скачать книгу бесплатно
– Ладно, царь, идем к тебе за наградой, – сказал один отрок и пошел вброд через реку к Петру, а за ним и другой последовал. Вода оказалась здесь обоим по грудь и минуту спустя, холопы были возле Петра, разглядывая его странное одеяние: царь был в коротком синем кафтане, атласных портках до колен, завязанных бантами, белых чулках и ботинках с серебряными пряжками. На голове царя была треугольная шляпа с отворотами, а на боку, на поясе, висела шпага.
– Точно царь, – подумал Сашка, и, скрывая робость, поклонился, сказав: – Теперь, вблизи, мы видим, что есть Вы царь настоящий и потому просим прощения, что не признали Вас издалека.
– Ладно, холопы, обиды не держу, – сказал Петр и продолжил, – Девок поблизости не видели? Я хотел заломать здесь девку и вам бы дал попользоваться. Небось девку еще и не пробовали?
– Куда нам! – сокрушенно ответил Сашка, поймав настроение царя, – блудные девки не даются даже за деньги, опасаясь быть битыми плетьми за грех с отроком, вот и приходится ублажать свою плоть другими делами. Я уже и рукоблудием пользовался и содомитским грехом баловался, так глядишь, и до блудной девки как-нибудь доберусь.
– А что есть содомитский грех? – заинтересовался Петр.
– Это когда с козой, например, грешишь, по-собачьи, или отрок с отроком – тоже по-собачьи.
Я, вот, с соседской козой согрешил, когда она в наш огород забрела и капусту хрумкала: так я ей ноги задние в отцовские сапоги засунул, чтобы не ударила случаем, и нате-будьте, оприходовал козу за милую душу. Жаль, что сосед увидел мои занятия с козой и пожалобился отцу, что я козу ему испортил. Отец бил меня смертным боем за этот грех и пришлось мне бежать из отцовского дома, – охотно пояснил Сашка и добавил, заметив интерес царя, – Я могу за пятак подставить свою задницу кому угодно – меня не убудет, а плоть утихомирится не хуже, чем после девки.
Петр еще не пробовал содомитского греха, а потому, приказал: – Давай холоп, подставляй царю задницу, я тебе за это рубль серебром жалую. Сашка покорно скинул портки и согнулся, опершись на поваленную березу. Петр тоже сбросил панталоны и, примостившись сзади, занялся содомитством. Сашка, скривившись, терпел: милость царя оказалась несколько болезненной, но и рубль серебром на дороге не валяется.
Закончив дело и получив удовлетворение, Петр сказал: – Действительно, получается навроде девки, только запах другой. Эй, Федька, поди сюда и оботри мне срамное место.
Федор, который наблюдал за всем действом издали из куста орешника, покорно вышел, протер Петру его мужскую плоть и снова удалился под куст.
Петр надел панталоны и довольный тем, что впервые совершил новый грех, дал холопу рубль, добавив: – Вот ты холоп, а обучил царя новому действу, не пожалев задницы. За это будет тебе моя милость. Ты чей будешь холоп? – Я есть Алексашка Меншиков, отец мой конюхом в Кремле числится. Он вольный человек, а потому и я вольный. Только отец мой дерется сильно, когда выпьет вина хлебного и потому я от него утек, а теперь мотаюсь по Москве, и живу, где придется, пользуюсь людской милостью.
А это мой приятель, крестьянский сын Лешка Бровкин, он отстал от отца на ярмарке и не знает дороги домой – вот мы вместе с ним и кусочничаем.
Раз вы вольные люди, то беру я тебя Алексашка и тебя Лешка в свои потешные войска: ты Лешка будешь барабанщиком, а ты Алексашка будешь при мне вроде денщика. Только служить мне добротно – иначе прикажу выпороть и прогнать прочь. На службе получите воинскую выправку, харч и жалование. Как, согласны или нет? – закончил Петр свое предложение отрокам, один из которых только что совершил с царем содомитский грех.
Алексашка, блеснув синими глазами, быстро, не думая, ответил царю: – Конечно, согласны мы на царскую службу, только как к вам теперь обращаться, мы не знаем.
