тесной связи с совиным племенем, на гербе рода Чаровых изображена именно сова. Вообще, родовые гербы нововеров – понятие новое, придумано даже не нашими прадедами, а дедами около четырех десятилетий тому назад. У каждой нововерской семьи свой герб. К примеру, у Земских на гербе изображён замок, у Вяземских – виноградная лоза, у Державиных – стена, у Ярчаков – солнце.

Поспешно миновав выметенный до блеска двор и войдя в избу, тёмную из-за наличия в светлице всего лишь одного окошка, мы, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, предстаём перед дедом Бессоном, сидящим на лавке и чинящим свои старинные сети, латаные великое множество раз.

Дед Бессон – отец нашей матери. Он не шибко старый, ему всего-то шестьдесят шесть лет от роду, но его густые волосы уже полностью белы, словно декабрьский снег. Ростом он совсем не высок, зато на ноги быстр, а зрение у него поострее, чем у некоторых молодых. Дед у нас самый лучший, поэтому мне особенно жаль, что мы не знали нашу бабушку, умершую ещё до моего появления на свет. Отец говорит, что она была очень мудрой и красивой, и наша мать была едва ли не её точной копией. Бабушка была не русской, и имя у неё было красивое, но совсем не нововерское: Бенигна.

– Ну, чего у вас уже случиться успело? – дед откладывает сети, и по тону его голоса я понимаю, что он успел обеспокоиться раньше, чем мы успели рассказать ему все волнения своих приключений.

Неожиданно, впервые с момента падения в воду, заговорила именно Отрада, при этом продолжая хлюпать носом и с силой потирать правой ладошкой глаза:

– Я в воду упала… С моста… Потянулась за бабочко-о-ой… – всё объяснение предсказуемо закончилось заячьим воем.

Дед сразу же поднялся с лавки и принялся успокаивать девочку:

– Ну-ну-ну! Жива, а значит, всё ладно!

– Сарафа-а-ан мо-о-окры-ы-ый! Если папа узнает, что произошло, он больше не отпустит меня гулять с Полеле-е-ей!

– Ну, день сегодня солнечный, так ещё поспеем обсушить твой сарафан. Ну-ну-ну! Не плачь, Отрадка, а я тебе мёду дам.

– С огу… С огурцами?

Свежие огурцы, макаемые в мёд – особое угощение деда. Я любил эту сладость даже больше, чем ядрёную домашнюю карамель, запекаемую в железных ложках и подаваемую на палочках, сделанных из бывших спичек.

***

Дед держал ласковую корову, полтора десятка разноцветных курей, пять пчелосемей и небольшой огород, так что сначала мы наелись огурцов с мёдом, а ближе к вечеру было и парное молоко, и свежий хлеб, и картошка с овощами и рыбой из казана, вынутого из русской печи – мы помогали деду с готовкой еды и этим были счастливы.

Этот летний день на удивление быстро клонился к своему завершению, сарафан Отрады так и не успел просохнуть до основания, но всё ж уже был почти сух, когда мы надели его на неё, вытащив девочку из чистой льняной рубашки деда. Обычно весёлая Отрада хотя и успокоилась, и больше не плакала, всё же на протяжении всего дня вела себя тише обычного: забившись в угол, играла с трехмесячным котёнком, которого дед назвал Дымом за его густую серую шерсть.

Ещё до вечера с севера начали набегать кучевые облака, ведущие за собой тяжеловесные тучи. Громобой как раз вызвался проводить Вяземских девчонок до их избы, которую все в Замке за глаза называли “хоромами” за то, что изба эта имела два этажа и по ширине была больше, чем это прилично в среде общего нововерского отречения, но стоило моему другу встать из-за стола, как в светлицу вошёл большой человек с бородой до самой груди – отец Громобоя, Утровой по фамилии Ярчак.

Утровой Ярчак был лучшим другом нашего отца: их дружба завязалась ещё до того, как у них появились дети. На самом деле, Громобой не являлся родным сыном Утровоя, у них даже фамилии не совпадали – Громобой был сыном лучшего друга Утровоя, с которым был в дружбе и мой отец, так что когда во время великого землетрясения Громобой осиротел в возрасте трёх лет, Утровой взял его себе на воспитание и с тех пор стал зваться его отцом. В возрасте двенадцати лет Громобой признался мне, что совсем не помнит своих родных родителей и что по этой причине считает, будто Утровой ему родной отец. Эти двое идеально подошли друг другу: оба молчаливые, предпочитающие тихое размышление громким словам, оба крупногабаритные, и мировоззрение у них не шибко отличалось – тот, кто не знал о том, что Громобой приёмный сын Утровою, никак не мог сказать, будто между этими двумя людьми совсем нет никакой кровной связи. И тем не менее, они считали друг друга родными настолько, что уже и позабыли о том, что на самом деле всё совсем не однозначно. Единственное, в чём они отличались: Утровой больше любил охоту, а Громобой почитал рыбалку.

