скачать книгу бесплатно
Всегда твой, но сегодня чуть меньше
Данир Дая
Мне часто снится один и тот же сон: моя деревня, где я провёл почти всё взросление, озеро и она. Ностальгия тянет меня за собой, каждый раз с болью пульсируют нерешённые проблемы, которые моя память защитным образом стёрла. Я пытался закопать скелеты поглубже, но они постоянно завывают меня. Что такого ужасного произошло в прошлом? Стоит ли копать? Или прошлого вовсе не было?
Данир Дая
Всегда твой, но сегодня чуть меньше
"Всегда твой…" на сегодня действительно остаётся меньшим. Эта история соткана нитями из личных переживаний об утрате. Теми надеждами и мольбами, которые я испытывал когда-то, неспособный отгоревать своё, как следует. Каждая локация, каждая фраза, шутка или неловкие воспоминания имели место быть когда-то там, в другой жизни.
"Я жалел о том, чего не осмелился сделать. Жалел, что живу не ту яркую жизнь, что жил здесь, сейчас"
С любовью, от Д. для С.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДО ТОГО, КАК
Я помню этот сон. Не все детали, конечно, но, к удивлению, знаю всё до мелочи. Помню, чего не знаю. Как же это описать, не запутавшись? Когда ты находишься во сне, то любая фантасмагория будет в порядке вещей, а сейчас всё чересчур нормально и пугающе обычно. Мир вокруг чувствовался щекоткой по рукам, но настойчивое чувство подвоха не покидало голову: окружение всего лишь казалось, а не было знакомым, хоть отчётливо всплывали моменты из прошлого. И вроде мотивов для сомнений о реальности происходящего не было, всё шло по-обычному: солнце сократило смену на три минуты, потухая всё раньше и раньше с каждым днём; горизонт выплёвывал лучи, чьи проблески очерчивали обширную степь, обведённую кругом, блокируемый густым лесом с одной стороны и пеньками крыш деревенских домов с другой, а ночь намечалась быть плаксивой – понятно было по потоку серых кусков грозовых облаков, что сгущались от ревущего в ушах ветра, играющего с самим собой в перегонки, и птицы кружили в странном неритмичном танце опасно низко. Было скорее душно, чем жарко, хоть всё и разбавлялось хлёстким ветром.
Посередине затоптанного скотом поля мятые травинки спускались к выбоине с озером, которому давно суждено превратиться в болото. «Наплаканное» – прозвали его местные жители, а я сидел возле него на берегу, где на засохшей и потрескавшейся грязи, как на «Аллее славы», виднелись следы копыт. Изредка моргал, смотря в пустоту, пока мозг переваривал сонную мешанину в голове. Бычок, что я держал во рту, давно дотлел, весь пепел в прощальном танце удалялся. Оранжевый отблеск от озера плеснул в глаза, оставив на несколько минут с чёрными точками, или вернее сказать, с натуральной фотоплёнкой на сетчатке, проецируя под веками недавний всплеск с очертанием увиденного, что не протрёшь, а иногда этот эффект тянул за собой и мигрень. Но в этом отрезвляющем моменте был и плюс: осмотревшись, чтобы ответить на вопрос, где я нахожусь, краем глаза приметил шалаш на пригорке. Эдакое зданьице, что собрали из чего пришлось: доски, большинство из которых напрочь прогнившие, с облупившейся краской; косая дверь, что не закрывалась до конца, и обрубки утепления из прохудившихся матрасов.
А после и вовсе огляделся по периметру. Помню эти просторы со своего детства, отрочества, мельком с юности: каждое лето родители спихивали меня с шумного и бурлящего города в размеренно тихое захолустье к бабушке с дедушкой. Это поле, которое никак до конца не пройти; озеро, что с каждым годом сбавляло накопленную воду, но возвращало её с приходом весны, когда двухметровая утрамбованная насыпь снега растекалась по улицам и полям вблизи деревни, что старела вместе с местными. Как бы это ни было обидно, но новая кровь не оставалась здесь дольше своего совершеннолетия, а лишь, поддаваясь ностальгии и забытому спокойствию детства, возвращалась наплевательски редко. Помню, как приходилось выходить в огород и срывать пару корней петрушки для обеда, который варит бабушка, или как она вечером приносит с сарая парное молоко, которое черпаешь железным стаканом с ведра. Ну и, конечно же, первая сигарета, первая стопка, первый поцелуй, первая любовь. Именно любовь приводит меня сюда? Её ли зов постоянно тянет к забытому, казалось, навсегда, но подсознательно всплывающему и звенящему в груди? Вопросов была уйма, только ответов никто не давал. Ни ветер, ни птицы, ни поджатые травинки – только будка что-то скрипела, точно пытаясь мне о чём-то рассказать.
Шаткое строение не вызывало подозрений – только любопытство и трепет чего-то отдалённо знакомого и одновременно чуждого. Таких шалашей по периметру было множество, и все построены местными для местных, что делили по расписанию пастушье дело ради справедливости, ведь головы скота держали все, а специализированный человек, если и был, то явно остался в летописях. Инициативой выстроились перевалочные пункты по огромному полю для отдыха и для того, чтобы лишний раз не схватить солнечный удар. Именно эта будка не всплывала в памяти, казалась неестественной здесь, чуждой, но сильно врезалась в голову, в воспоминания, пытаясь привлечь внимание. Неторопливо я поднял своё грузное, обмякшее тело, непривычно отдающее болючим импульсом в каждом шаге, и потянул его в сторону шалаша, как будто против своей же воли.
