Дон Родригес, или Хроники Тенистой Долины

Дон Родригес, или Хроники Тенистой Долины

Переводчик: Владимир Гришечкин

Посвящается Уильяму Бибу

Lord Dunsany

DON RODRIGUEZ: CHRONICLES OF SHADOW VALLEY

Copyright © The Estate of Lord Dunsany, fi rst published 1922

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK

and The Van Lear Agency

All rights reserved

© В. А. Гришечкин, перевод, 2000, 2015

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

Хронология

До сих пор, даже после долгих и терпеливых исследований, я не могу указать читателю этих «Хроник…» точного периода, о котором пойдет рассказ. Будь это вопрос чисто исторический, никаких сомнений у меня не возникло бы, однако коль скоро дело касается магии и волшебства – каким бы легким ни было наше соприкосновение со столь тонкой материей, – неизбежна некая недосказанность, загадка, тайна, причиною коей является отчасти обыкновенное невежество, а отчасти – страх перед теми страшными заклятиями, с помощью которых волшебство охраняет свои владения от праздного любопытства, так и норовящего потихоньку прокрасться на запретную территорию.

Скажу больше: даже в очень скромных количествах магия, похоже, обладает способностью влиять на время, – подобно тому, как кислота разъедает некоторые металлы, изменяя их естественные свойства, – и тогда точные даты растворяются, исчезают под слоем амальгамы, которая делает их недоступными для глаз даже самых прозорливых историков.

Именно магия, с которой мы имеем дело в третьей и четвертой хрониках, сильнейшим образом затруднила процесс определения точных дат. Читателю я могу с уверенностью сказать только одно – описанные события происходили в последние годы Золотого века Испании.

Хроника первая

О том, как Родригес встретился и попрощался с хозяином «Рыцаря и дракона»

Однажды один сеньор – владыка долин в горах Аргенто-Арес, с вершин которых не видно славного города Вальядолида, – чувствуя, что прожил он на земле достаточно (а годы, что были ему отмерены, он провел в Испании, в ее Золотой век) и что смерть его близка, призвал к себе старшего сына. И когда тот явился в спальню, окрашенную в красноватый полумрак диковинными багровыми портьерами, торжественно-великолепную, как сама слава Испании, старый сеньор обратился к нему с такими словами:

– О мой старший сын! Твой брат чрезмерно учен и скучен; он из тех, кого Господь не одарил теми свойствами характера, которые так любят женщины. Ты же, мой старший сын, знай, что и в этой жизни, и даже после, насколько мне это известно, именно женщинам дано право судить обо всех вещах. Почему это так – ведомо одному Богу, ибо, насколько я их знаю, женщины тщеславны и переменчивы, и все же это именно так. Твой брат, однако, лишен тех добродетелей, которые так ценятся женщинами. Лишь Господу известно, почему они так их ценят, ибо достоинства, о которых я говорю, по большей части суета и обман, однако именно благодаря им стал я владельцем долин в горах Аргенто-Арес (с высоты которых, как клялся Анхелико, ему удалось однажды увидеть Вальядолид), и только с их помощью я приобрел многое другое… Впрочем, все это было давно и ныне давно прошло… Да… Так о чем я говорил?

И старый сеньор, которому почтительный сын напомнил о теме их разговора, сказал вот что:

– Твой младший брат не добьется ничего, и потому я оставлю ему свои долины, ибо иногда мне кажется, что дух его лишен живости и предприимчивости за какие-то мои грехи. Как гласит Священное Писание, да падут грехи отцов на детей их; именно это бремя я пытаюсь ему облегчить. А тебе я завещаю свой самый длинный и гибкий старинный кастильский клинок, который, коли не лгут старинные предания, так страшил неверных…

Он весел и упруг, мой клинок, он звенит и поет особенно громко, когда его сталь встречается со сталью, – так два старых друга поют и звенят бокалами, встретившись за столом после долгой разлуки. Клинок мой послушен и проворен, он всегда побеждает, а если ты что-то не добудешь с ним в битве, того ты добьешься искусной игрой на мандолине, ибо играешь ты отменно, именно так, как играли еще в прежней Испании.