– В войске вас всему обучат: как и к кому обращаться и стрелять, и пикой и шпагой орудовать, и ходить строем, а теперь пошли за мной и никому ни слова об этом грехе на берегу реки – проболтаетесь, запорю до смерти – закончил царь и пошел к своему потешному войску своей прыгающей походкой, а за ним следом Сашка и Алешка, которые из бездомных беглецов вдруг оказались царскими служилыми и все благодаря сообразительности Сашки, оказавшему царю плотскую утеху, пусть и греховную, но вовремя.
Петр прошел в военный городок, где располагались его потешные войска, как называли Петрово воинство приближенные к царю бояре, чтобы не обозлить царевну Софью, но на самом деле эти «потешные» и числом и умением уже давно превратились в настоящее войско, пусть и не имеющего боевого опыта, но вполне готового к защите царя Петра от заговора или дворцового переворота, наподобие опричников, стоявших на защите царя Ивана Четвертого, прозванного в народе «Иваном Грозным».
Петр распорядился насчет новобранцев и ушел во дворец, сопровождаемый Федором, который следовал позади царя и в отдалении, сердито сплевывая на землю при воспоминании о содомитском грехе, только что совершенном царем в его присутствии с неизвестным холопом – судя по всему, большим пройдохой.
Так началась служба Алексашки Меншикова при царе Петре и началась она с большого греха, которому, по писанию, нет прощения и за который Господь наказал города Содом и Гоморру большим огнем, сошедшим с небес и спалившим оба города за необузданные плотские действия жителей – древних ханаан, кровным потомком которых, судя по всему, являлся и царь Петр.
Через несколько дней Алексашка был вызван к царю, который осмотрев своего нового воина, остался доволен его внешним видом и приказал ему в течение месяца обучиться началам воинского дела и потом приступить к службе при царе, всякий раз, когда Петр будет появляться в воинском городке и проводить учения своих потешных войск.
Через месяц Алексашка уже сопровождал царя во все время воинских учений, где иноземные командиры, в основном из немцев, обучали войско европейским правилам, основным из которых было умение маршировать гусиным шагом, точно таким, каким ходил сам царь Петр в силу своей несуразной фигуры.
Царь больше не домогался греховной утехи от Алексашки, но и не приближал его, держа холопа-воина вне круга своих доверенных, основным из которых был Гордон – шотландец неизвестного происхождения, которого Петр сделал генералом.
Алексашка, имея рисковый характер, решил не ждать царской милости, а самому добиться доверия Петра и однажды, когда царь Петр, с трудом взгромоздившись на коня из-за своей несуразной фигуры, поехал из Преображенского за околицу, чтобы осмотреть место, где завтра намечал провести воинские маневры, то Алексашка незаметно вонзил острый шип в круп царского коня. От неожиданности конь понес в галоп, так что царь едва удерживался в седле. Алексашка, который был прекрасным наездником, недаром его отец был конюхом при царском дворе, пришпорив своего коня, догнал царя и схватив его коня под уздцы, повис на нем, выпрыгнув из седла. Конь Петра тут же остановился, а царь Петр, бледный от страха, сполз с коня и, подойдя к Алексашке, обнял своего спасителя, как равного себе по званию.
С этого случая Алексашка стал доверенным другом царя Петра и он не разлучался с ним целыми днями, всюду следуя в сопровождении своего денщика, которого считал своим спасителем.
Петр начал посещать Немецкую слободу, где жили иностранцы, именуемую в народе Кукуевской.
Иностранцы в Москве жили обособленно, поскольку были чужой веры, а к иноверцам было отношение плохое и даже брезгливое. Все иностранцы разделялись на немцев и басурман: немцы – это из Европы, а басурмане – это жители с Востока и к басурманам было отношение даже лучше, чем к немцам, потому что басурмане не покушались на православную веру даже при монгольском нашествии, а немцы постоянно пытались расшатать православие и совратить русских в католичество, что уже удалось сделать с Польшей, которая приняв католичество стала злейшим врагом Руси, позабыв свое славянское происхождение.
