Тень служанки

Тень служанки

Переводчик: Светлана Лихачева

Lord Dunsany

THE CHARWOMAN'S SHADOW

Copyright © The Estate of Lord Dunsany, fi rst published 1926

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK

and The Van Lear Agency

All rights reserved

© С. Б. Лихачева, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

Глава I

Сеньор Башни выбирает для своего сына род занятий

Вообразите себе летний вечер над Испанией, сумеречный и благоуханный, вообразите, как мерцающий глянец листвы тускнеет до более темных оттенков, и небо на западе – ласково-неяркое и загадочное, как тихая музыка, а на востоке словно бы хмурится. Вообразите себе Золотой век[1], что уже достиг зенита славы и теперь неспешно клонится к закату.

В это время суток, и в это время года, и в этот исторический период по одной из испанских дорог шагал юноша – от всеми позабытой деревушки к мрачному величию гор. Поднявшийся с заходом солнца ветер развевал его широченный плащ.

Ветер крепчал, и вот в нем послышались странные нездешние отзвуки; склон делался все круче, день догорал; а юноша, и его плащ, и вечер настолько слились воедино, превратившись в цельный сгусток тьмы, что ныне я с трудом различаю своего героя даже в воображении.

Давайте же разберемся, кто он таков и почему в этот час бредет к каменистому и пустынному нагорью, маячащему впереди, в то время как припозднившиеся прохожие торопятся к домам своим среди огороженных полей.

Звали его Рамон-Алонсо-Матео-Маркос-Лукас-Хуан[2] из Башни и Скалистого леса. Еще двух дней не прошло, как отец кликнул юношу, когда они с сестрой играли в мяч, перекидывая его друг другу через густую тисовую изгородь; мяч же был украшен перьями, чтобы летал прицельно и мягко; а тисовая изгородь заканчивалась у белой балюстрады, а дальше начинались дикие скалы и недобро хмурился лес. Отец кликнул юношу, и тот вошел в дом и попросил сестрицу подождать в бархатных сгущающихся сумерках; но разговор с отцом затянулся до тех пор, пока не угас последний свет, и больше брат с сестрой в мяч не играли.

И вот в каком духе заговорил сеньор Башни и Скалистого леса с сыном, когда уселись они перед грудой поленьев у очага в комнате, где по стенам висели рогатины для охоты на кабанов:

– Уж и не знаю, что отраднее – охотиться на кабана или на оленя; сдается мне, что на кабана, но лишь святым угодникам ведомо, прав ли я; и однако ж поразмыслить найдется о чем и помимо этих материй: жили бы мы куда счастливее, будь оно иначе, однако ж как есть, так есть.

Отрок покивал, ибо знал он, о чем его отец поведет речь, а именно о презренном металле, насущно необходимом в делах мирских; святые отцы о том его упреждали. И действительно, об этом самом предмете отец и заговорил.

– Ибо хотя злато – само по себе мерзость и тлен, – молвил он, – и я вовсе не призываю тебя ставить под сомнение его дурную славу, о коей узнал ты в школе на высоком холме, однако ж неким непостижимым образом необходимо оно для многого такого, что является благом, так же, как небезызвестные нечистоты питают корни виноградной лозы. Ведь Эмануэль и Маркос таковы по природе, что хотят исправно получать плату из года в год за труды свои на конюшне, да и Педро-садовник ничем не лучше, и на маслобойне дела обстоят так же. А уж сколько презренного металла пошло на учение твое у святых отцов на высоком холме, хотя сама ученость – дело благословенное! Теперь же надо бы отложить побольше золота в сундучок, дабы иметь его наготове в преддверии того дня, когда сестре твоей понадобится приданое, ибо ей уже минул пятнадцатый год. А каменистая почва наша для землепашества непригодна, посему выжать из нее золото непросто, да и в лесу мирскими благами особо не разживешься, и сдается мне, что, по мере того как в мире множится грех, нужда в злате растет… За себя скажу так: ежели добыча золота – это искусство, как говорят иные, так поздно мне учиться новому искусству; а коли это грех, так мои грехи все остались в прошлом. Однако ж ты, сын мой, пожалуй, сумел бы добыть для нас эту наинужнейшую вещь – или, может статься, душепагубную, это уж кому как; а ежели это и грех, так что такое лишний грех для юности? Боюсь, сущий пустяк.

Юноша истово перекрестился.