Вот только для того, чтобы петь под резными мраморными балконами, которые – ах! – так хорошо мне известны, выбирай, сын мой, лунные ночи, ибо свет луны даст тебе дополнительные преимущества. Во-первых, в лунной ночи, особенно по весне, юным девам видится романтики гораздо больше, чем в действительности есть ее в твоей персоне, потому что романтика связана с таинственным полумраком и недосказанностью, которых нет у ночи черной и безлунной. А если неподалеку мерцает средь темной травы мраморная статуя, если цветет магнолия, если поет соловей или происходит еще какое-нибудь прекрасное действо, то и это – твое преимущество, ибо юные девы склонны отождествлять со своим возлюбленным все то, что им нравится, но что в действительности не имеет к нему никакого отношения, так как дается нам щедрой рукой Господа.

Есть у лунного света и другое замечательное свойство: коли явятся под балкон посторонние и попытаются тебе помешать, то знай, что и для веселой встречи клинков лунный свет подходит гораздо больше, чем мрак безлунной ночи. О, как любил я наблюдать за игрой моего клинка – так легко он порхал в лунном свете, так ярко сверкал и искрился. При свете луны бойцу можно не опасаться коварного удара, зато сам он получает возможность применить все те благородные приемы, коими славился непревзойденный Себастиани и которые давным-давно стали легендой и седьмым чудом Мадрида.

Старый сеньор замолчал и только вздыхал, словно собираясь с силами, чтобы сказать своему сыну последние слова. Так он некоторое время дышал неторопливо и ровно, а затем заговорил вновь.

– Я покидаю тебя, сын мой, – сказал он, – и я весьма доволен тем, что ты сумел воспитать в себе два основных качества, необходимых настоящему христианину. Я имею в виду владение клинком и искусство игры на мандолине, в которых ты преуспел. Небеса знают, разумеется, немало других искусств, ибо мир широк, а его обычаи – разнообразны, однако среди всех остальных умений эти два нужнее всего.

И старый сеньор вручил сыну старинный кастильский клинок – вручил церемонно и величественно, как это делалось в те времена в Испании, хотя силы его были уже на исходе. Затем он снова откинулся на своей огромной резной кровати под балдахином; его глаза закрылись, алый шелк занавесок зашуршал, дыхание стихло. Но душа старого сеньора, какой бы путь ей ни предстоял, еще не покинула своего дряхлого обиталища, и голос старика зазвучал снова, хотя был он слаб и невнятен. Некоторое время он шептал что-то о чудесных садах, несомненно тех, что цвели и благоухали в солнечной плодородной Испании, охраняемые благородными идальго в самый славный период ее истории, ибо никаких других садов он никогда не видел и не знал. Несколько мгновений его полуослепшая память словно блуждала среди этих благоухающих земных чудес, и, возможно, именно за эти воспоминания зацепилась его душа, спутав залитые лунным светом весенние сады Испании с райскими кущами, ждавшими ее в конце путешествия, и продлив последние минуты пребывания старого сеньора в этом мире. Как бы там ни было, но жизнь его еще не оборвалась; отрывочное бормотание стихло, и в комнате снова наступила тишина, которую нарушало лишь едва слышное дыхание.

Наконец, в последний раз собрав все свои силы и поглядев на сына, сеньор сказал:

– Меч – для битвы, мандолина – для песен под балконами, – и с этими словами он упал мертвым на подушки.

В те времена в Испании не слышно было ни о каких войнах, но старший сын владельца долин Аргенто-Арес, приняв последние слова отца как его последнюю волю, прямо в просторной и сумрачной спальне прикрепил к перевязи свое наследство и решил отправиться на войну – где бы она ни шла – сразу после того, как будет совершен обряд погребения.

Я не стану описывать здесь похороны, ибо о них подробно рассказано в «Черных книгах» Испании, а дела, которые совершил старый сеньор в юности, перечислены в ее «Золотых страницах». О нем упоминает «Книга Дев», а еще о нем можно прочесть в «Садах Испании». Посему я с легкой душой оставлю его счастливо пребывающим в Садах Небесных, ибо уверен, что сам он в полной мере обладал теми качествами, которые считал главными христианскими добродетелями: умением обращаться с оружием и играть на мандолине. И если существует какой-то иной, более трудный путь к спасению, чем тот, которым идем мы, поступая всякий раз в соответствии со своими представлениями о добре, – тогда все мы навеки прокляты.

