Тень служанки

– На свете есть лишь одно Искусство, и только одно, – отвечал маг.

– Его-то я и хотел бы изучить, – отозвался Рамон-Алонсо.

– А, – отозвался чародей.

И, разом посерьезнев и словно бы призадумавшись, чародей воздел руку и призвал сквозняк – закрыть зеленую дверь. Когда же входная дверь захлопнулась и сквозняк, всколыхнув по пути свободный шелковый рукав чародея, улетел прочь, в темные глубины дома, – а Рамон-Алонсо уже заметил, что дом полон темных закутков и щелей, – хозяин повел гостя в соседнюю комнату, откуда, стоило ему приотворить дверцу, потянуло ароматом стряпни. Там уже был приготовлен и накрыт ужин – ждали только Рамона-Алонсо. Каким уж искусством все эти поданные на стол яства не остывали в ожидании очередного чужака, что забредет из леса, – не остывали, вероятно, со времен еще деда юноши, – нашему веку я не открою, ибо он и без того слишком хорошо знаком с консервантами.

Поклонившись и взмахнув рукою, маг указал Рамону-Алонсо на кресло. И лишь когда гость уселся за стол, чародей заговорил снова.

– Стало быть, ты желаешь изучить Великое Искусство, – обронил он.

– Именно так, господин, – отозвался юноша.

– Так узнай же, – промолвил чародей, – что все занятия, кои люди называют искусствами, и вся мудрость, и все знание – это лишь малые разделы того благороднейшего учения, что справедливо именуется Великим Искусством. Не всякому случайному путнику, который с опасностью для себя дерзнет переступить порог моего лесного дома, будет оно открыто. Однако ж из признательности к твоему деду, которого я так и не отблагодарил должным образом (надеюсь, он благополучен), я охотно услужу тебе. Ибо он наставил меня в той науке, которую сам изучил досконально; а ведь это была одна из областей знания, мною до поры не охваченных, а именно охота на кабана; но благодаря ей, как и благодаря любой ведомой ученым науке, Великое Искусство прибывает и становится силой все более грозной и почитаемой, дабы изумлять простецов и карать заблуждение – и не только в этом лесу: так, чтобы в конечном счете очистить от заблуждений все дела мирские.

А упомянув про деда Рамона-Алонсо, чародей поспешил перевести разговор на другое, дабы не пришлось гостю со стыдом признаваться, что дед его разделил со всеми невеждами вульгарную неспособность противостоять ходу лет. Для себя же хозяин держал на полке в верхней комнате бутыль того самого снадобья, к которому прибегают алхимики и которое зовется эликсиром жизни – elixir vitae: этого количества вполне хватило бы, чтобы дожить до того времени, когда он поймет, что мир меняется к худшему. Чародей принимал по одной порции раз в поколение. По неким изменениям в ходе жизни тех, за кем он пристально наблюдал – у этого виски тронула седина, тот раздобрел, тот присмирел, – маг понимал, что расцвет поколения миновал и настало время принять очередную порцию. Тогда однажды в ночи он поднимался по гулким ступеням, по которым вовеки не ступала нога человека (кроме разве его собственной), на что бы уж там ни отваживались крысы, и вкладывал массивный золотой ключ (ведь железный давно проржавел бы) в замок, который отпирался лишь единожды в тридцать лет. Открывалась тяжелая дверь наверху лестницы; чародей входил в комнату; на полке, на своем прежнем месте, стояла бутыль, покрытая плотным слоем серой пыли или затянутая снизу доверху завесами паутины; хозяин отмерял себе порцию снадобья в лунном свете и выпивал до капли в бледных лучах, как будто бы делился своей тайной с луной, и более ни с кем. А затем чародей спускался обратно по истертым от времени дубовым ступеням, и его стариковский разум вдруг сбрасывал с себя бремя забот очередного поколения и освобождался от его слабостей и причуд: колдуна более не тревожили беды этого поколения; не сковывали и не дурачили его моды, не отягощали его идеалы и не подстегивали цели – сознание мага было чутко и свежо, чтобы воспринять мудрость и сумасбродство нового поколения. Этот разум, вобравший в себя ученость нескольких веков и снова и снова обновляемый пытливой живостью юности, теперь вступил в разговор с разумом молодого Рамона-Алонсо – вот так смертоносный толедский клинок, закаленный в древних битвах, встречает гибкую рапиру, впервые покинувшую ножны на поле битвы.