– Утровой, где своего друга потерял? – сразу же поприветствовал нежданного гостя дед, спросив его о нашем отце.

– Белогор ещё не вернулся с охоты, – голос у Утровоя был низкий, с хрипотцой.

– Буря приближается…

– Не впервой ему. А вот детей лучше по избам развести, – подойдя к столу, мужчина взял жбан с кислым домашним квасом и в один присест выпил его весь, после чего, размашисто утерев усы, сказал сыну: – Громобой, бери Ванду с Отрадой, проводим девочек до их дома. А внуки твои пусть с тобой останутся, Бессон. Пока Белогор не вернётся.

Я, Ратибор и Полеля проводили гостей до скрипучей калитки, которую только со второй попытки заперли на тяжёлый ржавый засов. Время перед началом бури в детские годы особенно прекрасно: налетающие порывы влажного ветра заставляют дышать полной грудью, пляшущий под ногами травяной сор приглашает в бег, темнеющие небеса нагнетают атмосферу надвигающегося на тебя величия… Стоило гостям уйти, как мы втроём сразу же бросились к Совиной башне. Добежав до неё, я и Ратибор, не останавливаясь, начали подниматься вверх по узкой лестнице, даже не думая оборачиваться на Полелю – сестра с ранних лет боялась высоты, так что на Совиную башню никогда не поднималась. Боязнь перед высотой у неё была настолько велика, что она только отцу и позволяла носить себя на руках, да и в тот год перестала разрешать, начав считать себя взрослой. Обернувшись один раз, я увидел, что Ратибор не отстаёт от меня, а Полеля, отреагировав на первые крупные капли дождя, восторженно замахала руками и со всех ног побежала назад в избу, откликнувшись на призыв деда.

Остановившись только на самом верху, представляющим собой квадратную обзорную площадку, по центру которой был установлен дубовый столб с вырубленными в нём дуплами, в которых дневали совы, я упёрся обеими руками в защитную преграду и врезался взглядом в границу леса, над которой уже угрожающе бурлили чёрные тучи – отец сейчас там, но я почти не беспокоюсь за него, потому что он не впервые встречает бурю в лесу, и всё же, лучше бы он сейчас был дома, рядом с нами.

Чёрные тучи набегали с севера, но порывистый ветер был на удивление тёплым. Совсем рядом раздался первый раскат грома, и я посмотрел на Ратибора, чтобы узнать, не боится ли он, как вдруг, вглядываясь вдаль, брат заговорил:

– Однажды я уйду из Замка. Буду жить в таких дальних землях, о которых тут и не слыхивали. И у меня будет самая красивая среди всех красавиц жена, и мы будем жить счастливо: так, как сами будем хотеть, а не по правилам, которые нам кто-то продиктует. Да, так и будет.

– А как же наша семья?

– Я буду слать тебе совиные письма.

– А вдруг я сам уйду отсюда?

Брат вдруг встрепенулся и сразу же снизу вверх заглянул в мои глаза:

– Ты что же, тоже хочешь уйти?

– Я ещё не знаю, – я отвёл взгляд. – За Полелей ведь кто-то должен присматривать.

– Полеля рано или поздно выйдет замуж…

– Да за кого она выйдет замуж?! – неожиданно для себя вспылил я и, заметив это, сразу же взял себя в руки и продолжил говорить уже более спокойным тоном: – Ты видел здешних мальчишек? Красавцы, да и только. Сплошные Онагосты…

– Есть Громобой.

– Исключение из правил.

– Так может за него и пойдёт замуж-то…

– Было бы неплохо, – вдруг призадумался я, впрочем, нахмурившись ещё сильнее, потому как всё-таки не хотел, чтобы мой лучший друг и вдруг стал женихом моей сестрицы.

– Он ведь сам сказал, что взял бы в жёны самую ласковую, – тем временем не унимался Ратибор, – а наша Полелька очень ласковая.