Итак, тело старого сеньора было предано земле, а его старший сын отправился пешком в дальний путь по дорогам Испании, и с перевязи его свисал полученный в наследство длинный и прямой клинок в прекрасных ножнах голубого бархата с изумрудами. И хотя дорога поворачивала то влево, то вправо, а то и вовсе исчезала, чтобы дать больше места скромным полевым цветам (она делала это по собственной доброй воле, которой у некоторых дорог нет вовсе); хотя она вела то на запад, то на восток, а иногда даже на юг – все равно дорога эта бежала на север, хотя она, конечно, никуда не бежала, а скорее блуждала и петляла, и вместе с ней двигался на север в поисках войны молодой сеньор долин Аргенто-Арес, у которого не было не только долин, но и вообще ничего, кроме клинка и мандолины, которую он забросил за спину.

В Испании в то время стояла Весна, но совсем не такая, какая бывает у нас в Англии. Было только начало марта, но Весна, которая является к нам то ли из Африки, то ли из каких-то других неведомых краев, первым делом приходит на землю Испании, и миллионы нежных анемонов распускаются там, где ступила ее нога.

Только потом Весна приходит на север, на наши острова, и в здешних лесах она не менее прекрасна, чем на равнинах Андалусии. Она свежа, как новая песня, загадочна, словно рунические письмена; правда, после долгого путешествия лик ее немного бледен, и именно поэтому с приходом Весны наши цветы не сверкают в долинах таким ярким, многоцветным пламенем, как это бывает в Испании.

Зато наш молодой человек любовался по пути яркими чашечками южных цветов, пламеневших по обеим сторонам дороги и выглядевших так, словно с Благословенных Небес на Испанию упала радуга и разбилась на миллионы осколков. Всю дорогу – пока шел – он не мог наглядеться на первые в этом году анемоны, и даже впоследствии, много лет спустя, когда бы ни пел он старые испанские песни, он всегда представлял свою страну именно такой, какой она была в тот день, во всем великолепии яркого весеннего убранства. Именно эти воспоминания сообщали его голосу красоту и придавали взору задумчивую мечтательность, что нисколько не противоречило лейтмотиву его песен, и не раз заставляли таять гордые сердца, прежде почитавшиеся холодными.

Так, разглядывая цветы, наш молодой человек добрался до стоявшего на холме селения, даже не устав, хотя и преодолел без малого двадцать миль по живописным дорогам Испании. Между тем наступил вечер, воздух потемнел, и потому молодой человек отыскал в сумерках постоялый двор и, вытащив из ножен свою шпагу, постучал рукояткой в тяжелую дубовую дверь под вывеской «Рыцарь и дракон».

Когда раздался стук, в одном из верхних окон вспыхнул огонек, и на мгновение тьма стала ощутимо плотнее. Затем послышались грузные шаги, как будто кто-то спускался по скрипучим ступенькам.

Назвав тебе гостиницу, любезный читатель, я хотел бы воспользоваться тем промежутком времени, пока шаги приближаются к двери, и назвать также имя молодого человека – безземельного сеньора долин Аргенто-Арес, стоявшего в сгущающейся ночной тьме на пороге первого в своей жизни дома, в котором он просил постоя, – на пороге дома, расположенного так далеко от принадлежавших его отцу долин, на пороге первого своего приключения. Звали его Родригес Тринидад Фернандес Консепсьон Энрике Мария, но впредь мы будем называть его в наших хрониках просто Родригес. Отныне и я, и ты, любезный читатель, знаем, кто имеется в виду, и потому я не стану впредь называть нашего героя полным именем, если только мне не придет в голову время от времени напомнить его тебе.