Всё же изначально стоило отметить, что я не впервые возвращаюсь сюда: происходит это как минимум раз в год, а в худшие времена может доходить до нескольких раз в месяц. Всегда оказываюсь возле озера и искренне удивляюсь новому строению, которого не было в моей памяти, как в первый раз. Это будто какая-то программа или сценарий с заранее прописанными местом, действиями и эмоциями, которые я непроизвольно выдаю, не осознавая до конца свои действия. Чем ближе я был к шалашу, тем отчетливее выдавался скулёж досок, а внутри него что-то насвистывало, подзывая меня, как делали это сирены, завлекая мореплавателей сладкозвучным пением. Но по пути я то и дело отвлекался на окружение: поле было в разрезах автомобильных колей, каллиграфично выписывающих линии. Отец в свободное время привозил нас на поле, садил меня на колени, чтобы я дотягивался до руля, и мы носились по относительно ровной земле, в две головы управляя машиной. Или зачастую огромной компанией разжигали костёр и готовили шашлыки.
Майский жук врезался в плечо, оранжевый свет в последний на сегодня раз выскочил из плена, а я наконец дошёл до двери: та пропищала нехотя, подгоняясь ветром, поэтому открылись внутренности, где пыль вальсировала под пробойным светом в помещении, где вмещался стол с разного сорта утварью, небольшая лампа и ящик. За столом сидела… Кто же она была? Я пытался выкопать из памяти её вид, но никак не получалось собрать воедино образ увиденной в прошлом девушки с овальной формой лица, с распущенными, почти что бесцветными волосами, что стекали по плечам, а под убывающим светом по-ангельски сверкали «петушки»; губы, которые она явно сгрызала, после чего приходилось мазать их гигиеничной помадой, выпученные светлые глаза, что смотрели совсем не на тебя, а глубже, внутрь, и мешковатая одежда, забранная у отца на «поносить». Сотни лиц, прошедшие сквозь мою не очень богатую на людей жизнь, никак не напоминали её. Скорее, она напоминала одновременно всех: ту, которой ты уступил место в маршрутке, но так и не осмелился сказать больше, чем «пожалуйста»; которая невзначай бросила свой взгляд на тебя в отделе бакалеи, или всё же ту, с которой провёл первое неловкое свидание, но после она тебе так и не ответила. А, возможно, девушка, с которой было всё очень близко, но вы так и не сошлись характерами?
Та, что сидела за столом, наблюдая за пределы пыльной комнатушки через окно, напоминала их всех разом. Почти куклой, только вздымая плечи от дыхания, девушка упирала голову ладонью, чтобы в перегрузе бессонницы голова не треснула об стол, хоть и держать её от тяжести уже практически невозможно. Я пытался проскочить ближе к девушке, чтобы мне ничего не мешало разглядеть таинственный вид, но вышли громогласные, трещащие шаги от ноющих под ногами досок с поддонов. Может, она испугалась, не ожидая гостей, но не подала виду, повернувшись через пару секунд и, как только увидев меня, улыбнулась по-матерински тепло, морща нос и крепко моргая. На уголках глаз проступили сонные слёзы, а улыбка быстро сменилась зевком, скрывающимся под аккуратной, очаровательной женской ладонью. Я сделал пару шагов к ней, но зашатался.
– Тоже клонит в сон? – с улыбкой уточнила девушка.
Я, уставши, плюхнул своё тело напротив неё, откровенно пялясь, будто никогда в жизни не видел себе подобных людей. Её это не смущало, а скорее веселило.
– У меня что-то на носу? – закрывая половину лица, спросила девушка.
– Нет, всё в порядке, – совсем без стеснения, будто говоря со старой знакомой, произнёс я.
Это сбило меня с толку. Я опешил от своего поведения, мотнув головой и отведя голову в сторону. За окном становились сумерки. Сдавливая смешок, она толкнула меня, и я снова бесстыдно таращился на неё.
– Ты опоздал, – сказала она нарочито тихо, но без обиды.
– А мне кажется, – я произнёс с иронией, – я вовремя. Как раз подходит дата.
Выходящее из рта без моего контроля не могло не насторожить, но я не сдерживал слова – они сами вырывались из-под зубов.
– Я сижу здесь уже часа два, видишь?
Девушка указывала на полное блюдце, что считалось пепельницей, и трясла пустую пачку тонких сигарет.
– Извини, Соф, – с полной уверенностью, что её зовут именно так, я произнёс. – Мог прийти раньше, но меня держит именно до сегодняшних дат. Причём так каждый год.
Девушка устало выдохнула. Так ли её зовут? Раз уж не было никаких возражений и даже мимолётного косого взгляда, значит, я как-то угадал, пользуясь интуицией.
– Точно, – пробормотал я зачем-то вслух с нескрываемой твёрдостью в голосе, что немного пронесло в мою поясницу озноб от удовлетворения своей правотой.
София по непонятным мне причинам елозила: достала свой телефон, чтобы посмотреть время на часах, но «паутинный» экран не отвечал ей, а мои наручные сбивали с толку палочками, поэтому выяснять, который сейчас час, приходилось по старинке. Под бурлящими попытками осознать окружение я не заметил нависшей тишины: ветер выдохся, а шалаш, соответственно, перестало штормить. Потеряв контроль над своим телом, я нелепо сидел с приоткрытой челюстью. Надо было чем-то занять рот, если уж диалог не клеился. Закурив, я тактично предложил сигарету даме, на что она поиграла пальцами.
– Твоё сено курить? – непринуждённо усмехнулась София.
