Кошмар на цыпочках

Конечно, в Москве весной сорок третьего были еще воздушные тревоги, затемнение, рогатки на улицах… Но самое страшное было уже позади: немцев отогнали и бомбежки были уже не те… Но мы с ребятами из нашего подъезда все равно дежурили на крыше нашего дома (мы теперь жили в доме метростроевцев: Уланский переулок, дом 14). И мечтали, чтобы именно на нашу крышу упала зажигалка. Мы бы ее потушили, и нам дали бы грамоты. А может быть, даже и медаль, как мальчику из Даева переулка.

У нас был очень дружный подъезд: так получилось, что в нашем подъезде жило много ребят примерно моего возраста – год туда, год сюда. На первом этаже – Миша Степанов, на втором – Инна Хаблиева, на третьем – Вова Лозовский и его брат Леня, на четвертом – Авочка Иссар, братья Харис и Вагиз, на пятом Гарик Ананов и Феликс Липман, Оля Булыгина и Ира Либензон, а на шестом (на моем) в квартире напротив – братья Савицкие, Толя и Витя. Мы дружили. А в сорок четвертом, когда начались победные салюты и по репродуктору играли гимн, девочки под гимн во дворе учили нас танцевать: «…нас вырастил Сталин» – шаг вперед правой ногой, «…на радость народам» – шаг вперед левой ногой, «…на труд и на подвиг» – шаг в сторону правой ногой, «…он нас вдохновил» – приставляем левую ногу к правой… Сейчас я понимаю – это было счастье: мы побеждаем, в небе сверкает фейерверк, а ты танцуешь и обнимаешь девушку!.. А потом – День Победы!

Зимой сорок пятого я заболел паратифом и проболел полгода. Но девятого мая меня не смогли удержать дома. С утра было очень солнечно, из всех репродукторов звучала музыка, пел Утесов. Мы с ребятами пошли на Красную площадь. Проезжал милиционер на мотоцикле с коляской:

– Залезай!

Мы всемером облепили мотоцикл и так доехали до Манежной, где уже было полно народу. Люди пели, танцевали. Какой-то подполковник купил у мороженщицы целый лоток и бесплатно раздавал всем мороженое. Многие плакали…

Мы протиснулись на Красную площадь – прошел слух, что будет выступать Сталин. И все ждали – Сталин все не появлялся. Мне хотелось увидеть Сталина, но болезнь давала о себе знать: я еле на ногах держался от слабости. Попрощался с ребятами и пошел домой. Когда доплелся до Уланского, из подворотни навстречу вышел пьяный майор: босой, без ремня, с парабеллумом в руке. Наставил на меня револьвер, крикнул:

– Хенде хох! – и выстрелил.

Я повернулся и побежал, ноги подкашивались. Сзади крик: «Стой, гад! Гитлер капут!» – и еще один выстрел. Я забежал во двор и спрятался в подъезде за дверью – по лестнице подниматься сил уже не было. Долго стоял, смотрел в щелочку – офицер не появился…

Сережа

Пришел ко мне Игорь Таланкин (мы с ним вместе учились на курсах) с тоненькой книжечкой:

– «Сережу» Пановой читал?

– Нет.

– На, прочти. Если понравится, объединимся.

Я дочитал до половины и сказал:

– Давай срочно звонить Пановой, пока кто-нибудь не перехватил.

Позвонили в Ленинград(2] Вере Федоровне Пановой, сказали, что мы молодые режиссеры, хотим снять фильм по ее повести «Сережа» и просим ее написать сценарий. Панова отказалась: «Некогда, да и не умею». (До фильма «Сережа» Панову никто не экранизировал.)

– Да там почти готовый сценарий!

– Вот и напишите сами.

Писали сценарий так: я сидел за машинкой и печатал одним пальцем, а Таланкин, задрав ноги, лежал на диване. Работали дружно. Разногласия возникали только по форме. Таланкин сочинял:

– Колокольня стремительно уносилась вверх. Казалось, по небу плывут не облака, а колокольня плывет в них.