Между тем тяжелые шаги все спускались по деревянной лестнице, и огонек свечи вспыхивал то в одном, то в другом окне, хотя во всем остальном доме не было видно больше никакого света. Огонек этот, сопровождаемый звуком шагов, опускался все ниже, пока наконец невидимые ноги не перестали терзать скрипучие ступени и не застучали по каменной плитке пола. Теперь Родригес мог расслышать даже дыхание, раздававшееся за дверью в такт шагам. И вот, заглушая его, загремели цепи и отодвигаемые засовы. Дверь распахнулась, и на пороге показался человек со злобными глазами, а лицо его откровенно свидетельствовало о склонности к делам бесчестным. Окинув гостя быстрым взглядом, он неожиданно захлопнул дверь, и молодой человек снова услышал лязг цепей и вернувшихся в гнезда засовов. Дыхание за дверью стало удаляться, а шаги сначала простучали по каменному полу, а затем стали подниматься по ступеням.

– Если бы шла война, – обратился Родригес к самому себе и своему клинку, – то я мог бы провести ночь под звездным небом.

Сказав это, он прислушался, не доносится ли откуда шум битвы, однако все было тихо, и молодой человек продолжил свои рассуждения:

– Однако, поскольку войны пока нет, я предпочел бы заночевать под крышей.

С этими словами он снова извлек из ножен клинок и принялся методично стучать его рукояткой по двери, вглядываясь в древесные волокна и выбирая места, где дерево выглядело слабее всего. И лишь только он увидел, что дубовая доска треснула и от нее вот-вот отвалится длинная щепка, как снова раздались торопливые шаги по деревянной лестнице и каменному полу. В этот раз дыхание превратилось в пыхтение, ибо хозяин «Рыцаря и дракона» изо всех сил спешил спасти свою дверь.

Когда снова залязгали запоры и загремели цепи, Родригес сразу перестал стучать. Как и в прошлый раз, дверь распахнулась, и молодой человек снова увидел перед собой хозяина, глядевшего на него с нескрываемой злобой.

При виде его кое-кто мог бы подумать, что господин сей излишне полон в талии, чтобы оказаться достаточно проворным и ловким, однако Родригес, стоя на пороге и разглядывая хозяина в упор, сумел быстрым юношеским оком разглядеть в фигуре, да и нраве последнего сходство с пауком, который, несмотря на внешнюю неповоротливость и медлительность, проявляет в своих делах завидную быстроту и сноровку.

Хозяин молчал, а Родригес, который редко задумывался о прошлом, полагая, что только будущее мы можем изменять и планировать по своему произволу (и, может быть, даже в этом он ошибался), ничего не сказал ни о запорах, ни о цепях, а просто потребовал ночлега.

Тогда хозяин потер подбородок, ибо ни усов, ни бороды у него не было, а были лишь отвратительные растрепанные бакенбарды. Потому-то он потер свой подбородок и в некоторой задумчивости поглядел на Родригеса. Да, сказал хозяин, у него есть для гостя постель на одну ночь. Ни слова больше он не произнес, только повернулся и повел молодого человека вперед, а Родригес, умевший петь и играть на мандолине, не стал тратить драгоценных слов на разговоры со столь нелюбезным субъектом.

Вместе они поднялись по короткой лестнице из почерневшего дуба, по которой до этого дважды спускался хозяин, и Родригес заметил, что ее толстые балки обглоданы мириадами крыс. Затем оба очутились в проходах, ведущих вглубь гостиницы, и при свете единственной свечи Родригес увидел, что коридоры эти несколько длиннее, чем можно было предположить, разглядывая гостиницу с улицы. Наконец, когда хозяин и гость шли по просторной галерее, в дальнем конце которой находилась предназначавшаяся для молодого человека комната, Родригес догадался, что это была не обычная гостиница, какой она выглядела с дороги, а что она соединялась с замком какого-то древнего и богатого рода, для которого настали черные дни. Высота сводов, обглоданные крысами благородные резные украшения на деревянных колоннах, лохмотья выцветших и изъеденных молью гобеленов – все свидетельствовало о былой роскоши и великолепии. Что же касается черных дней, то их наступление было очевидно даже при слабом мерцании единственной свечи, огонек которой начинал метаться и пригасать с каждым вздохом вырывавшегося из бесчисленных крысиных нор сквозняка – непременного спутника тех, кто нарушал покой старинных коридоров.