– Дед мой, к прискорбию, давно опочил, – откликнулся Рамон-Алонсо.

– Увы, – отозвался Магистр Магии.

– Наша семья к такому привычна, – заявил юноша с достоинством, ибо у нищеты своя гордость, так же как и у богатства, и Рамон-Алонсо, даже беседуя с бессмертным, не собирался стыдиться того, что его предкам срок был отмерен недолгий.

– Неужто? – обронил маг.

– Я благодарю тебя за те благородные чувства, коими ты милостиво дарил моего деда, и буду тебе бесконечно признателен, ежели выкроишь ты время поучить меня своим премудростям, ибо весьма хотелось бы мне уметь превращать неблагородные металлы в золото, в коем семейство мое весьма нуждается.

– Есть тайны, коих тебе никогда не узнать, ибо не дозволено мне доверить их кому бы то ни было, – отвечал чародей, – но что до превращения металлов в золото, так это одно из наименьших умений, коими владеют адепты Великого Искусства, и скромное воздаяние за науку, которую преподал мне твой дед касательно охоты на кабана.

– За пределами этого леса золото ценится высоко – гораздо выше охоты на кабана, – отозвался Рамон-Алонсо.

– За пределами этого леса царит заблуждение, искоренение коего и является целью моих изысканий, – отвечал маг. – Ради этого и зажигается мой светильник, к вящему огорчению сов, и зачастую горит до тех пор, пока не запоет жаворонок. Из всех тех истин, которые затвердишь ты здесь первым делом, наиважнейшая вот какая: алхимики взыскуют благополучия. А золото зачастую благополучию способствует, но нередко ему препятствует. Однако твой дед учил ясно и недвусмысленно, что охота на кабана сулит чистое, незамутненное наслаждение. Потому наука сия всегда предпочтительнее той, которая либо дарит счастье с оговорками, либо порою вообще не способна сделать человека счастливым, в отличие от охоты на кабана, которая всегда в радость, как узнал я от твоего деда.

– Боюсь, дед мой был плохо подготовлен к тому, чтобы вести беседы с алхимиком и философом, ибо, как мне частенько твердили, не хватало у него времени на ученье, – осуждающе промолвил юноша.

– Твой дед и сам был великим философом, – одернул юнца маг. – Он не только отыскал путь к счастью, но и неутомимо изучал его и осваивал, так что никто не усомнился бы, что каждый поворот на этом пути он знает как свои пять пальцев; ведь дед твой мог идти по следу кабанов до самого леса от полей, где те рылись, и знал, какое поле кабанам мило и в какой час они возвращаются в чащу; и умел ободрить гончих во время травли – даже когда в заболоченных низинах они теряли след и в замешательстве метались туда-сюда, он все равно мог повести свору за собой; и так затравил он множество кабанов: он поражал зверя отработанным ударом рогатины и забирал с собой трофей – клыкастую голову, в которой заключалось все его счастье; редко когда терпел он неудачу, ибо он глубоко постиг сию науку… Вот и я тоже занимался поисками счастья, изучая все те средства, к коим чаще всего прибегают люди, равно как и те, что от людей сокрыты; и средства эти в большинстве своем бесполезны, и лишь несколько заслуживают внимания того, кто занимает днесь столь высокое положение среди магов. В числе этих нескольких, которые были мною подвергнуты подробнейшему анализу и выдержали испытание, есть и способ, коим я обязан изысканиям твоего деда; а учитывая, сколько мало существует способов обрести счастье, он, безусловно, входит в четверку величайших разделов знания. Кто освоил эти четыре великие науки, тот овладел четырьмя разными методами достичь заветной цели рода людского, а в придачу еще и могуществом, которым наделяет только совершенная мудрость. Вот почему я воздаю великие почести твоему деду, и славлю его имя, и благословляю его посредством чар, и в глазах моих оно занимает почетное место среди имен тех, чья ученость озаряет мир светом. Увы, его штудии не оставили ему времени для той последней дисциплины, которая дала бы ему дожить до нынешних дней и долее.