А мне лень печатать одним пальцем столько лишних слов, и я печатал просто «колокольня».

Спор.

Или – Таланкин начинал описывать туманное сиреневое утро, а я печатал: «Утро».

Скандал.

Когда напечатали страниц двадцать, прочитали и поняли: все слишком просто, нет яркого режиссерского решения. Находок нет!

Мы напряглись, и к часу ночи у нас появилось оригинальное решение – снимать фильм глазами маленького мальчика, то есть в ракурсе снизу. А мальчика вообще не показывать, звучит только детский голос за кадром.

На следующий день мы несколько поостыли и направили мощь своего таланта только на одну сцену: «Похороны прабабушки». У Пановой эта сцена написана хорошо, но слишком уж просто: тетя нарядила Сережу и повела на похороны. Сережа хвастается: «А мы прабабушку сегодня хороним»… Но это Панова. А где же мы?

И мы решили: людей в этой сцене не показываем, все действие снимем отраженно, на тенях, под «Похоронный марш». Писали неделю. Для настроения бесконечно заводили пластинку Шопена. Написали и остались очень довольны собой.

Тут как раз случился съезд писателей. Панова приехала в Москву, мы созвонились, и она назначила нам встречу в ресторане Дома литераторов.

Приехали в ЦДЛ, нас проводили к писательнице. Вера Федоровна – полная, степенная – сидела за столиком в Дубовом зале ресторана. Мы представились:

– Игорь.

– Георгий.

– Пожалуйста, имя и отчество, – сказала Панова.

– Дане надо…

– Мне так удобнее. И фамилии, пожалуйста.

Оказывается, через несколько дней после нашего звонка к Пановой пришли с «Ленфильма» покупать права на экранизацию «Сережи», но она отказала. Сказала, что звонил кто-то из Москвы и она уже дала им разрешение писать сценарий. На вопрос кто? Панова ответить не смогла, потому что мы забыли ей сказать, как нас зовут.

– Как идет работа над сценарием? Получается?

– Переводим действие на киноязык. Хотите, прочитаем сцену? – предложил Таланкин.

– Прочитайте.

Таланкин открыл папку, где лежала наша гордость – только что законченные «Похороны прабабушки».

– Вера Федоровна, только этот эпизод идет под музыку. Без музыки все будет восприниматься не так эмоционально. Поэтому, если не возражаете, Георгий Николаевич будет напевать мелодию.

Панова не возражала. И Таланкин с выражением начал читать:

– Идет по земле тень Сережи. Раздаются звуки похоронного марша.

Я запел «Траурный марш».

– В кадр входят тени людей, несущих гроб. Идут под музыку тени с гробом. Камера панорамирует вверх. Проплывают ветви деревьев. Чистое небо. Слышно, как падает земля на крышку гроба…

– Бум! Бум! Бум! – изобразил я и снова запел.

– Камера панорамирует вниз. В кадр входит белая кладбищенская стена. На ней тени стоящих у могилы и тени двух рабочих. В кадре слепое, в подтеках лицо полуобвалившегося памятника. И вдруг памятник стремительно проваливается вниз…

«Сережа», раскадровка.

Рис. Г.Данелия

– Цам! – изобразил я тарелки…

Немногочисленные посетители ресторана стали на нас оглядываться.

– Камера взлетает в небо…

– Цам!

– …летит над маленькими и нестрашными крестами могил. Тени крестов все гуще и гуще. Отчаянный вскрик Сережи, – Таланкин повысил голос, – музыкальный акцент!

– Тррр-рр! Цам! – Я добавил к тарелкам барабанную дробь.

– Камера, вылетев за ограду кладбища, останавливается на краю обрыва! И мы слышим голос Сережи: «Коростелев, а я тоже умру?» И голос Коростелева: «Нет, брат, ты никогда не умрешь», – с пафосом закончил Таланкин.