Так они достигли комнаты.

Хозяин вошел первым, неуклюже поклонился на пороге и сделал левой рукой приглашающий жест. При этом то ли сквозняки дунули сильнее из щелей и крысиных нор в деревянных панелях стен, то ли просто из-за резкого движения хилый огонек в приземистом подсвечнике пригас, и на несколько мгновений в комнате стало совсем темно. В этом, конечно, не было ничего удивительного, однако Родригесу показалось, что древний мрак, который, никем не тревожимый, долго-долго царил в этой комнате и который давно уже стал частью ее пространства, крайне неохотно отступает перед слабым светом свечи, казавшимся по сравнению с ним каким-то эфемерным, лишенным изящества, несовместимым ни с достоинством, ни с порядком, ни с вековыми традициями. А уж места для темноты и мрака здесь было предостаточно, ибо стены вздымались на такую высоту, что человек едва мог разглядеть потолок, на который, сверкнув глазами, посмотрел хозяин, а за ним и Родригес, проследивший за его взглядом.

Он кивком подтвердил, что доволен своей спальней – как, несомненно, остался бы доволен и любой другой предложенной ему комнатой, ибо молодые люди скоры на решения, а тому, кто согласился остановиться в доме такого хозяина, вряд ли стоило жаловаться на крыс или на обилие паутины, покрытой к тому же древней пылью, от которой темнота в этой зловещей гостинице казалась еще мрачнее.

После этого хозяин и гость повернули и при свете все той же трепещущей свечи пошли в более скромную часть дома. Здесь хозяин толкнул черную дубовую дверь и молча показал гостю обеденный зал.

В зале стоял большой стол, на котором Родригес разглядел голову и несколько окороков вепря; за дальним же концом его восседал плотный, коренастый человек в рубашке без камзола, с аппетитом уплетавший кабанье мясо. Как только хозяин вошел в зал, этот человек вскочил, ибо он был слугой владельца постоялого двора «Рыцарь и дракон».

Возможно, хозяин многое дал понять слуге своим тяжелым взглядом и блеском глаз, однако вслух он сказал только:

– Ах ты, пес! – И, произнеся эти слова и поклонившись Родригесу, хозяин удалился, предоставив молодому человеку самому занять единственное за столом кресло и позволить обслужить себя тому, кто только что сидел в нем и угощался окороком.

Мясо вепря оказалось холодным и жестким, но на полке на стене Родригес заметил тарелку еще с каким-то блюдом, рядом с которой лежал сильно попорченный крысами каравай. И юноша спросил, что это за мясо.

– Язык единорога, – тотчас ответил слуга и, когда молодой человек велел подать себе это блюдо, поставил тарелку перед ним.

Не без опаски приступив к этому кушанью, Родригес остался весьма им доволен, хотя я подозреваю, читатель, что язык единорога принадлежал какой-нибудь старой лошади; тот век был веком доверчивых людей, как, собственно, и все остальные века. Одновременно наш молодой человек указал на трехногий табурет, приютившийся в углу, затем на стол, на мясо и наконец сделал знак слуге, который, сообразив, что ему позволяют вернуться за стол, с готовностью возобновил свою трапезу.

– Как твое имя? – спросил Родригес, когда оба они оказались за столом.

– Мораньо, – ответил слуга, хотя вы, конечно, понимаете, что, отвечая Родригесу, он не мог говорить так кратко. В данном случае я просто довел до сведения читателя суть его ответа, так как названный Мораньо присовокупил к ней всякие испанские слова, которые в нашем современном испорченном языке примерно соответствуют таким понятиям, как «босс», «начальник» и «командир», и благодаря которым его речь прозвучала вполне учтиво и почтительно, как это было принято в Испании в те далекие времена.

Я уже упоминал, что Родригес редко беспокоился о прошлом и заботился в первую очередь о грядущем; именно о своем будущем он и задумался, когда спросил у Мораньо:

– Почему твой достойный, превосходный хозяин в первый раз захлопнул дверь перед самым моим носом?

– А он так поступил? – осведомился Мораньо.