Издевательски оттолкнув руку с пачкой, София подхватила лишь зажигалку, чтобы появился хоть какой-то свет, даже если он от тусклой, почти сгоревшей свечи. После, не теряя времени, она резко, с вихрем, встала со стула, примкнув к окну, выслеживая чернеющее небо. Я смотрел на заплаканную свечу, а обернувшись, увидел кусок разбитого зеркала с моим отражением. Точнее, моим подростком: в нём нет неизбежной и привычной щетины, синих мешков от недосыпа. Сквозь года оставался бардак, напоминающий скорее гнездо на голове, а не причёску. Я разглядывал себя, пока ослепительный свет с поля не заставил зажмурить глаза. Интуитивно я двинулся в сторону Софии, пытаясь понять, что происходит за пределами стен и кто направил огромную настольную лампу на нашу землю. Она резко подхватила меня за плечи, чтобы я не свалился от штопоров гвоздей на полу, и в непривычной, насколько для меня выстроился её спокойный образ, возбужденной манере пыталась объяснить что-то. Возбуждённо, но не испуганно – это было ясно по её волнистым движениям. Лицо я не мог разглядеть, как и расслышать полностью, что София пыталась донести.
– Так ты пойдёшь за мной? – ласковый голос проникал в уши, но глушился не щадящим писком.
– Я ведь уже здесь, – не понимал я сути вопроса.
– Ты обещал мне, что защитишь меня, – произнесла София с разочарованием, – и что пошло не так?
Ветер внедрился под кожу, свет ярче ударял по глазам, руки Софии скользили по моей рубашке от плеч к спине попыткой в последний – и наверняка не в первый – раз стиснуть два тела воедино. Всё резко потухло с гудящим безмолвием, хотя чувство полного исчезновения не ощущалось: мысли так и проносились, вот только дыхание замедлилось. Всё потухло. И засветилось.
***
Приглушенный эхом звук выбил из вязкого сна. Будильник на телефоне ныл и ныл, вибрируя и ползая по столу, скуля прямо мне в ухо. Косые глаза искали причину резкого подъёма, голова трещала, и условия добавляли красок: спать возле холодного монитора ноутбука в окружении крошек на обеденном столе – не самая удачная идея. Я на ощупь скинул будильник и с прищуром оценил накопившиеся уведомления. Время тикало на восьми часах вечера. Не складывая связи с моим отёкшим положением, я пытался резко встать, сразу же приземлившись назад. Ноги покосило. Я в целом нечасто запоминаю сны, но когда на протяжении нескольких лет один и тот же повторяется без единой запинки – ты волей-неволей запоминаешь его. Одолев мумифицированное тело, я добрёл до балкона, по пути прихватив холодную кружку заваренного с утра кофе.
За окном морозилась зима, что в этом году решила выйти на сцену в срок, точь-в-точь в дату, а не как обычно в конце октября. Дым сигарет сплетался с непроницаемым на вид туманом. Затяжка вторая, и мне стало хуже от сочетания сигареты с кофеином в доле с непроснувшимся организмом. В таком скрученном состоянии я плёл уже назад в квартиру, что занятно ухудшило состояние из-за резкого тепла. Понятно ощущалась дофаминовая яма. Ноги были всё ещё ватные, вкладыши скрипели какой-то томный подкаст, неизвестный большинству, чему соответствовал счётчик просмотров, но я его особо не слушал, шаркая в ванную, чтобы ополоснуть лицо. Весь мой вид кричал о небрежности: убрав сальные русые волосы с помятого лица, чтобы они не щекотались на глазах, почесав недельную щетину, я задумал сбрить недоразумение. Жаль, что я уже несколько недель не выходил в магазин: улучшение сферы доставки погубило без того шаткую социализацию, а больше, чем необходимость забить желудок, меня особо ничего не волновало, поэтому все лезвия станков были забиты. Пройдя обратно в спальню, я застыл посередине рядом с раскладным диваном.
– Мне ведь нужно куда-то идти, – выстрелило в голове, хоть я об этом и не задумывался пару лет.
Каждый день я просто шёл, пытаясь не сближаться ни с кем по пути. Иногда доходил до абсурда и не брал листовки от промоутеров. Вся моя жизнь сейчас гласила: «Идти и идти, а куда дойду – меня не касается». И если уж случится такое, что я дойду до какого-то конечного пути, то не стоит задерживаться и стоит пойти обратно. Так дышать легче. Легче, но вот бесконечно вспоминается, когда такого не было. Ощущение, что это происходило не со мной, а копией, чью жизнь я почему-то помню. Просто пару лет стёрлись, и я, как будто начиная заново ходить, пытался вспомнить рефлексы, нащупывая тот самый нерв, сводящий от недавних сновидений, которые уже стирались из головы. Я не был уверен, что видел этот сон вообще, но помню, как в момент физически ощущал всё пространство вокруг, будто был единым целым с этим полем, лесом, деревней неподалёку. В голове будто мыши рыли норы. Мысли жадно, даже садистки, впивались в опухшие мозги, увеличивая боль головы до предела, из-за чего пришлось закинуться двумя таблетками от боли. Я уже думал отпроситься, сославшись на плохое самочувствие, но никого не волновала даже повышенная температура, ни то что психологические проблемы. Такая участь работника общественного питания, что своим стремлением работать в данной сфере кажется очаровательным безумцем.
Алгоритм простой, отчасти каждодневный: натянув штаны, накинув лёгкий пуховик, я домогался ключом замочную скважину и вышел в тамбур. Два щелчка и одёргивание двери. После нажать на красную кнопку и услышать треск подъезжающего лифта. Пройти сквозь режущий глаза смрад первого этажа, оттолкнуть с силой заиндевевший домофон и услышать трещащие ветви деревьев, которые не выдерживают последствий вчерашней метели с её сувенирами в виде белокурых париков. Многие машины оставались в таком же плену, но некоторые только становились на свои парковочные места, пробивая светом дымку, окутавшую улицу. Люди по привычной траектории возвращались в свои уютные коморки, в гробики метр на метр. Возвращались с рваными пакетами, что после будут использоваться как мусорные мешки. Содержимое пакетов чётко делилось по возрастам: если несёт человек лет за сорок, там точно самое необходимое, а если возраста от восемнадцати до тридцати, то, скорее всего, большинство содержимого – это побаловать себя, съев снеки под газированные напитки, и не исключено, что газировка окажется пенным.