– И тут вступает флейта, – сказал я.

Выслушав всю эту ахинею, бедная Панова долго молчала.

– Ну как? – не выдержали мы.

– Извините, товарищи, но я в кино не очень понимаю, – сухо сказала она. И ушла.

А мы надрались.

Через два месяц мы показали готовый сценарий редактору третьего объединения Марьяне Качаловой.

– Я – за! – похвалила она, прочитав. – Но, если в авторах будут стоять только ваши фамилии, этот сценарий не примут. Надо, чтобы в титрах обязательно стояло имя Пановой.

Вера Федоровна Панова была признанным писателем. А признанные писатели тогда приравнивались к государственным фигурам, и с ними считались. Позвонили в Ленинград, сообщили Вере Федоровне, что сценарий готов, и спросили, не собирается ли она в Москву.

– Не скоро. Приезжайте вы. Я вам забронирую номер в «Европейской».

Мы взяли билеты на «Стрелу» и утром были в Ленинграде. Пошли в «Европейскую». Нам вручили ключи. Мы поднялись в номер и присвистнули: это были трехкомнатные апартаменты с картинами и антикварной мебелью. А может, она и заплатила? Пошли вниз выяснять. Нет, не заплатила! Мы рассчитались за сутки, тут же поехали на вокзал и с трудом наскребли на два бесплацкартных билета в общем вагоне на завтра. А собирались провести в Ленинграде несколько дней.

Отнесли сценарий Пановой, поблагодарили за гостиницу и попросили, ссылаясь на срочные дела, обязательно прочитать до завтра. Очень не хотелось ночевать на вокзале.

На следующий день до двенадцати (конец суток) забрали из гостиницы вещи и пошли за ответом.

– Не так плохо, как я ожидала, – сказала Панова. – Но подпись под этим, – она постучала по папке со сценарием, – в таком виде я не поставлю.

– Почему?

– А вот почему, – она открыла сценарий на закладке. – Вот! «Навстречу проехал автобус с пионерами, и они закричали «Обогнали! Обогнали!» Ну как же так можно, товарищи?! «Навстречу» проехали и «обогнали»! Может быть, все-таки мимо проехали? А?

Мы облегченно вздохнули.

– Да, точно. Мимо.

Потом последовало еще несколько замечаний в таком же духе, с которыми мы тут же согласились, и Панова поставила свою подпись.

Верная Марьяна Качалова отнесла сценарий новому директору «Мосфильма», и новый директор, не вникая, кто мы такие и откуда взялись, увидев на обложке фамилию Пановой, запустил фильм в производство. В третьем объединении, которым руководили Григорий Александров и Григорий Рошаль.

Между прочим. На «Мосфильме» в то время было четыре объединения. Первым руководил Пырьев, вторым – Ромм, третьим – Рошаль и Александров, четвертым – Райзман.

Оператором мы взяли Толю Ниточкина (дебют). Художником – Веру Низскую (тоже дебют). А директором картины согласился стать мой старый знакомый Циргиладзе, который тут же, не спрашивая нас, прикрепил к фильму опытного второго режиссера, ассистента и своего Кима. Второй режиссер и ассистент искали актеров, мы писали режиссерский сценарий, Ким кипятил воду и заваривал чай.

Режиссерский мы писали вчетвером, с оператором и художником: обговаривали каждый кадр. Потом я зарисовывал. Всего кадров было пятьсот пять.

На художественном совете объединения сценарий прошел, но нашу гордость, наш коронный эпизод «Похороны прабабушки» потребовали убрать: «Фильм детский, нечего детей пугать».

– Все равно снимем, – решили мы. – Подложим шумы, музыку и покажем!.. Тогда они поймут!..