Осуждая Петра за то, что он ввел в своем войске иноземцев в офицеры, а Гордона в генералы, патриарх Иоаким писал в своем завещании: «Молю царей и Спасителем, нашим Богом, заповедываю, да возбранят проклятым еретикам-иноверцам начальствовать в их государских полках над служилыми людьми, но да велят отставить их, врагов христианских от полковых дел все совершенно, потому что иноверцы с нами, православными христианами в вере неединомысленны, в преданиях отеческих несогласны, церкви, матери нашей чужды – какая же может быть помощь от них, проклятых еретиков, православному воинству!»
Но Петр в своем потешном войске именно иноземцев поставил офицерами над солдатами, набранными из деревень и обучаемых воинскому ремеслу на иностранный манер. Первым делом эти офицеры подговорили Петра одеть всех воинов на иностранный вид: в короткие шинели, высокие сапоги, обтягивающие рейтузы и шляпы треуголки – одеяние вовсе не пригодное для московской погоды с крепкими морозами зимой и холодными дождями осенью. Но царь Петр, по видимому по зову крови, попал под влияние иностранцев, искренне полагая, что «иностранцы были умнее русских: и так надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытом».
Петр уже посещал несколько раз Немецкую слободу, где находил радушный прием и доступных девиц, веселых и игривых, не то, что девки из царского двора, которых ему поставляла мать или которых он брал силой, выловив во дворце: они были вялые, бессильные и безответные на царские домогательства.
– Берешь девку хоть силой, хоть по согласию – они одинаково без чувств, словно мертвые, – жаловался Петр своему другу Меньшикову, которому уже дал попробовать девок после себя и Алексашка не отказался, подобно золотарю Федору, а принял царский подарок радушно, исполнив плотскую утеху прямо на глазах царя и предложив царю совершить свальный грех, вместе пользуя одну девку.
С русскими девками из дворца ничего хорошего из этой затеи не получилось: девки причитали, плакали и убегали прочь, тогда как в немецкой слободе девки вели себя игриво и даже пили вместе вино, к которому Петр уже успел пристраститься, заботами дьяка Зотова, и теперь приучал к вину Алексашку, который показал себя достойным учеником, напиваясь вместе с царем до положения риз во время забав с иноземными девками.
Петр оплачивал услуги девок и трактирщиков золотыми дукатами и потому был желанным гостем в немецкой слободе, не смотря на свой вид и резкий запах, исходивший от немытого тела царя. На уговоры матери сходить в баню Петр отвечал, что один иностранец в немецкой слободе сказал ему, будто король Франции Людовик Четырнадцатый, на предложение помыться ответил, что для него будет достаточно, что его обмыли при рождении и еще раз обмоют после смерти.
Незаметно, за солдатскими играми и попойками в немецкой слободе прошел год и мать Петра – Наталья Кирилловна, видя непотребное поведение сына решила оженить его, чему Петр поначалу сопротивлялся, жалуясь Алексашке, который, уже поняв натуру Петра, умел удачно его успокоить или похвалить.
– Если мать хочет, то надо уступить и жениться «мюн херц» – говорил Алексашка, называя Петра на немецкий манер, и зная, что Петру такое обращение весьма нравится. – Тебе надо жениться, чтобы считаться взрослым и убрать Софью от управления государством, а время мы будем проводить как и раньше в свое удовольствие. Кто посмеет перечить царю-самодержцу в его желаниях? Никто.
Так что женись, мюн херц, потопчешь свою женушку, как петушок топчет курочек, сделаешь себе наследника и дальше правь, как хочешь: с женой вместе или без нее – как решишь ты, так и будет.
Петр внял уговорам «сердечного друга» и женился по воле матери.
Это женитьба ничего не изменила в его поведении, но заставила царевну Софью совершить несколько ошибок в попытке сохранить за собой власть при взрослых царях Иване и Петре, которые уже стали женатыми, а у Ивана даже родилась дочь.