Люди мчались мимо, осознавая друг друга безжизненной массовкой, не отделяя человека от фонарного столба, от окружающего фона, от свежих слепленных снеговиков. И, наверно, это не казалось чем-то плохим – такой уклад жизни. В чём отвращение быть фоном, текстурно сплетаясь с серыми фасадами жилых домов? Мне никогда не понять эти плевки своей уникальности через внешность при абсолютной полости внутри. Тем не менее осуждать кого-либо за их выбор вряд ли в моём праве: когда выбираешь аскетизм как осознанный шаг – хоть он и тянет тебя в бездну, – упускаешь многие тенденции общества. Но жалеть об этом, как мне кажется, не стоит: они все – поменяй ты поколение и время – складываются только в форму: поверхностную и плоскую. Закурив ещё одну, потому что после первой всегда идёт лучше, и пряча руки в карманах, чтобы сжать зажигалку в кулак, лишь бы она не подмёрзла по пути на автобусную остановку, мельтеша под капканом слоя снега, который скрывает гололёд, я всё ещё не мог до конца прийти в себя. Сон явно выбил меня из привычного ритма, зная – но надеясь на обратное, – что он снова придёт после рабочей смены. На этом этапе я уже не помнил, про что был сон, но ощущал это вязкое чувство тревоги от происходящего внутри.
Так всегда бывает ближе к Новому году на протяжении пяти лет. Точнее, уже шести. Кто бы мог поверить, что вот сейчас мне двадцать четыре. Когда календарь показал дату моего рождения, я заметно погрустнел, чего ранее не было, но объясниться перед самим собой никак не мог. Я предчувствовал какой-то подвох к этому возрасту. Оказалось, подвохом является та самая деревня. Если не лукавить, то раньше это тоже не приносило удовольствия: два года я считал это интересным совпадением, на третий и четвёртый это настораживало, на пятый раздражало, а вот сейчас, на данном отрезке, я ощущал какой-то посыл, разгадать который не был в состоянии. Ностальгия часто посещала меня, когда настоящее – мрак из дня сурка, а будущее не сулит проблесками, но мне казалось, что я скучаю по безмятежным временам детства, где главная трагедия – это не купленная от капризов очередной машинки. По временам, когда ты не владел своей жизнью должным образом – и слава богу, – а не по какому-то абстрактному образованию, которое кажется неестественным. И из-за раздумий я потерял равновесие, поскользнувшись на скрытой под снегом ловушке, когда оставалось пару метров до остановки. Из-за моей несобранности перед носом проскользнула только-только уехавшая маршрутка. А если она уехала, то ждать следующую придётся не меньше двадцати минут на обжигающем морозе, который, согласно прогнозам погоды, опустится до минус тридцати. В ожидании я точно получу обморожение ног из-за летних кроссовок.
С моей стороны ни души, пока с другой толпами вываливались люди, разбредаясь по сторонам, как тараканы при свете. Вряд ли вспомню момент, когда стал жить «совой»: сначала оправдывал большей активностью ночью, искал специальные вакансии, а потом всё закрутилось до такой степени, что я отдыхаю один день в неделю, работая по двенадцать часов в забегаловке, готовя сброду пьяниц и бомжей по бургеру и продавая пиво с дикой наценкой. Не сказал бы, что это абсолютный электорат ночью: заходят и такие же обречённые «совы». Как только мы пересекаемся впалыми, усталыми глазами, узнавая в друг друге братьев по несчастью, – только кивает, и я могу промолчать, не проговаривая скрипт. Я просто выполняю свою работу, они просто едят. К счастью, в большинстве всем – от администратора до владельца – плевать на ночную смену, поэтому никто не следит за подобающим поведением и «лицом» кафе, а задач у меня намного меньше, так что особо устать я не успеваю. Даже занимаюсь важными для себя делами. Такая зона комфорта без каких-либо подвижек.
Периодически заходят и мои любимчики: бомж Валера с косоглазием – вы явно не отличите его от обычного прохожего, ему действительно искренне веришь, что «жизнь так сложилась»; Михаил, который заказывает картофельные дольки внутрь чизбургера; дед, имя которого я так и не узнал, но который явный фанат колы в самом большом объёме, но только в ночь с четверга по пятницу; очень нежный в душе и грозный на вид Альберт, что выбирает одно и тоже, и каждый раз, как в первый, расспрашивает про каждое составляющее французского бургера в черничном джеме, и, конечно же, любимая Вероника Степановна, что еженощно после заказа подходит ко мне с волосом, скрюченным, чёрного цвета, и претензией вернуть деньги, при том, что на моей голове русые прямые волосы. Конечно, впервые я огнём пытался спорить с ней, показывая пальцем на её собственную голову, чётко уверенный, что это она подкладывает его, но после нескольких таких происшествий расплывался в неестественной для себя улыбке, снимал перед ней фирменную кепку и убеждал её, что денег ей никто не вернёт.
К утру я промываю полы, заодно бужу уснувших одиночек, которых точно хватились дома. Правда, однажды был случай, когда тучная жена пришла к своему пьяному мужу, будя его ласкающими ударами веника по спине, проклиная его всеми заразами, которые специально вычитала в энциклопедии; прогоняю бездомных, что «зашли на пять минут погреться»; в конце прочищаю фритюр и наготове ожидаю сменщика с сигаретой во рту и стаканчиком американо. Как только он приходит, мы здороваемся и сразу же прощаемся, и я, снова будучи перевёртышем в этом мире стабильного восьмичасового с пятью рабочими и двумя выходными, возвращаюсь к пустой остановке, только уже с противоположной стороны, а потом наблюдаю, как с парковочных мест выезжают автомобили у моего дома. В таком ритме я иду задом наперёд, физически невозможным плыву против течения, не прикладывая к этому никаких усилий. Это, наверно, отделяет меня от других не видом, а делом, как я уже говорил.