Пока писали режиссерский сценарий, были найдены и утверждены актеры на роли Коростылева и мамы, на роль дяди-капитана, тети Паши и Лукьяныча. Из детворы были найдены Лидка и Шурик, остались Сережа и Васька.

Сережу мы представляли себе светленьким и голубоглазым. И к нам толпами приводили голубоглазых и сероглазых блондинов, мальчиков пяти-шести лет. Они читали стихотворение. Одно и то же, про Ленина: «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич…» Эти камни с кирпичами мне уже по ночам снились.

А как-то привели черненького, пятилетнего Борю Бархатова. Стихи он неожиданно прочитал не про Ленина, а «Вот парадный подъезд» Некрасова – «р» он не выговаривал, и в его исполнении «парадный» звучало как «паадный». Забавный пацан. Мы решили пробовать его на пленку.

Пока ставили свет в павильоне, Боря подошел ко мне и спросил:

– Георгий Николаевич, скажите, пожалуйста, сколько энергии поглощают эти приборы?

– Не знаю, спроси у оператора.

– Анатолий Дмитриевич, – он сразу запомнил, как кого зовут, – скажите, пожалуйста, сколько энергии поглощают эти приборы?

– Мне некогда. Спроси у бригадира осветителей.

– Товарищ бригадир, сколько энергии поглощают эти приборы?

– Мальчик, не крутись тут под ногами!

– Что за работники? Никто ничего не знает!

Все засмеялись.

– Вот сейчас ты удивился. А можешь сказать то же самое возмущенно? – спросил Таланкин.

– Выругаться?

– Да.

– Что за работники! Одни балды! Жуки навозные! Прохиндеи! Так? Или совсем нехорошими словами?

– Хватит, – сказала Борина мама, испуганно глядя на нас.

Борю перекрасили в блондина, и Сережа был найден. Остался Васька. Кого бы ни приводили пробоваться на эту роль – я категорически отвергал, хотя ребята вроде бы были подходящие. Таланкин уже начал злиться.

История шалопая-Васьки мне чем-то напоминала историю моего школьного друга Володи Васильева по прозвищу Мюнхгаузен. И, наверное, подсознательно я хотел, чтобы Васька был похож на него.

Между прочим. Мюнхгаузен жил в Уланском переулке, в доме напротив. Прозвище ему дали за то, что он никак не мог определиться с отцом: то это был легендарный чекист, которого убили бандиты, то легендарный бандит, которого убили чекисты.

Мама у него была учительницей, и у нее тоже было прозвище – Ходячий МУР (Московский уголовный розыск). Мюнхгаузен связался с блатными, в школу не ходил, болтался на улице, а мама все пыталась затащить его домой и запереть. Поэтому, завидев мамашу, Мюнхгаузен пускался наутек. Она не могла его догнать и кричала: «Держите! Он у меня сумочку украл!» Сердобольные прохожие Мюнхгаузена отлавливали и начинали лупить. Мать подбегала и бросалась на сердобольных:

– Отпустите ребенка, фашисты!

Я с Мюнхгаузеном дружил – он был веселый и добрый парень.

– Завязывай, – советовал я. – Посадят!

– Исправлюсь, – обещал он.

Но не смог. Его и правда посадили.

Прошло много лет. Звонок в дверь. Открываю: стоит высокий парень в заграничной морской форме.

– Вам кого?

Улыбается:

– Разрешите доложить? Я – Мюнхгаузен!

Оказывается, отец Володи во время войны был командиром партизанского отряда в Болгарии. А после войны – членом болгарского политбюро. Он разыскал семью, и Мюнхгаузена с мамой специальным самолетом доставили в Софию. Отец Мюнхгаузена перевоспитал и отдал в морское училище.

Время поджимало. Васек, похожих на Мюнхгаузена, все не было и не было, и мы утвердили на эту роль мальчика, который нравился Таланкину. Потом сняли исполнителей всех ролей на пленку и показали пробы худсовету объединения. Утвердили всех, кроме Коростылева.