– Но только не вздумай пойти путем меча, – продолжал отец, ни на йоту не отвлекшись от своих рассуждений, – ибо крючкотворы-законники всегда побеждают меч – пером, как говорится исстари; но овладей Великим Искусством, и ты станешь иметь дело с такими материями, при одном упоминании коих законники бледнеют в страхе.

– Ты говоришь о Черной магии! – воскликнул Рамон-Алонсо.

– На свете есть лишь одно Искусство, и только одно, – объявил его отец, – и тем больше выгоды тебе в том, чтобы изучить его, ибо в последнее время в Испании магии маловато, и даже в здешнем лесу не встретишь более ни тайн, ни опасностей, мне самому памятных, – разве что изредка, по вечерам; да и драконов тут не видывали со времен моего деда.

– Черная магия! – повторил Рамон-Алонсо. – И как же мне рассказать о том отцу Хосе?

Отец его задумчиво потер подбородок.

– И впрямь нелегко объяснить это все человеку столь благочестивому. Однако ж у нас великая нужда в золоте, а Господь в милости Своей запрещает тебе и мне заниматься ремеслом.

– Аминь, – откликнулся сын.

И с таким пылом отрок воскликнул «аминь», что отец его преисполнился надежды: сын исполнит его волю; и ободрил и наставил Рамона-Алонсо на путь своей речью, продолжив ее так:

– В горах, в одном дне пешего пути за Арагоной – шпили которой мы видим вдали, – живет чародей, знакомый отцу моему. Ибо однажды отец мой еще в юности, преследуя оленя, забрался далеко в горы – и то-то славный рогач ему попался, скажу я тебе; однажды я добыл оленя не хуже, но, однако ж, и не лучше. Своего убил я снежной зимой, за год до того, как ты родился; он спустился с гор. А вот мой отец гнал оленя вверх по долине, где тот кормился всю ночь по окраинам садов; зверь помчался домой, в горы, и в густом лесу на склоне мой отец затравил его ввечеру. И тут, глядь – туда, где отец свежевал оленя, а усталые гончие расселись в кружок, неспешно спускается вниз по камням престранный человек, одетый в черный шелковый плащ. И спросил незнакомец у отца, учен ли тот магии. А отец ответствовал, что охота на оленя и кабана – вот и все науки, ему ведомые. Но уж эти науки изучил он обстоятельно; наставлял он и меня, да только не всему, ибо никому другому столь многих познаний не вместить. И тогда рассказал он чародею кое-что из того, как охотиться на кабанов, и чародей остался премного доволен, ибо люди чурались его и под нездешним взглядом его мудрых глаз и при виде его зловещего плаща редко говорили начистоту о том, что искренне любят. А вот отец мой весьма воодушевился, рассказывая о том, что изучил досконально. Над головой чародея замерцали звезды, и непроглядная тьма укрыла жуткий лес, а отец мой все рассказывал и рассказывал о повадках кабанов, ибо отец мой не знал страха. И молвил чародей моему отцу: «Проси чего хочешь», – и отец сказал: «Благодарствую»; всегда дивился он искусству письма – и попросил теперь чародея написать для него что-нибудь. Чародей так и сделал: откупорил висящую на поясе роговую чернильницу, и взялся за гусиное перо, и там, в лесу, начертал несколько строк на маленьком свитке, извлеченном из котомки. И распрощались они под сенью леса, и отец мой запомнил тот день до конца жизни: ведь он не только своими глазами увидал, на что способен чародей, но еще и добыл такие великолепные рога. Когда же свиток прочли, оказалось, что это письмо с заверениями в дружбе, обещающее радушный прием моему отцу или любому другому, кого он пошлет с этим свитком в лесной дом… Но отца моего занимала лишь охота на кабанов да оленей, и в магии он не нуждался, и мне тоже дела не было ни до пергаментов, ни до письмен. Но я могу отыскать свиток в груде кабаньих клыков, охотничьих трофеев отца моего, и ты возьмешь свиток, и отправишься в лес, и скажешь чародею: «Я – внук того, кто учил тебя травить кабанов почти восемь десятков лет назад».

– Да и жив ли еще тот чародей? – спросил Рамон.

– Иначе он не был бы чародеем, – отозвался его отец.

И отрок пристыженно умолк, сожалея об опрометчивых своих словах, наглядном свидетельстве недомыслия.