Простуженные кашли отбиваются от стен. Я снимаю вкладыши, закуриваю очередную сигарету у подъезда и смотрю на небо, что запоздало голубеет. Тишина немного поглощает мой взгляд: замыленная периферия, дымка спереди. Последний горелый выдох с характерным звуком, который напоминает беззубого, пытающегося свистеть, и тем самым отпугивает птиц неподалёку. Топотом спихивая захваченный кроссовками снег по пути до подъезда, я захожу под козырёк, по которому барабанит неожиданно соскользнувшие с крыши ледышки. Чуть одёргиваясь, живот скручивает, напоминая о гастрите, что уже превратился в язву, но гадать я не намереваюсь, как и проходить обследования – будь, что будет. Потупившись пару секунд, сдержав скулёж, я вхожу в родные стены моей обаятельной бытовухи, что примет в свои огромные мозолистые лапы моё тело, не помнившее, когда получало здоровый сон.
***
Простуженное утро с надрывом толкает меня, веки срываются друг от друга: передо мной снова озеро с прыгающими «зайчиками», что в очередной раз пытается вызвать у меня приступ мигрени; по бокам – едко-зелёное поле с рыжеющим шаром, что становился больше и больше, поглощая всё небо. Глубоко вдыхая, отлепляя с губ бычок, я по инерции шёл к скрипящему вот-вот разваленному шалашу.
– Иди за тобой? – бубнил себе под нос, вспоминая слова Софии.
Дверь шалаша качалась, проглядывались его внутренности: София сидела неподвижно, как и в прошлый раз. Я вторил за танцем хижины, в неуверенности качаясь, только повторял про себя: «За тобой». Зажмурившись и сжав ручку с усилием, что я мог бы вырвать доски, сокрушив строение, дёрнул дверь. Шквальный ветер выбился изнутри, со свистом прогоняя меня прочь. Мои ступни оторвались. Вокруг всё резко потускнело, и я открыл глаза дома, но на этот раз лежал не за столом, а в удобной кровати. За окном по непривычному для зимы ярко выбивался свет. Растормошив себя, я заметил, что дверь балкона не закрыта – оттуда выдувал морозный ветер. Видимо, надо быть менее рассеянным в ночные перекуры. Сообразив кокон из остывшего одеяла с голыми ступнями по кафелю, я протопал к балкону, закрыв дверь. Продрожав, как собака, я не терял времени, поставив вскипать воду, и заново заполз на кровать к телефону. Время цыкало полдень понедельника. Сегодня я имел право никуда не выходить из квартиры, но выйти всё же пришлось бы: в свой единственный выходной я отсыпаю около трёх часов, ведь пассивное отношение к работе не требует много сил, чтобы выхватить пару кадров на старый цифровой фотоаппарат, купленный за бесценок на барахолке.
Я обманываюсь, как и всегда. Некоторые могут назвать меня патологическим лжецом за это, но, если быть откровенным, то веду не совсем аскетичный образ жизни, и, чтобы не регрессировать вовсе, психотерапевт, к которому я ходил единожды на пробный сеанс, советовал найти какое-либо хобби для профилактики мозга. Моя мелкая моторика не позволяла вязать, углубление в теорию кинематографа показалось мне снобистским делом, поэтому останавливать время одним щелчком – единственный целесообразный для меня вариант. Будто таксидермист, я наполняю вид нечто большим, чем он может и хочет являться. Удивительно, почему я выбрал именно такое времяпрепровождение, ведь до этого вообще мало чем увлекался. Что я в целом делал до вчерашнего дня – для меня смутное дело. Если меня не тыкнуть в напоминание о прошлом, членораздельно намекая о том, какое значимое это для меня было событие, то я и не вспомню. Такого я формата человек: прожить прошлое, чтобы оно имело для меня смысл для воспоминаний.
Дежурным я впихивал в рюкзак необходимое на день: термос, провода, портативный аккумулятор, бумажник. В подъезде привычно пахло аммиаком, а за ним – страшный мороз и слепящее солнце, которое мерзко отражается от блестящего снега. Кто в целом привязал солнцезащитные очки к определённому сезону? Коммунальщики водили хороводы по двору, сгорбленный дед подкармливал банду голубей, а на ещё не вкопанных в толщу снега качелях сидел мальчик, прогуливающий уроки. Перевёрнутая сигарета – последняя в позавчерашней пачке. Нужно избавляться от привычки раздавать сигареты каждому спросившему. На каждый жест двух пальцев у рта я просто киваю, особо не задумываясь, и лезу в карман за пачкой, чтобы отдать убивающую палку, ведь я прекрасно понимаю эту злобную раздражённость без никотина. Наверно, моя сердобольность сильно бьёт по моему бюджету.
Кремень шуршит возле сигареты, еле давая тепло. Я встаю возле продуктового в ребре моего дома. Впереди виднеется автобусная остановка с вот-вот уехавшей маршруткой. Достаю из-под куртки весящий на ремешке фотоаппарат и делаю случайный щелчок в пустоту одиннадцатиэтажных человейников, мазком захватив пролетающего голубя. В обычных условиях я иду на охоту в отдалении от людей: гуляю в промзонах, вдоль автострад, ищу интересное в заброшенных зданиях – благословил бог, и я живу в окрестностях данных достопримечательностей. Но на этот раз моё техническое задание – центр. Мне стало интересно, что нашепчут исторические здания, и от этой мысли мне скрутило живот – так всегда происходит, когда стресс паром выдувается из ушей.