– Хорошо бы Коростылева сыграл такой актер, как Сергей Бондарчук, – сказали нам. – Он сейчас свободен, если уговорите его, мы вас запустим. Сценарий Бондарчуку объединение уже послало.

Вышли с худсовета расстроенные и подавленные.

– Бондарчук – народный артист СССР, Тарас Шевченко, Отелло, лауреат Ленинской премии… На хрена нам лауреат?! – ругался я.

– Зря паникуешь, – подумав, сказал Таланкин. – Не станет он сниматься в нашем маленьком, простеньком кино.

И с этой светлой надеждой мы поехали к Бондарчуку выполнять решение худсовета – уговаривать. Бондарчук и его жена Ирина Скобцева встретили нас приветливо, усадили за стол, напоили чаем и угостили заграничным печеньем. Таланкин начал витиевато извиняться, что наш сценарий без нашего ведома послали такому выдающемуся актеру, что мы мечтаем, чтобы Сергей Федорович снимался у нас, но, конечно, прекрасно понимаем, что его не может заинтересовать такая примитивная роль. И что…

Толя Савицкий, Мюнхгаузен и я. 1945 год

Из раскадровки. Васька и Сережа с Шуриком.

Рис. Г.Данелия

– Почему? – перебил его Бондарчук. – Сценарий мы прочитали, роли понравились. Мы с Ирочкой согласны.

Я поперхнулся чаем. Приехали! Директор совхоза «Ясный берег» – Отелло, а деревенская мама Сережи – Дездемона!!! (Бондарчук и Скобцева снимались в фильме режиссера Сергея Юткевича «Отелло», на нем и поженились.) Но куда деваться… И мы с Таланкиным соврали, что очень рады.

Пока у нас был подготовительный период, фильм Бондарчука «Судьба человека» получил главный приз на Московском фестивале. И Бондарчук полетел в Мексику на фестиваль фестивалей – представлять свой фильм в Акапулько. А наше кино мы начали снимать без него. А когда он вернулся в Москву, в Краснодар, где у нас были съемки, пришла телеграмма: «Связи запуском фильма „Тарас Бульба“ сниматься „Сереже“ не могу. Понимаю подвожу. Извините. С уважением Бондарчук». Сыграть Тараса Бульбу была мечта Бондарчука. Несбывшаяся.

Мы в панике. Конец сентября, а у нас героя нет! Если срочно не найдем, картину закроют! Начали звонить всем, кто мало-мальски подходил на эту роль. Безуспешно – все заняты.

Тут пришла вторая телеграмма, спасительная: «Связи закрытием „Тараса Бульбы“ если еще нужен могу прилететь Краснодар».

И Бондарчук прилетел: энергичный, загорелый, в шикарном заграничном костюме. Я, Таланкин и Ниточкин жили втроем в одном номере, а Бондарчука Циргиладзе поселил в двухкомнатном люксе. (Бондарчук приехал один. Скобцева должна была приехать позже.)

На следующий день снимали сцену: Сережа приносит сломанный велосипед, а Коростылев огорченно говорит: «Да, брат, ловко ты его».

Снимаем крупный план Бондарчука.

– Да, брат, ловко ты его, – улыбается Бондарчук.

– Стоп! Сергей Федорович, здесь Коростылев должен огорчиться.

– Угу. Давайте.

Снимаем второй дубль.

– Да, брат, ловко ты его, – опять улыбается Бондарчук.

– Сергей Федорович, а попробуйте сказать это не так весело. Все-таки Коростылев покупал велосипед, потратил деньги и за мальчика обидно…

– Угу. Давайте.

Третий дубль – снова улыбается.

Мы, конечно, предполагали, что с Бондарчуком будет работать трудно, но не знали, что в такой степени.