Против этого факта мне нечего было поставить:

– Это точно. Как мама.

Помолчав немного, брат спросил неожиданное:

– Ты её помнишь?

Я непроизвольно нахмурился ещё сильнее:

– Лицо забыл. Только смутный образ и как будто голос припоминаю. А ты? – я посмотрел на брата в упор, и на сей раз он отвёл взгляд.

– Помню, что у неё были длинные волосы и такой голос, от которого перед сном становилось тепло на душе… Помню, как она пела колыбельные песенки. И ещё… Запомнилось, как я гладил её живот, в котором была Полеля. И больше ничего не помню.

Мы замолкли на целую минуту. И снова молчание оборвал Ратибор:

– И отца с дедом заберём, когда будем уходить, и Полелю тоже не оставим никакому мужу. Решено.

Пока Ратибор устанавливал для себя важное решение, я задумался о другом: почему это нам хочется уйти отсюда, если здесь наш дом, почему при этом мы хотим увести отсюда всю нашу семью и когда именно в наших детских душах зародилось это странное желание?

***

Рябиновые или воробьиные ночи – понятия, не присущее Камчатскому краю. Я знал, что в нашей родословной не одна только бабушка была не русской, однако прежде не задумывался об этом. Дед называл грозовые ночи с сильными зарницами именно рябиновыми, реже воробьиными. В ту ночь, в которую мы ждали возвращения отца из леса, случилась одна из сильнейших гроз моего детства, так что мы были уверены в том, что он остался ночевать на заимке в лесу и вернётся не ранее как на рассвете. Поэтому, зажёгши громничную свечу* и помолившись, мы до полуночи разошлись спать: Полеля легла на перине в единственной спальне, я с Ратибором забрались на печь, а дед улёгся на лавке (*Громничные свечи считаются одним из мощнейших инструментов восковой магии. Создаются раз в году, в феврале, и обладают универсальной силой света. Название связано с верой в то, что эти свечи защищают от гроз и грома, а также от других природных бедствий). Я заснул быстро и проснулся неожиданно, когда полночь уже давно миновала. Меня разбудил глухой скрип тяжёлой входной двери. Открыв глаза, я увидел Ратибора спящим на моей подушке. На улице всё ещё продолжала громыхать непогода, молнии ярко сверкали, но дождь как будто перестал лить. Аккуратно выглянув из-за печи, я увидел отца с дедом: дед сидел возле красного угла, а отец правее окна, и на столе всё ещё горела громничная свеча.

– Вот тебе и выделанная из дерева чаша для теста каравая… – вдруг хмыкнул дед, и я сразу смекнул, что речь идёт о происхождении нашей фамилии, но к чему вдруг они завели такой разговор?

– Чары есть чары, – нахмурился отец, и я впервые в жизни понял, что хмурое выражение лица, чаще всего присущее мне, я или со временем перенял от него, или попросту унаследовал. – Но не я, а твоя дочь была из чародеев, даром что фамилию мою примерила. Тех, кто во второй половине этого века начал открывать в себе способности к предвидению, становится всё больше, и Ефросиния скрывала свой дар неспроста. Скажи же, Бессон… Я ведь знаю, что она с тобой говорила незадолго перед рождением Полели. Что сказала?

Голоса взрослых звучали странно: как будто их глушил вес какой-то неведомой мне тайны.

Дед ответил не сразу, но, после тяжелого вздоха, всё же проговорил совсем не радостным тоном старика, который будто вдруг состарился прежде назначенного ему часа:

– Она сказала, что только один из трёх твоих детей проживёт так долго, что переживёт всех ныне живущих в этих землях. Будто он станет последним из Чаровых, но это будущее последнего из рода неоднозначно и ещё может измениться, если он сможет уберечь предназначенного ему потомка двух несокрушимых. В нём ли, или в предназначенном ему потомке несокрушимых, или в их союзе, но может открыться великий дар, какого земля ещё не видывала.

– Только один из трёх… Но у меня трое детей.

– Она сказала, что другие уйдут без потомков, и одного не станет по-особенному, отчего он будет вроде как призрак.

– Увидим ли это?

– Родителей переживут.

– А деда?

Дед вздохнул, и его плечи вдруг резко осунулись, как будто он хотел бы ответить совсем не то, что в итоге сказал:

– Не все.

– Прошла уже целая жизнь… Быть может, ещё не поздно выбрать иной путь.