После этого сна всё идёт по непривычному порядку: магазин не заказывал моих любимых сигарет, и придётся давиться хоть и такими же, но другого, более приторного вкуса; маршрутку не придётся ждать полчаса, сев в неё сразу, а её внутренности только и будут наполняться, что непривычно, когда я ежедневно выхожу и захожу в пустоту. Не сменяются только женщина в коричневой шубе с неподходящей для неё светло-розовой помадой и ОБЖшник со школы, с которым мы развиваем общение исключительно неловкой улыбкой и строгим кивком головы. Туловища впихивались в ограниченный салон, отчего было некомфортно и подташнивало. Морозное окно размывало вид на проносящиеся автомобили, вид на маршрутки, которым водитель приветливо сигналил, и трамвайные пути, проезжая которые поднимается дрожь по всему телу. До центра было ещё пару остановок – знал я об этом всем нутром, не заглядывая в карты. Я знал все маршруты в этом городе. Как давно я не выезжал отсюда?
После смерти деда Славы уже не было необходимости стоять в душных пробках два часа, а потом столько же ехать до деревни, открывать ворота, чтобы машина отца заехала во двор, а потом терпеть заботливую боль от крепких мозолистых рук дедушки, что от нескрываемой радости барабанили по моей спине. К вечеру баня, после – на импровизированное футбольное поле, туда, где я провожу каждую ночь в мечтах дремоты. Мне неожиданно вспомнилось, как после выигрыша в потном матче, отвесив по задницам противоположной команде мячом, мы отходили подальше, закурить по сигарете. Тогда табак пах приятнее. Или мне всё это кажется, и отвесили по задницам нам? Да и табак тогда был горький. Плохой сон знатно сказывается на памяти.
Где-то в этом плутании по дебрям вспоминалось, как в тот момент нашей – или не нашей, или ничейной – победы вдалеке виднелись девочки, что бежали. Не от кого-то, а спорта для, судя по их неторопливости и чередовании с разминкой. Была и она: белые, почти прозрачные волосы прыгали в стороны, а её щеки наполнялись кровью… Очередной прыжок на пробоине дороги. Я задремал, почти пропустив свою остановку. Резко выпрыгивал с места и по пути раскидал мелочь по затопленному коричневой жижей дну, собирая свои крошки, а после, протерев их об куртку, передал водителю, что из-за чуть не создал аварийную ситуацию.
Такой взбудораженный побег навёл ещё большей паники в скоплении народных перемещений. Спокойный выдох дал мне сообразить, что происходит вокруг и к чему можно прицепить взгляд, но пугало обилие бродящих, как по линиям, тел по главной площади. Удивляла грациозность их пути: они шли, уткнувшись в землю, но умудрялись не сталкиваться. Ни одного у меня проблемы с обществом, как могло до этого показаться. Первым делом, чтобы не споткнуться об людей, я решил отойти на пару метров вглубь. Ужасно неловко существовать здесь. Я нырнул глубже: улочки в суматохе рабочего дня не были любимчиками публики, а интересны только некоторым проходимцам, что, отвлекаясь от своих дум, вдруг ощущали красоту зимних времён здесь, будто с утра не ёжились в ожидании забитой маршрутки, чтобы доехать до горячо любимой работы. Воздуха было достаточно, чтобы продышаться от лёгкой паники – человеческие тела напоминали сильное течение, которое, подхватив тебя, сможет унести в открытое море.
Я был ребёнком большого города, воспитанный десятибалльными пробками, завышенными ценами такси, в вечно помрачённом состоянии и отрешённостью, но когда живёшь в собственно выстроенной изоляции, привычные условия города-миллионника со временем удручают. Я пытался выглядеть что-нибудь интересное, но глазу не за что уцепиться: видимо, привычка разглядывать обшарпанные стены въелась заразой, а приглаженные фасады не вызывали впечатления. В ужасе от потраченного времени на дорогу и поиске хотя бы одной зацепки я просто начал фотографировать всё подряд, сколько хватало бы памяти: лысого парня, проходящего мимо парикмахерской; ребёнка, кидающего снежки в собаку, которые та ловит, или единственный кирпич на всём здании, исписанный неразборчивыми словами и тегами. Я не претендовал на особый взгляд в фотоискусстве и врождённый талант, а разглядывал всё со смехом, забавным и понятным только для меня. Много фотографий с заваленным горизонтом, нечёткой композицией и иногда даже с пальцами по краям кадра, но я гордился любым результатом, потому что он был именно для меня. Чтобы любить своё дело, не обязательно уметь его делать с дотошностью. Опыт придёт, а начинать с чего-то стоило, хоть и критиковать было некому.
Солнечный день тихо сползал за дома, прощаясь с малочисленными штрихами облаков, и становилось морозно. Машины включали противотуманки, бессмысленно сигналя, как малые дети, а я увеличивал скорость щелчков, ловя что ни попадя. Моё фоторужьё, если можно его так обозвать, сигнализировало о своей кончине, но и смысла продолжать не было – выходной окончен. Знатно окоченевший и уставший от количества сегодняшней социализации, я прошёл мимо кафе, что сладким дуновением завлекало меня погреться и перевести дух, подзарядить фотоаппарат и под кофе и пончиком оценить собственные работы, ближе прижимаясь к стене, чтобы ни один случайный взгляд не усмотрел какого-либо кадра, а я после не горел со стыда, будто фотографии были не улицы, а голого меня.
Не воротя нос, осмелев на пару грамм за сегодняшнее путешествие, где я натурально смотрел страху в глаза, я зашёл в мягкое по своему теплу заведение, сразу же заказав карамельный десерт ради приличия и усевшись в угол распутывать клубок проводов и разлив себе собственного кофе. Тот кофе, что предлагали приготовить в заведениях, меня никогда не устраивал, поэтому я был сам себе бариста. Телефон не говорил ни о чём хорошем, вибрируя только от сотни сообщений в рабочем чате и напоминанием приложений об очередной скидке.