Вечером после съемок Бондарчук справлял свой день рождения – ему исполнилось тридцать девять. Он в своем люксе угощал нас ухой, которую приготовил сам на кухне гостиничного ресторана. Уха была вкусная. Но я, когда набрался, высказал имениннику все, что о нем думаю… и все своими словами… И что снимать его, Бондарчука, нас насильно заставили, и что он надутый индюк и упрямый, как осел, и что всю картину нам портит…

На следующий день в пять тридцать утра, как всегда, зазвонил будильник. Мои соседи сели на кроватях и мрачно уставились на меня. Тут же открылась дверь, в комнату зашел Циргиладзе, положил на стол трешку и сказал, что сегодня Бондарчук не снимается и пусть Таланкин угостит его пивом. А я чтобы ехал на съемку, снимал детей и больше близко к Бондарчуку не подходил! (Мы понимали – если Бондарчук откажется сниматься, это конец.)

Вечером возвращаюсь – у входа в гостиницу стоят Таланкин с Бондарчуком. Я кивнул и, как мне было велено, хотел пройти мимо.

– Данелия! – окликнул Бондарчук. – Ужинал?

– Нет.

– Пойдем в ресторан.

За ужином Бондарчук рассказывал про Акапулько, про прозрачное Карибское море, где плавают рыбы удивительной расцветки и дно видно до большой глубины, про то, как индейцы ныряют с высоченной скалы в прибой, про мексиканские пирамиды, про Сикейроса, а я все ждал, когда он займется делом – начнет со мной разбираться. Долго ждал и дождался. Через двадцать лет, когда в «Метрополе» отмечали шестидесятилетие Бондарчука, в своем тосте я сказал, что благодарен судьбе за то, что она подарила мне такого друга, как Сергей. Что если бы не его органичное чувство образа и не его советы, фильм «Сережа» был бы много хуже, а моя судьба сложилась бы совершенно иначе.

– Это был юбилейный тост или ты так извинился? – спросил Бондарчук, когда я сел (на правах близкого друга я сидел рядом с юбиляром).

– За что?

– За упрямого осла и надутого индюка.

Надо же, вспомнил! Ну и выдержка у этого народного артиста СССР! Двадцать один год молчал!

– И юбилейный, и извинился, – сказал я.

И тогда впервые Сергей рассказал мне о том, как он узнал, что получил звание народного артиста СССР. После фильма «Тарас Шевченко», где он сыграл главную роль, Сергей разошелся с первой женой, жить ему было негде, и он ночевал на сцене Театра киноактера. Как-то утром зовут его в кабинет директора к телефону.

– Здравствуй, Бондарчук, – сказал голос в трубке. – Пол-литра поставишь?

– А кто это?

– Василий Сталин беспокоит.

– Здравствуйте. Поставлю… а за что?

– Приходи к шести в «Арагви», узнаешь за что.

Бондарчук не очень-то поверил, что звонил сам сын Сталина, – скорее это был чей-то розыгрыш, но в «Арагви» на всякий случай пошел.

Его встретили у входа и проводили в отдельный кабинет, где действительно сидели сын Сталина Василий и известный футболист Всеволод Бобров. Василий Сталин положил перед Бондарчуком журнал «Огонек» с портретом Бондарчука в роли Шевченко на обложке. (В фильме «Тарас Шевченко» Бондарчук сыграл главную роль.) Под портретом – подпись: «Заслуженный артист РСФСР Сергей Федорович Бондарчук». «Заслуженный» зачеркнуто ручкой, а сверху написано: «Народный СССР» и подпись – «И. Сталин».

Пол-литра Бондарчук поставил – он еще не знал, сколько неприятностей его ждет из-за этой поправки. По правилам, «народного СССР» давали только после «народного РСФСР», а «народного РСФСР» – только после «заслуженного РСФСР». То есть раньше пятидесяти никто этого звания не получал. А Бондарчук «Народного СССР» получил сразу – ему не было и тридцати. И сразу завистники (а таких всегда было немало) его возненавидели. До перестройки ненавидели тайно, а после перестройки – явно. И не было тогда ни одной статьи, ни одного выступления об отечественном кино, в которых – надо не надо – не поносили бы Бондарчука. Бондарчук переживал, но виду не показывал.