– С таинством письма, которое ты, без сомнения, там изучишь, я сколько-то знаком и сам, ибо достаточно овладел сим умением некоторое время назад, чтобы при необходимости им воспользоваться; но из всех таинств, в коих способен чародей тебя наставить, прилежнее всего до`лжно тебе изучать превращение металлов в золото. Да, да, – молвил старик, взмахом-другим руки отметая по-юношески необдуманные возражения, что уже готовы были сорваться с губ отрока, – я отлично знаю, сколь греховно золото по природе своей, однако ж думается мне, что это какое-то давнее проклятие, наложенное Сатаной прежде, чем металл зарыли в землю, и, верно, не липнет оно к золоту, сотворенному философами, сиречь алхимиками.

– А разве философы умеют делать золото? – выпалил Рамон-Алонсо: вопрос сей снова был подсказан юностью и нетерпением.

– О непросвещенный отрок, – отозвался отец, – или не слыхал ты о философах, кои вот уже десять веков как пытаются добыть золото с помощью философского камня?

– Слыхал, – отозвался Рамон-Алонсо, – но не слыхал я, чтобы хоть кому-то это удалось.

Отец его покачал головой, снисходительно поулыбался и помолчал немного, не спеша упрекать отрока за необоснованное суждение, ведь обретенная с годами мудрость как раз и ожидает от юности таких скоропалительных выводов. А затем в простых, доходчивых словах растолковал сыну, что ценность золота заключается не в каких-то там особенных свойствах металла, но сугубо в его редкости; и объяснил так, что понял бы даже ребенок: если бы эти высокоученые мужи, посвятившие алхимии всю жизнь, познакомили простецов с плодами своих изысканий, едва найдя с помощью своего искусства способ преобразовывать неблагородные металлы, они бы за один миг пустопорожней болтовни лишились бы преимущества, которое заработали тяжкими ночными трудами в одиноких башнях, пока весь мир наслаждался отдыхом. Множество других убедительных доводов добавил сеньор Башни, достаточных, чтобы исправить наивное заблуждение юности, но слишком очевидных и банальных, чтобы предложить их вниманию моего читателя. Разъяснив же, что философский камень, по всей видимости, не единожды находили и использовали по назначению, глава семьи еще раз настоятельно посоветовал сыну заняться сей наукой. А юноша сопоставил преимущества золота со всем тем, что узнал ему в осуждение, и тотчас же решил и впрямь последовать отцовскому совету. И вот сеньор Башни и Скалистого леса радостно поспешил в кладовку, где скопилось множество всего странного и паука никто не беспокоил. В этом полутемном закутке, где напрасно было и надеяться отыскать что-то нужное, где грудились старые рыболовные сети, давно отвердевшие от пыли, где на полу валялись негодные рогатины для охоты на кабанов, и заржавленные бандерильи, которыми некогда кололи прославленных быков, и тупые ножи, и поломанные колышки для палатки, и всяческое старье, настолько древнее, что и названия этим вещам не подберешь, разве что отмыть их дочиста и вынести на свет, почтенный старец, порывшись во всем этом хламе, раскопал кучу желтоватых кабаньих клыков, а среди них – свиток, в точности как он и говорил; и вышел он из кладовки, уступая место пауку. А вернувшись к сыну со свитком, сеньор Башни и Скалистого леса прихватил также из другой комнаты сундучок – небольшой крепкий дубовый ящичек, окованный серебром, надежно запертый на громадный замок, а изнутри обитый атласом. Массивным ключом осторожно отпер он сундучок и, вручая Рамону-Алонсо свиток чародея, откинул крышку сундучка, явив взгляду светло-голубой атлас, и не произнес ни слова; молодой человек знал, что это – сундучок для сестриного приданого, и видел, что он пуст. А к тому времени, как отец его снова закрыл сундучок, и тщательно его запер, и убрал ключ в надежное место, мысли юного отрока уже устремились за пределы Арагоны, к колдуну в черном шелковом плаще и к его лесному жилищу, где неблагородным металлам суждено претерпеть чудесные превращения, прежде чем славные, полновесные золотые монеты со звоном посыплются на атласную подкладку. А куда устремляются юные мысли, туда же вскорости и следуют отроки и отроковицы.