Весьма подивился юноша тому, как высоко оценил маг охоту на кабанов, ибо Рамон-Алонсо, до поры с философией толком не знакомый, представлял себе сию науку крайне смутно и ошибочно полагал, что сводится она всего-навсего к мудреным словесам: он знать не знал в юном невежестве своем, что на самом-то деле философия занимается изучением счастья. Такое недомыслие молодым героям едва ли пристало; однако ж, пытаясь привлечь к юноше интерес моего читателя, я почитаю своим прямым долгом рассказать о самой меньшей из слабостей Рамона-Алонсо, без чего портрет его будет неполон. Посему я разоблачаю его невежество перед веком более поздним: самого его это уже не смутит; но, сидя за волшебной трапезой, юноша прочувствовал, сколь банальны обрывки его школярских познаний рядом с крупицами мудрости, кои чародей соизволил явить гостю. Всеми фибрами души – ведь юность так пронзительно-остро отзывается на любой пустяк! – он сожалел о своих пренебрежительных словах про деда – не потому, что так глубоко его уважал, но потому, что внезапно обнаружилось, каким почтением тот пользуется в глазах чародея и мага. Пытаясь скрыть свое смятение, Рамон-Алонсо налил себе вина из кувшина, стоявшего по правую его руку, наполовину стеклянного, наполовину бронзового, причем бронзу и стекло скрепляла воедино магия, и, наполнив чашу, вырезанную из прозрачного горного хрусталя, торопливо осушил ее до дна.

То было магическое вино – с привкусом цветов, да только не тех, что цветут на Земле; приправленное пряностями, да только собранными не на островах, ведомых Испании; вино это вобрало в себя воспоминания и музыку и разливалось в крови, как кровное родство – родство, уходящее в глубину веков. Внезапно юноша осознал свое неразумие – ведь до сих пор он полагал, что философия конечна! – и на краткий миг постиг всю мудрость своего деда; но вдохновение от этого чудесного вина тут же и развеялось, и мысли Рамона-Алонсо вновь обратились к получению золота.

А чародей молча наблюдал за гостем, вкусившим магического питья.

– Вино сие не со здешних виноградников, – промолвил он. И широким взмахом руки словно бы дал понять, что речь идет не о виноградниках Испании либо соседней Португалии, не о лозах Франции, Африки или германских земель; не об Италии, или Греции, или островах Испании – нет, бери выше!

– Тогда откуда же? – вопросил Рамон-Алонсо, в неподдельном изумлении подавшись вперед.

И простер чародей руку, указуя ввысь – туда, где за окном у самого горизонта мерцала голубая и огромная Вечерняя звезда.

– Это магия, – охнул Рамон-Алонсо.

– Здесь все – магия, – подтвердил хозяин дома.