Алексашка Меньшиков так удачно показывал царю Петру свою преданность и охотно исполнял все его желания, вплоть до плотских забав, что стал его ближайшим другом и соратником во всех последующих деяниях и поступках этого царя-реформатора, приведшего Россию не к мнимому величию, а к столетнему упадку и застою.
Федор
Федор в недобрую минуту оказался возле царя Петра семь лет тому назад, когда его – десятилетнего мальчика, послали в услужение Петру, тоже десятилетнему, но уже провозглашенного царем стараниями его матери Натальи Кирилловны и приближенных к ней бояр, желающих пристроиться поближе к трону.
Петр еще не вполне понимал, что значит быть царем: правила государством его сестра Софья, назначенная правительницей при малолетних царях Иване и Петре, а Петр продолжал свои детские игры в солдатиков, быстро привыкнув к тому, что все его прихоти и желания немедленно выполняются: так распорядилась Софья, чтобы цари, подрастая, не знали укороту и потому не стремились к самостоятельному царствованию как можно дольше.
Петр только-только начал привыкать к исполнению всех своих пожеланий, даже нелепых, и именно тогда Федя оказался возле Петра и отказался участвовать в повешении собаки, за что был нежданно принужден к унизительной для крестьянского мальчика услуге – подтиранию задницы царю-мальчику.
Петр высказал свое пожелание иметь Федю всегда возле себя, чтобы и далее он обеспечивал чистоту царской задницы и, дав Феде звание золотаря, уже не менял этого приказания, а потому, Федя продолжал пребывать в этой должности и дальше, втайне надеясь на изменение своей судьбы к лучшему.
Выносить за царем ночные горшки и подтирать царю Петру задницу было вовсе не трудно, но стыдно и унизительно для крестьянского сына: одно дело, когда приходилось ему ухаживать за скотиной и птицей, убирая навоз и птичий помет, а совсем другое дело подтирать за человеком, пусть даже этот человек и считается царем: в Писании говорится, что все люди равны перед богом, – значит и унижать христианскую душу другой христианин не должен, ибо это есть грех.
Все это Федя знал из Писания, по которому он учился грамоте у сельского дьячка в далеком селе Орудьево, не ведая, что его грамотность и явилась главной причиной назначения его Петром для выполнения унизительных обязанностей золотаря.
Петр, не знавший грамоты и не желавший обучаться, несмотря на все старания дьяка Зотова приставленного к нему в учителя, вдруг увидел возле себя мальчика-ровесника, который освоил грамоту без всяких учений – это было обидно: царский холоп умеет то, чего царь не может, а мальчишеская царская обида не знает пощады и потому Петр и назначил холопа Федю выполнять унизительные обязанности, чтобы по-мальчишески торжествовать свое превосходство.
Бывало, что в редкие минуты, когда дьяку Зотову удавалось усадить Петра за учебу, тот, не в силах заучить буквы, впадал в ярость, бросал на пол книгу-букварь и начинал топтать ее ногами, потом снимал портки, садился, справлял нужду и кричал: – Эй, Федька, иди сюда и быстро подотри мне зад, – а когда Федя начинал исполнять приказ царя, тот оправлялся ему прямо в руку и, вскочив, убегал во двор, торжествующе крича: – Теперь Федька этой рукой напиши на бумаге молитву «Отче наш».
Федя молча уходил к реке, чтобы застирать испачканную одежду и вымыть руки, а дьяк Зотов лишь качал головой и, достав бутылку с вином, которую постоянно носил за пазухой, делал несколько глотков, звал слугу, чтобы тот очистил комнату, где проводил учебу царю, от последствий царской выходки.
К этому времени возвращался Федя и Зотов, ободряюще похлопывал мальчика по плечу, говоря: – Терпи отрок, бог терпел и нам велел и не чини обиды на царя – это в нем кровь басурманская играет, а нам христианам не резон обижаться на несмышленыша-царя. Надеюсь, что царь Петр израстется от своего буйного нрава и будет хорошим царем, такие примеры из прошлого нам известны.