Тогда отец с сыном потолковали о дороге за Арагоной и о тропинке, что ведет к лесу. Старец удобно устроился в кресле, – ведь его утомляли разговоры о материях, трудных для понимания, в особенности же о том, где достать денег; об этом вопросе сеньор Башни и Скалистого леса размышлял много дней, прежде чем завел о нем речь, отнюдь не будучи уверен, что деньги откуда-нибудь появятся, но теперь вдруг все стало ясно как день – и он мог позволить себе отдохнуть. Откинувшись в кресле, объяснял он сыну, как добраться до места: до леса дойти труда не составит, а дальше можно будет спросить у прохожих, а ежели никто ему не встретится, так, значит, до дома чародея уже рукой подать, ведь люди обычно обходили его стороной. После того они поболтали немного о пустяках – о разных мелочах, приятных обоим, пока старец не спохватился и, как оно подобает и следует, не напомнил сыну о том, что изучение магии – дело наиважнейшее и серьезное – ему ли о том не знать! На самом-то деле мало что ведал почтенный старец об этой древней науке, но однажды – много лет назад, на окраине деревни, куда он пришел купить корову, – он своими глазами видел, как заезжий фокусник вытащил живого кролика из-под пустого сомбреро; вот что старик имел в виду, говоря, что и сам слегка знаком с магией. В остальном же он разглагольствовал о вековых традициях магии, которые даже тогда были стары как мир, ибо в те времена, точно так же, как и ныне, они уже ушли за первые врата истории и неуклонно удалялись по широким равнинам легенды в сумерки времени.

– К таким традициям, – внушал он, – относиться подобает и следует с благоговейным почтением.

И кивнул юноша, и подобающее случаю благоговейное почтение отразилось в лице его. А отец вспомнил собственную юность – и призадумался.

На том сын с отцом расстались, и сеньор Башни и Скалистого леса отправился к своей супруге, а юноша остался сидеть в кресле перед очагом, размышляя о предстоящем путешествии и своем будущем призвании. Мысли эти мелькали слишком быстро, чтобы за ними угнаться; вместо того последуем-ка мы за неспешной поступью отца – и обнаружим его в покоях, где из-за нехватки золота уже зримо сгущались тени. Там застыли старинные кресла, словно часовые на посту, преграждая доступ самой мысли о том, чтобы устроиться с удобством, а трухлявые панели и те места, где из заброшенных крысиных нор задували сквозняки, завешивались драгоценными гобеленами – эта ветшающая комната вряд ли донесла бы до нас (если бы мы только могли увидеть ее сквозь века) хотя бы намек на надвигающуюся нужду. И однако ж, тени там были: они мягко колыхались, словно бы двигаясь в медленном танце вместе со строгими складками гобелена, или украдкой, по обыкновению своему, поднимались навстречу сквознякам, или затаивались у массивных резных ножек кресла, и знали – ведь тени всегда и всё знают! – и перешептывались на своем языке теней, и намекали, и пророчествовали, и страшились, – что нужда уже подступает к Башне, дабы омрачить ее годы. В этих-то покоях сеньор Башни и нашел свою супругу: лицо ее в обрамлении побелевших волос оставалось спокойно-безмятежным – его не затронул ни ход времени, ни все то, что время с собою несет; если бурные страсти и волновали когда-либо ее ум, если мимолетные фантазии и лишали ее когда-либо покоя, они проскользили по этому круглощекому, умиротворенному лицу, не оставив следа, так же как бури и корабли не оставляют следов на золотистом песке солнечной бухты.

И сказал ей супруг:

– Я потолковал с Рамоном-Алонсо и обо всем договорился. Скоро сын покинет нас, дабы потрудиться под началом ученого мудреца, который живет за пределами Арагоны, и добудет для нас золота, столь нам потребного, а потом и для себя немного.

Ничего больше не сказал он об этом деле, по обыкновению своему; притом в Испании тех времен не принято было говорить о делах с дамами.

И возликовала почтенная сеньора, ибо давно пыталась она открыть глаза своему супругу на нужду, что заполонила Башню своими тенями, возвещая всем укромным уголкам о своем прибытии; но кабаны сами себя не затравят; и гончих псов накормить надобно, и еще сотня всяческих неотложных забот требовали его внимания, так что она уж боялась, что у супруга так никогда и не найдется свободной минуты, чтобы задуматься об этом деле. А теперь вот все взяло да уладилось.

– Значит, Рамон-Алонсо скоро уедет? – спросила она.