Глава III

Служанка рассказывает о своей утрате

Рамон-Алонсо ужинал, а чародей ждал, не проронив более ни слова: его высокая фигура, словно бы одетая чарами, недвижно застыла напротив, так что юноша ел со всей поспешностью и вскоре покончил с трапезой. Он поднялся от стола; чародей подал ему знак рукой и вышел из комнаты. Рамон-Алонсо последовал за хозяином. Вскоре подошли они к тому месту, где на стене висел фонарь; Магистр Магии снял его с крюка и, отвернувшись от зеленой двери, повел своего гостя дальше, в глубину дома. И почудилось Рамону-Алонсо (ибо юность на диво проницательна), пока шагал он за черной фигурой Магистра Магии, возвышавшейся над непоседливыми тенями, которые разбегались от фонаря во все стороны, что это не иначе как сам повелитель сонма теней уводит их домой в родную тьму. Так дошли они до древней каменной лестницы, подсвеченной звездами сквозь узкие окна, хотя нынче вечером маг в честь дорогого гостя взял с собою фонарь. И даже Рамону-Алонсо ясно стало при виде того, как всполошились летучие мыши (пусть и не умел он прочесть удивление в глазах пауков), что нечасто вспыхивает здесь свет фонаря. Хозяин и гость подошли к двери, кою никакое заклинание не оградило от времени; маг толкнул ее и шагнул в сторону, пропуская Рамона-Алонсо внутрь. Сперва юноша заметил только громадный остов кровати, но, когда фонарь был внесен в комнату и поднят повыше, гость разглядел обветшавшие панели вдоль стен, а потом свет упал на постельное белье, и стало видно, что одеяла и простыни всей кучей истлели и прогнили и затянуты паутиной. На полу лежали тростниковые циновки, но тростник был весь изъеден, чем – неведомо. Сквозняк шевелил лохмотья штор над окном, но моль, по-видимому, гнездилась в этих шторах испокон веков. И промолвил маг, объясняя гостю положение дел и словно бы оправдываясь:

– Старость вездесуща. – И хозяин ушел.

Оставшись один на один со звездным светом, к которому моль открыла широкий доступ, Рамон-Алонсо задумался о хозяине. Комната выглядела зловеще, дом казался заколдованным, и, чего доброго, противу здешней волшбы шпага юноши была бессильна, и однако ж, ежели хозяин настроен благожелательно, то, надо полагать, его чары пришлецу не повредят, разве что в ночи разбуянится какой-либо мятежный дух, восставший против заклятий чародея. Рамон-Алонсо великодушно удовлетворился объяснением мага касательно состояния комнаты, мудро рассудив, что тот настолько поглощен своим вечным и нетленным искусством, что не обращает внимания на житейские мелочи; и вот, положившись на дружественные заверения своего хозяина и на его благодарность деду – охотнику на кабанов, юноша прилег на кровать, не страшась ни заклятий, ни злых духов, но раздеваться не стал, ибо чувствовал, что от сырости ничто его не оградит.

Юноша либо спал, либо пребывал в тех пограничных пределах, где Земля меркнет в мареве, наползающем из страны сна, и сновидения еще роняют тени на земные берега, прежде чем ускользнуть прочь, – когда послышались шаркающие шаги: кто-то поднимался по каменной лестнице. В дверь постучали, гость крикнул: «Входите!» – и на пороге появилась старуха с тем же самым фонарем, с каким еще недавно расхаживал чародей. Года обошлись с ней неласково, не оставив места жалости; ибо какую бы жалость ни вызывали недуги и увечья, юность не сострадает старости, ибо никогда ее не знала, а старики не сочувствуют своим товарищам по несчастью, поскольку жалость иссохла в них вместе со многими другими чувствами, подобно последнему из тех цветов, что увядают все разом, когда к саду подступает зима. Она стояла там, на пороге, – дряхлая, изможденная, ветхая старуха.

Не успел юноша заговорить, как старуха воззвала к нему дрожащим голосом – с жаркой настойчивостью, которую не притушили даже ее почтенные годы, – и простерла к нему костлявую правую руку, левой держа фонарь:

– Молодой господин, ничего ему не отдавай! Ничего ему не отдавай, о чем бы он ни попросил! Цены его слишком высоки, молодой господин, слишком, слишком высоки!

– Денег у меня немного, – отозвался Рамон-Алонсо.

– Деньги! – охнула старуха: от волнения дыхание у нее перехватило. – Деньги! Это пустяк! Жалкая игрушка! Мышеловка! Деньги, скажешь тоже! Но цены его слишком высоки; он просит больше, чем деньги!

– Больше, чем деньги? – удивился Рамон-Алонсо. – Тогда что же?