Федя смиренно отвечал дьяку: – Нам, холопам, не след обижаться на господ: будь– то царь, боярин или кто другой. Мне отец говорил, что на обиженных воду возят, только я не понимаю, почему обида и почему вода вместе? Может потому, что вода грязь смывает, а обида это та же грязь, только в человеческой душе?
Дьяк удивлялся рассуждениям Феди и хлебнул вина из своей бутыли уходил к себе в горницу, что была выделена ему во дворце, как учителю молодого царя, а Федя, очистившись от следов царской милости, шел во двор усадьбы, чтобы отыскать Петра и молча следовать за ним, дабы по первому же его зову выполнить свои обязанности.
Так минул год, второй и третий и Петр начал проявлять интерес к девкам, и интерес этот исполнился на девке Насте, чему Федор был свидетелем.
Дальше Петр, известно, удовлетворялся девками как только мог, иногда отсылая Федю прочь – если насильничал девку в своей спальне или напротив приглашая Федю, чтобы тот протер чистой тряпочкой причинное место царю и девке, если девка та оказалась в царской опочивальне по своему согласию, в надежде получить за свою услугу серебряный рубль или даже золотой дукат, что иногда тоже случалось, если плотская утеха с этой девкой царю пришлась по душе. Впрочем, Федя уже не верил в наличие у царя Петра православной души: басурманская душа может и имелась у Петра с темным цветом лица, а вот христианская душа в царе не просматривалась.
Федя, который даже к четырнадцати годам еще не обрел интереса к девицам, смотрел на плотские утехи царя Петра с некоторой брезгливостью и даже отвращением, находя в обращении царя с девками то же непотребство, за которое Господь уничтожил небесным огнем древние города Содом и Гоморру, где ханаане занимались плотскими извращениями.
Пока царь Петр ублажал свою плоть с девками, Федя проводил свободное время за чтением книг, которые ему давал Зотов из царской библиотеки. Книги эти были в основном духовного содержания, но встречались иногда и светские с описанием разных стран и народов и событий, происшедших в этих странах, что очень привлекало Федю, который еще ничего не видел в своей жизни: ни других стран, ни других народов, поскольку жил поначалу в селе, потом в монастыре, затем в Москве на Патриаршем подворье и вот теперь в царском дворце в Преображенском.
Летом, когда темнело поздно, Федя садился с книжкой возле людской избы, где жили слуги, не имеющие семьи и где ему отроку тоже был выделен угол с топчаном, набитом соломой, возле которого стояла котомка с вещами Феди: вещей этих было у него немного: запасной кафтан слуги с портками, исподнее белье, деревянный крест на бечевке, что повесила ему мать поверх нательного креста, когда благословляла сына на службу в монастырь.
Еще в вещах было металлическое зеркало, отполированное до блеска ртутью, в которое можно было поглядеться, если вдруг на лице вскочил прыщ или заболел зуб. И самая ценность Феди – это книга «Житие святых», где были описания жизни святых пророков и праведников земли русской. Из этих жизнеописаний Федя и познавал давнюю жизнь в святой Палестине и на земле русской в прошлые времена. Прочитав что-нибудь о чудесах, сотворенных угодниками, Федя представлял себя на месте этих святых, и тогда мысль приводила его к таинственным городам и землям, где он обладал могуществом этих святых и совершал подвиги, помогая людям побеждать злых врагов-басурман и нехристей, или он, словно богатырь из сказок, побеждал и соловья-разбойника и змея Горыныча и всякую нечисть болотную и лесную.
Зимними вечерами, когда на дворе холодно, а в людской темно и читать невозможно, а царь Петр, занимаясь с очередной девкой, прогонял Федю прочь, говоря, что он царь и все что из него выходит, тоже царское и потому подтираться не надо, если он справит нужду, с чем Федя был согласен: Петр и без этого был всегда грязен: ел он неряшливо, хватая куски мяса руками и вытирая руки о мундир офицера иноземного строя, который к вечеру замасливался словно кухонная тряпка. Федя, получив свободу, проводил вечера с истопником Акимом – бывшим солдатом, получившим увечье руки в Чигиринском походе царя Федора Алексеевича, предшественника царей Петра и Ивана.