Спустя пару минут руки стало покалывать от жара, а фотоаппарат подал признаки жизни. Я не слишком внимательно разглядывал сделанные кадры, которые щёлкались в панической скорости, лишь пару раз ухмылялся каким-то интересным взглядам и стилистикам, неожиданно пойманным, но теперь точно упавшим в мой репертуар. И вдруг, пролистнув пару кадров дальше, волосы на руках встали дыбом, дыхание выбилось из-за кофе, что нерасторопным глотком ошпарил гортань. Я откашливался, не пытаясь привлекать внимания, заглушив сухой кашель рукавом: размытая и не задуманная фотография девушки, что напоминала Софию. Точнее, была её точной копией или вовсе была ей, выбравшись из сознания, материализуясь из частиц, что выпадали перхотью из моей головы, кусочками устаревшей мёртвой плоти. Именно так и никак иначе, ведь её образ жил именно в моей голове, но никак не в мироустройстве, где всё существует по определённым законам, а значит, появление Софии, которое не поддаётся логическому и разумному объяснению, объяснялось магическим мышлением.
Собираясь расторопно, чуть не забыв все вещи, оставляя их на поролоновом, потёртом диванчике, я бежал, истинно понимая, что этот бред я высосал из пальца просто потому, что иначе не мог объяснить это явление, оценивая своё состояние нездоровым и помешанным на какой-то размытой идее, отвергая случайность. Я всё равно бежал туда, на перекрёсток, надеясь, что София – или же похожая на неё девушка – застыла там в ожидании, словно как на фото. Кеды не цеплялись за корку льда на земле, и я, пытаясь сочетать скорость и равновесие, добрался до места, в котором меня ожидала… пустота. Даже день сбежал с этого места, выпустив вместо себя сумрак. Громогласно вспыхнул фонарный столб, звуковой волной стесняя другие шумы города. Проезжающие вдалеке автомобили перестали издавать свой привычный рёв. Стало совсем тихо, одиноко. Одиноко до какого-то звериного страха затаённой за углом опасности. Застыл уже я сам, не смевший шелохнуться: что-то мешало мне выбраться из этого дурацкого состояния, в которое я самолично влез.
Я покрылся чем-то вязким, будто упал в чан мёда. Подул тёплый ветер. За моей спиной я всем телом почуял присутствие, что, пытаясь не напугать меня, протискивалось под руки, выскальзывая ладонями по рёбрам, высчитывая их количество и их нежность, я почувствовал сквозь парку. Дыхание становилось ближе к уху, а я, утопающий в собственной жути, зажмурил глаза. Боялся, да. Но не понимал чего. Страх рассеялся только в полной темноте, а удушающая тишина сменилась смехом сверчков по разным углам, проскальзывая с одного уха к другому. На душу упало умиротворение. Я не помню, когда в последний раз чувствовал подобное, но оно и пугало, как бы я отчаянно ни пытался взять себя в руки и перестать прятаться. Пугало незнание, неестественность происходящего и эта скованность, которая вклеивалась на кожу разгорячённым воском. Что сделает мне скрывающееся за моими веками? Что я могу сопоставить в противовес, если не в ладах с самим собой? Я мог только чувствовать, как руки с парки вытеснялись вверх: с живота к груди, с груди к шее. Ухмылка нервно выдавилась, что помогло мне расслабиться: тьма, холод и страх сменились старыми просторами.
Жадно втягивая насыщенный воздух, глаза рябило от каких-то неестественных цветов, которые способны передавать только старые камеры. Щёки краснели от жара, конечности шумели после холода. Я не мог шелохнуться. Я будто попал в сонный паралич. Но мне и не нужно было делать этого. Сзади мне пытались что-то сказать, нашептать, но слова реверсировались. Как бы я ни старался разобраться – я не мог понять. Стук колёс по жестяным линиям испугал меня, но выбил из омута. Я оказался снова в маршрутке. Снова в забитой, толкающейся и душной. Пот просачивался через лоб, а за окном размывались светофоры, рекламы, вывески, новогодние украшения, дома. Я полностью проспал момент от перекрёстка до того, как сел обратно домой. Я не думал, как на автопилоте добрался до остановки – гул слов-перевёртышей прокручивался снова и снова, наращивая громкость. Рот переполнялся слюной, а в уголках глаз плавали чёрные пятнышки. Глубоко дышать не помогало. Я выбился из кресла, протискиваясь словно через пресс шайб человеческих тел, лишь ухудшая состояние, и пытался вытащить мелочь из кармана. Гул никак не прекращался. Гул давил не меньше людей. Я добрался до выхода, обильнее сглатывал слюну и парным телом выбрался в прохладу остановки. Гул был глубже, где-то под коркой, зудел, вибрировал и уже пищал. Последний вздох.
– Ты пойдёшь за мной? – наконец выбрался из высоких частот вопрос нежным голосом.
– А что я смогу сделать-то? – спросил я вслух, напрягая нескольких людей, ожидающих автобус, неожиданно даже для самого себя, не понимая суть своего вопроса. – Я не готов. Я не помогу.
На выдохе, проговорив последнюю фразу, меня вырвало на брусчатку, благо никого рядом не было, и я никому не попортил ботинки. Жадно хватал воздух, будто пять минут держался под водой. Путь лежал достаточно долгим, но вернуться в маршрутку – себе дороже. Тошнота не уходила, но хотя бы гул стих. «Куда я должен идти?» – вторило и вторило, заплетаясь между собой в кашу. Чем чаще повторяешь одно предложение, тем бессмысленнее становятся слова в нём. Да и потрошить прошлое не совсем в моём духе: я скорее пытаюсь сохранить его в пробирке, в серванте, закопанной капсулой на неопределённый срок. И, конечно же, я вместе с ним маринуюсь в собственном соку.