– Смотри! – горестно воскликнула старуха и, взмахнув рукой, очертила фонарем круг вокруг себя.

Сперва юноша рассмотрел лицо гостьи – искаженное болью, как у смертельно раненного, – а затем, в круге света, он вдруг заметил, что старуха не отбрасывает тени.

– Как? Где же твоя тень? – выпалил он, резко садясь на скомканных простынях вперемешку с паутиной.

– Нету у меня больше тени, – посетовала она, – была, да нету. Когда-то тень моя скользила по лугу и зеленой траве придавала такой чудесный бархатисто-мягкий оттенок. Она никогда не затемняла лютиков. Никому и ничему худа не делала. Может, бабочки ее и побаивались, а однажды она вспугнула стрекозу, да только никому из них она зла не причинила. Помнится, она даже защищала анемоны от полуденного зноя – не то они увяли бы куда раньше. Рано поутру она тянулась за пределы нашего сада к лугам: моя бедная, ни в чем не повинная тень так любила сизую росу! А вечерами она росла, смелела и крепла и добегала до самых склонов холмов, где я бродила, распевая песни, и достигала порою кустистых лесных опушек; еще немного – и голова ее исчезла бы из виду: тогда, помнится, феи, танцуя, выходили из своих тенистых беседок в глубине зарослей шиповника и терновника и играли с ее кудрями. И притом что тень моя и минуты не усидела бы на месте, и носилась туда-сюда, и пряталась, и любила тайны, она меня не покидала, о нет: по собственной воле – никогда. Это я ее отринула, бедную тень, бедную мою тенюшку, которая всегда поспешала домой следом за мною. Ведь я выходила за порог вместе с ней, когда в вечерних сумерках ощущалось что-то нездешнее и во всех долинах пробуждались призраки; и тень моя, верно, водила с ними дружбу, ведь народец этот был ей куда более сродни, нежели мое грубое тело, и куда ближе, нежели мои пятки, и, конечно же, делился с ней новостями напрямик из царства теней и сплетнями с темной стороны луны, и нашептывал такое, чему я никогда не смогла бы ее научить; и однако ж мы с моей тенью всегда возвращались домой вместе. А ночами, при свете свечи, в нашем домишке в Арагоне, она всегда танцевала для меня, когда я ложилась спать, – танцевала по всем стенам и потолкам, бедная моя безвинная тень. А ежели я оставляла на столе огарок, так и не загасив его, тень без устали танцевала для меня до тех пор, пока я наконец не лягу; зачастую тени удавалось продержаться дольше свечи, ибо чем слабее мерцала свеча, тем веселее отплясывала тень. А потом тень укладывалась на отдых в уголке вместе с обыкновенными тенями от привычных, будничных предметов, но стоило мне развести огонь, поднявшись до восхода, или хотя бы затеплить свечку в полночь, тень сей же миг, встрепенувшись, появлялась на стене, готовая последовать за мною куда угодно и сопровождать меня в толпе мужчин и женщин. Да только пока моя верная спутница была со мною, увы, мало я ее ценила, а без нее, как я теперь знаю и как я слишком поздно поняла, не дождаться от людей ни доброго приема, ни снисхождения, ни жалости.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Золотой век (исп. Siglo de Oro) – период в истории Испании (XVI – первая половина XVII в.), ознаменовавшийся величайшим экономическим и культурным подъемом, расцветом живописи, поэзии и драматургии (в частности, именно в этот период написан «Дон Кихот» Сервантеса и пьесы Лопе де Веги). Здесь, конечно, имеется в виду не столько исторический, сколько мифологизированный Золотой век.

2

Матео, Маркос, Лукас, Хуан – испанские варианты имен четырех евангелистов: Матфея, Марка, Луки, Иоанна.

3

Отсылка к известным мыслителям Средневековья и Возрождения – каталонцу Раймунду Луллию (ок. 1235–1315) и флорентийцу Джованни Пико делла Мирандоле (1463–1494). – Примеч. ред.