…В подготовительный период фильма «Сережа» мы разделились: Таланкин остался в Москве работать с актерами, утверждать эскизы декораций, заниматься костюмами, сметой… А мы с Ниточкиным поехали выбирать натуру. Нужна была деревенская улочка, которая выходила бы на высокий берег реки, а за рекой – совхоз «Ясный берег». И чтобы улочка кончалась не избой, а добротным деревянным домом. А на улочке – травка, чтобы паслась коза.

Администратором с нами Циргиладзе послал своего зама, Пономарева. Циргиладзе был маленького роста, Пономарев – еще меньше. Циргиладзе было под семьдесят, а Пономарев – еще старше. Но Циргиладзе обычно кричал, а Пономарев бурчал себе под нос. И с этим заместителем Циргиладзе поднял такие постановочные махины, как «Георгий Саакадзе», «Падение Берлина», «Хождение по мукам», «Война и мир».

Пономарев был активный общественник. Примерно раз в неделю он появлялся с каким-нибудь подписным листом, и из того, что он бурчал, было понятно только два слова: «рубль» и «юбилей». Или «рубль» и «похороны». Слово «рубль» всегда звучало четко.

Начать съемки мы могли только в сентябре – раньше не успевали. Под Москвой в сентябре будет уже холодно – а у нас дети бегают босые, – надо ехать на юг. Поехали в Ростов, в Астрахань. Подходящую улочку не нашли. Есть улочка с травкой и обрыв – нет дома. Есть дом – нет улочки с травой и совхоза за рекой. Новички, мы не понимали, что все это без потерь можно снять монтажно: отдельно дом с улочкой, отдельно обрыв и совхоз. (У меня в фильме «Совсем пропащий» Король и Герцог выходят из коляски в Латвии, а в следующем кадре девочки подбегают к ним в Литве. А на экране – единое место действия).

Позвонили на студию. Нам посоветовали поискать на Украине.

Еще в Москве Пономарев сказал нам, что суточные он будет выплачивать каждый день. Если даст сразу – мы или потеряем деньги, или прокутим.

С утра мы с Ниточкиным на такси, оплаченном Пономаревым через кассу таксопарка, мотались по городу и его окрестностям. Возвращались в дом колхозника вечером, когда магазины уже были закрыты. Пономарев, который с нами не ездил, предлагал:

– Могу дать деньги. Или, если хотите, у меня есть кролик, перцовка и соленые огурчики. Решайте.

Голодные, мы, естественно, каждый раз выбирали кролика с перцовкой. И у Пономарева оставался навар: по нашим подсчетам – ровно рубль.

Побывали в Чернигове, Золотоноше, Диканьке – опять ничего. Приехали в Ворошиловск. Идем с вокзала к дому приезжих – и вдруг истошно завыли сирены, и пожарники в противогазах начали загонять прохожих в подвалы. Оказалось – учебная тревога. В суете Пономарев куда-то потерялся. Когда дали отбой, мы с Ниточкиным поискали, подождали в доме приезжих – нет Пономарева! Исчез. На следующий день от дежурной позвонили в милицию, в морг, в больницу – нигде нет такого! Позвонили в Москву Циргиладзе. Сказали, если Пономарев объявится, пусть оставит свои координаты на киевском Главпочтамте и ждет нас. Если нет – пусть переведут нам туда деньги на обратные билеты. После этой траты у нас осталось два рубля тридцать копеек. Время поджимало. В поисках дома Сережи мы начали ездить на попутках и товарных поездах по городам и селам. Питались только черным хлебом и чесноком, с тоской вспоминая кролика с огурчиками. Спали на вокзалах.