– Не сегодня и не завтра, – ответствовал супруг. – Никакой спешки нет.

Но стремительные мысли Рамона-Алонсо опережали отцовский расчет. В этот самый момент он разговаривал с сестрицей и рассказывал ей, что уже назавтра утром отправится искать старый дом в горах, о котором они столько наслышаны, и велел ей беречь свою гончую, натасканную на кабанов. Они беседовали в саду, хотя сумерки уже догорали, – в саду, что граничил с лужайкой, где они играли еще совсем недавно (чуть ниже по склону, на котором высилась Башня), и отделен был от пустоши и скал, более древних, нежели человек, той же мраморной балюстрадой, что ограждала и лужайку. В темнеющем воздухе запорхали сумеречные бабочки-бражники: они прилетели из укрывищ в чаще леса и закружились над крупными цветами: было это в самую пору между весною и летом. Там Рамон и Мирандола[3] попрощались друг с другом на узких тропках, где так часто играли в минувшие годы, теперь вдруг показавшиеся такими далекими, под кустами испанского дрока, похожими на взметнувшиеся ввысь цветущие фонтаны. И о чем бы уж ни догадывалась про себя сеньора Башни, ни супруг ее, ни Рамон-Алонсо знать не знали, каким огнем вспыхивают глаза хрупкой и стройной девушки, которой приданое ни к чему, которая сама смертоноснее и слаще золота, которая поиздевается всласть над искателями приданого, и высмеет их расчеты, и развеет их иллюзии, и грезы их обратит в золу и пепел. Но Рамона-Алонсо такие фантазии не тревожили: он со всей серьезностью говорил о своей любимой гончей – по пути в Башню они с сестрой обсуждали, как пса вычесывать, и кормить, и обсушивать. Сумерки еще не догорели, но волосы Мирандолы были темны как полночь.

Вот так случилось, что на следующий день, ближе к вечеру, зоркие глаза различили бы на каменистой дороге за Арагоной юношу в плаще: оставляя за спиною огороженные поля, он шагал к горе, на склонах которой хмурился лес; а повсюду вокруг сгущалась ночь и стенал ветер.

Глава II

Рамон-Алонсо приходит к лесному дому

Рамон-Алонсо прошагал весь день, не останавливаясь, и теперь от отчего крова юношу отделяли двадцать пять миль; он был один-одинешенек среди тьмы, бури и скал и пока что не обнаружил никаких признаков нужного ему дома, как, впрочем, и никакого укрытия. Он прошел мимо дубов-часовых и углубился во мрак леса: нигде не светилось ни одного окна; не слышалось ни звука, какие обычно доносятся от людских жилищ. Юноша пребывал в том настроении, в каком мужи наиболее уязвимы для отчаяния, смущающего сердца и души; и воистину, вскорости отчаяние и накатило бы, искушая его отрешиться от иллюзий и отринуть честолюбие и надежду, но в этот опасный миг повстречал он в лесу оборванного путника. Тот поспешал вперед стремительным, широким шагом, его плащ и лохмотья развевались по ветру, и прошел бы он мимо юноши и поторопился бы дальше к полям и людским поселениям, но Рамон-Алонсо окликнул его и спросил:

– А где тут в лесу дом?

– Ох не туда вам, молодой господин, ох не туда, – заверил оборванец, взмахивая руками и словно бы отгоняя что-то слева от себя и выше по склону чуть позади. – Не туда, молодой господин, – умоляюще повторил он, содрогнувшись.

И не впал Рамон-Алонсо в отчаяние, не нахлынуло оно и не увлекло все его упования на верную гибель, ибо понял он по явному ужасу незнакомца, что осталось ему всего-то навсего подняться повыше, держась чуть правее, – и вскорости увидит он лесной домик.

– Есть у меня дело к чародею, – объяснил Рамон-Алонсо.

– Да охранят нас, коли смогут, святые угодники, – пробормотал оборванец. Дрожащей рукой он запахнулся в плащ и, поеживаясь, зашагал вниз по склону, испуганно бормоча молитву.

– Доброй вам ночи, сеньор, – крикнул ему вслед Рамон-Алонсо. – Здесь уже явно недалеко, – добавил он, размышляя вслух.

И снова донеслись до него заунывные слова, едва различимые в нездешнем голосе ветра:

– Не туда вам, молодой господин, не туда.