– Он даже счел необходимым задвинуть засовы и накинуть обратно крючки и цепи, хотя я не сомневаюсь, что у него могли быть для этого какие-то важные причины.

– Да, – задумчиво ответил Мораньо, поглядывая на Родригеса. – Он мог так поступить. Вероятно, вы ему просто понравились.

Вот уж воистину Родригес был самым подходящим молодым человеком, чтобы послать его одного в широкий мир с одним лишь клинком и мандолиной, ибо обладал он проницательным и острым умом. Он никогда не настаивал на том, что ему любопытно было узнать, однако все произнесенные слова, которые могли означать что-то важное, запоминал и хранил в памяти, позволяя событиям разворачиваться дальше; таким образом, наш молодой человек действовал подобно охотнику, который, убивая дичь, оставляет ее на месте, а сам движется дальше, за новой добычей, и в конце концов возвращается домой тяжело нагруженный трофеями, в то время как дикарь потрошит и пожирает свою первую жертву на том месте, где она упала.

Прости меня, читатель, но, думаю, услышав, что сказал Мораньо, ты мог бы воскликнуть: «Да разве так обращаются с теми, кто пришелся тебе по душе?!» – но Родригес ничего такого не сказал. Зато он обратил внимание на перстни, коими были во множестве унизаны пальцы Мораньо. Все это были изящные золотые изделия, в которые некогда были вставлены драгоценные камни, о чем свидетельствовали зияющие пустые оправы; в наши дни эти перстни были бы бесценны, однако в те времена, когда ремесленники трудились, во-первых, ради искусства и, во-вторых, ради радости, которую приносила им работа – а было это задолго до того, как искусство и тщание ремесленника стали считаться смешными, когда тонкая работа еще почиталась чем-то само собой разумеющимся, – подобные безделушки ценились не слишком высоко, тем более что были эти перстни не слишком тяжелыми.

Но и по поводу колец Родригес ничего не сказал; ему было достаточно того, что он их увидел. Он только отметил про себя, что все это были не дамские кольца, так как ни один женский перстень не налез бы и на самый тонкий из пальцев Мораньо; следовательно, все они некогда принадлежали кавалерам и вряд ли были подарены ему своими хозяевами, потому что любой, кто владеет драгоценным камнем, носит его на пальце, вставив в перстень, золотые же оправы не изнашиваются, как башмаки, которые господин может в конце концов подарить слуге.

«Нет, – подумал Родригес, – вряд ли Мораньо украл эти украшения, так как вор постарался бы сохранить их целыми или, по крайней мере, с целыми бы и расстался, чтобы выручить за перстни побольше». К тому же лицо Мораньо было честным или, во всяком случае, казалось таковым по сравнению со всем, что окружало юношу в этой гостинице.

Пока Родригес размышлял об этом, Мораньо заговорил вновь.

– Добрый окорок, – сказал он.

Следует заметить, что к этому времени слуга уже покончил с одним из окороков и принялся за другой. Возможно, он сказал так из благодарности за оказанную ему честь и за чисто практические преимущества, вытекающие из данного ему разрешения вернуться к столу; возможно, он просто хотел узнать, будет ли ему позволено расправиться еще с одним куском, а может быть, очарованный открытым лицом Родригеса, он пытался таким способом завязать разговор.

– Ты, наверное, голоден, – заметил молодой человек.

– Хвала Господу, я всегда голоден, – весело откликнулся Мораньо. – Если бы я не испытывал этого чувства, то давно бы умер от истощения.

– В самом деле? – осведомился Родригес.

– Видите ли, – заметил на это Мораньо, – дело обстоит следующим образом: хозяин не кормит меня, и только острое чувство голода заставляет меня красть, то есть добывать себе пищу как раз тем способом, какой вы изволили видеть. Не будь я голоден, я ни за что бы не осмелился так поступить, и тогда…

И Мораньо печально и выразительно взмахнул руками, как бы изобразив полет сухих осенних листьев навстречу смерти и тлению.

– Он не дает тебе никакой еды? – переспросил Родригес.

– Подобным образом многие обращаются со своими собаками, – пояснил Мораньо. – Их тоже не кормят, – тут он радостно потер руки, – и все же собаки не умирают.