Лично для меня – это безопасный исход. Сейчас всё идёт не так, как должно. Удобная яма топится под ливнем, а я в панике – хоть знаю, что не выберусь, пытаюсь вскарабкаться по грязи. Когда прошлое пытается мешать настоящему – это небезопасно. Я помню, что так было раньше, но не помню, как я справлялся с этим. Не зря говорят, что мы, взрослые, – блеклая копия себя в юности, потому что тогда мы верили в идеалы, а мир делился на чёрное и белое. Сейчас под щетиной лет два мира смешиваются в одну серую массу, а ты потерял шпаргалку с решением, чтобы не путаться между тем, что хорошо, а что плохо. Она, эта София, столько раз пыталась мешать мне жить в определённом пузыре, где я забыл что-то неудобное, думая, будто я способен что-то решить. Случившееся не миновать, я понимаю, но она, поселившись заразой, хотела затащить меня обратно. И я вспоминал её образ только, когда прошёл гул, который хотел напомнить мне прошедшее, давнее. Её образ: на поляне, у лавочки, в продуктовом, в клубе, по всей деревне. Как будто она заполоняла собой всё пространство, постоянно присутствуя рядом. Неужели я так глубоко зарыл её, что только сейчас хоть мало-мальски сообразил, кто она?
Два щелчка, скрежет. Дома горел свет и пахло жареным. Это не удивило, а смутило. Не снимая обувь, я пробрался на кухню и знал, кого я встречу. На кухне у плиты стояла мама, готовя тушёную курицу с жареным картофелем. Я простонал от вкуснейшего запаха, и только сейчас она заметила моё присутствие. Седоватые волосы, проглядываемые из-под краски, в припрыжку повернулись с головой. Мама кивнула, сжимая губы, отпустила взгляд к моим ногам, и приветливое лицо сменилось грозным, добавляя цык.
– Ну и куда в обуви пошёл? И так свинарник развёл! – строгим выговором пронеслось в мою сторону, но я, сдерживая смешок, лишь вернулся к коридору.
– Сама говорила: своя квартира будет – тогда живи как хочешь.
– Тоже своя, – твердила мать. – От бабушки осталась! Так будь любезен уважать память о человеке. Прокурил тут всё, песок в ноги впивается, как на пляже.
Я прошёл в ванную и умывал руки в прямом и переносном смысле – переспорить эту женщину себе дороже, и всё равно выйдешь проигравшей стороной. Свежеприготовленное манило мой освободившийся час назад желудок, к тому же я давно не ел ничего не полуфабрикатного. Спешно я садился за стол, чтобы успеть к дымке из тарелки.
– Вкусно? – спросила мать, чему я только промычал.
Поставив чайник кипятиться, она присоединилась ко мне, но ела более размеренно, а не жадно поглощая, как это делал я, озверев от домашней еды.
– С чего решила зайти? – проглатывая, спросил я.
– Я не могу зайти?
Для матери было не свойственно приходить ко мне. Не свойственно и предупреждать, что она будет дома, но она, по её собственным словам, имела на это полное право – дом её матери, в котором она провела своё детство, как-никак. Вспоминая бабушку, на ум приходит характеристика: доброй души на тонкой грани от скряги. Один косой взгляд мог перечеркнуть все те счастливые годы общения, поэтому она отвернулась почти ото всех, кроме меня. Упрямство матери в выборе мужчины разозлило бабушку, но с моим появлением было объявлено перемирие, хоть и без фанатизма, хоть и были попытки разгладить ситуацию, что искажало нежное лицо бабули скрываемым, но чётко читаемым гневом.
– Конечно, можешь, – пытался я утешить маму. – Это и твой дом тоже.
Съев порцию, я пошёл накладывать себе ещё, параллельно выключив чайник.
– Тебе зелёный, чёрный?
– Зелёный. Как на работе дела? – немного растягивая слова, в тысячный раз меня спросила мама, задавая диалог.
– Да нормально. Всё как всегда.
– Коллектив тебе как?
– Не вижу его практически.
– Не удивительно, – прыснула мать. – Вредно же всю ночь не спать. Работы другой у нас разве нет?
– Мне так удобнее.
Я передал кружку матери, подув на неё, чтобы остудить, как делал совсем маленьким. Это умиляло мать и сглаживало углы. Она научила меня этому приёму, когда можно переключить гнев на нежность, а я им ответственно пользовался, как семейной реликвией.
– И на новый год тоже работаешь, что ли?
– Нет, – сказал я, садясь с едой на своё место. – На два дня закрываемся.
– И что делать собираешься?
– А у тебя предложение ко мне?
– Ну не дома же сидеть. Или есть у тебя кто-то?
После нескольких пронесённых лиц и быстрых влюблённостей, после одного и того же вопроса: «Ну расскажи о себе», я понял: мне не суждено. И это нормально – оставаться в одиночестве, если тебе комфортно. Брать в установку построить себе семью уже не имеет такой уж необходимости, что трудно объяснить старшему поколению. Поэтому я просто улыбался матери, ничего не ответив.
– Отец ждёт тебя, в общем-то, – продолжила мама, – да и стол сделаем, а то какой год на двоих готовим, скучно. Сын же есть, в конце концов!
– Я посмотрю, – отрезал я, зная, что у меня нет никаких планов, но набивал тем самым себе цену.
Меня не впечатляла ажиотаж подготовки за несколько месяцев до праздника ради того, чтобы выпить под бой курантов. Не торкал. Единственное, что было плюсом – город светился ярче. Действительно завораживал красочные улицы приевшегося города, но не более. Да, кафе действительно закрывается на два дня, что опечалило: я привык обслуживал пару-тройку людей навеселе с неловкой улыбкой, и тогда я хоть как-то присоединялся к всеобщему веселью. К тому же за эти два дня неплохо платили.
– Вон, спишь уже, – строгий тон вырвал меня из размышлений.
Я иступлено посмотрел на маму, а после на время.