Решительно двинувшись в том направлении, от которого с таким пылом открещивался прохожий оборванец, Рамон-Алонсо прошел еще дальше по склону, невзирая на крутизну его, и ветер, и нависающие ветви, как вдруг захлестнуло его ощущение, сырое и промозглое, как если бы исходило оно из густого мха повсюду вокруг, что ни на шаг не приблизился он к лесному дому. И остановился юноша, и громко воззвал в темноту:

– Ежели есть в лесу чародей, пусть предстанет он предо мною!

Рамон-Алонсо подождал, а ветер все трубил победный гимн, распевая о запредельных далях, где о человеке слыхом не слыхивали, о лазурных угодьях вольных ветров, о темных вертоградах среди звезд. Юноша подождал еще немного, но чародей так и не появился. И присел странник на камень, весь затянутый мхом, и откинулся назад, и вгляделся в лес, и ничего там не увидел, кроме тьмы и смутных силуэтов дубовых стволов. И задумался Рамон-Алонсо, как бы ему добраться до цели своего путешествия. И тут пришло ему в голову: а ведь путешествие это непростое, чтобы следовать обычным дорожным правилам; раз уж он разыскивает чародея, и притом в зловещем лесу, лучше бы ему взять в проводники заклинание, или магию, или какое-никакое знамение; и принялся он размышлять и гадать, где бы разжиться чарами. Тут вспомнил он о свитке, на котором маг начертал несколько строк чернилами восемьдесят лет назад. А надо сказать, что искусством письма Рамон-Алонсо так и не овладел: святые отцы в школе на высоком холме поблизости от Башни учили отрока изустно всему, что надобно ему разуметь, и многое сверх того он постиг сам, да только не из книг. Потому письмена, начертанные черными чернилами на свитке, сами по себе казались юноше дивом дивным; а поскольку вывела их рука чародея, он справедливо посчитал их заклинанием. И вот, поднявшись с камня, он воздел свиток высоко над головою в ночи и, зная, что колдуны и чернокнижники питают особую слабость к числу три, взмахнул им трижды. И сей же миг появился перед ним лесной дом.

Дом этот словно бы потихоньку соскользнул вниз с горних вершин ночи или беззвучно выступил из тьмы, до сих пор его скрывавшей, но вот, словно бы в мановение ока, отдернулся плащ безмолвия, уступив место арабской музыке, что затрепетала в воздухе над головой; и жалостные индийские любовные напевы зарыдали во тьме. Осветились окна, и прямо перед мшистым валуном, где устроился отдохнуть юноша, обозначилась старая зеленая дверь, вся испещренная потертыми зелеными заклепками. Дверь стояла приоткрытой.

Рамон-Алонсо шагнул вперед и толкнул зеленую дверь, и вышел хозяин к порогу – вот так же прытко спускается паук к той ячейке паутины, где нити подрагивают, возвещая о прибытии какого-нибудь заблудшего крылатого скитальца. Чародей кутался в просторный черный шелковый плащ, памятный еще деду юноши, но теперь он носил еще и большие очки, ибо сделался старше, нежели восемьдесят лет назад, невзирая на все свое магическое искусство. Рамон-Алонсо поклонился; хозяин заулыбался, хотя в знак ли приветствия или в предвкушении кары, что неминуемо постигнет чужака, потревожившего его покой, непросвещенным простецам узнать не дано. Проворно, хотя по-прежнему без страха, Рамон-Алонсо протянул ему принесенный свиток, на котором сам чародей начертал встарь несколько строк черными чернилами, и произнес в точности те слова, что велел ему сказать отец:

– Я – внук того, кто учил тебя травить кабанов почти восемь десятков лет назад.

Чародей взял свиток в руки, прочел письмена, и улыбка его изменилась и показалась Рамону-Алонсо несколько более благостной: теперь в ней ощущалось нечто общее с улыбками простецов, когда те улыбаются чему-то приятному в делах мирских. С присущей ему деликатностью повелитель магии не стал расспрашивать про деда юноши; ведь как богачи не говорят о нищете с бедняками, а ученые не обсуждают невежество с простецами, этот мудрец, овладевший искусством долгожительства, редко говорил с обычными людьми на тему смерти. Он приветственно поклонился, как будто Рамон-Алонсо был ему не вовсе чужим; а юноша заверил, что счастлив и рад познакомиться с магистром столь многих искусств.