Акиму было за сорок лет, он слыл бобылем и жил в избе на окраине царской усадьбы.
Истопник Аким разжигал огонь в печах царского двора, чтобы прогреть горницы и спальни на ночь и устроить обитателям дворца теплый ночной сон. Федор ходил за истопником, помогая ему растапливать печи и подкидывая в них поленья по указанию Акима. Закончив растопку печей и заполнив их поленьями, Аким обычно присаживался возле одной из печей, открывал дверцу и, застыв в неподвижности, смотрел, не мигая, на языки пламени, охватывающие поленья, которые истончались под напором огня, давая ему полную силу до тех пор, пока от поленьев не оставались лишь раскаленные угли, которые догорая, превращались в пепел.
– Вот и жизнь наша будто огонь в печи: от рождения разгорается, как при растопке, потом горят пламенем годы отрочества, юности и зрелости, а затем идет на спад, к старости, оставляя лишь угли и пепел от прожитой жизни. Хорошо если этим своим жизненным огнем человек обогрел других: жену, детей и прочих родичей и хороших друзей, а если не обогрел, то значит, жизнь свою прожил впустую, зря и я полагаю, что таким людям не место в раю, потому что самый большой грех человеческий – это прожить жизнь впустую, а еще хуже, если прожил свою жизнь в ущерб другим людям и за их счет, нанеся им обиды и притеснения своей злобой и завистью.
Я думаю, что именно злоба и зависть и есть худшие свойства плохого человека, потому что злоба лишает человека разума, а зависть пробуждает в нем подлость и предательство.
Здесь, во дворце, вся жизнь построена на зависти: бояре завидуют царям, дворяне завидуют боярам, вольные люди завидуют дворянам, холопы завидуют вольным и лишь цари наши никому не завидуют, потому что среди людей им завидовать некому, а богу завидовать не приходится, ибо Господь и так дал царям власть большую над всеми людьми, что ходят под царем.
Я слышал, что есть заморские страны, где люди избавились от царской власти и потому перестали им завидовать. Если это так и есть, то хорошо бы сделать всех людей равными между собой и тем самым избавить их от зависти. В Писании так и сказано, что Господь, сотворив землю и воду, солнце, деревья и траву, зверей и птиц и всякую живность, на седьмой день творенья создал человека по своему образу и подобию, и чтобы этот человек по имени Адам вместе с Евой, созданной Богом из ребра адамова, создавали дальше людей в грехе, но равных себе по положению. Но лишь только люди начали плодиться, как среди них появилась зависть, которая словно ржа начала разъедать человеческие души, уничтожая в них все хорошее и оставляя в душах только тлен и пепел, как от сгоревших поленьев.
Царь наш, Петр, еще вьюноша и нет в нем места зависти, потому что он наполнен до краев своей души, словно сосуд, непонятной злобой ко всем нам, русским людям, и к нашей жизни.
Казалось бы: живи царь Петр и радуйся, заботься о своем народе, как отец родной, когда подрастешь и обретешь свою власть, так нет же – ничего русское, православное ему не мило – не зря же он своих потешных солдат одел в западные кафтаны, и офицеров-латинян поставил над солдатами.
Мнится мне, что царская злоба Петра изольется на весь русский народ и устроит этот царь нам большую войну и смуту внесет в наши души, заставив поклоняться обычаям немцев и басурман, – закончил Аким свое размышление, не заметив, что размышлял-то он вслух, а слушал эти мысли царский слуга Федя, хотя и отроческих еще годов, но разумный чистыми помыслами, несмотря на грязную службу, что исполнял он при царе Петре и по его царской воле.
Федя, ничего не ответив на слова Акима, которые он обдумает после, спросил истопника:
– Расскажи-ка дядя Аким как ты воевал, и где повредил руку, из-за которой остался без семьи и в царских истопниках. Мне интересно это знать: возможно, придется воевать, если царь Петр затеет войну, а может всю жизнь придется быть царским слугой и выполнять эту грязную службу, которой наделил меня царь Петр, когда был еще мальцом, как и я тоже. Четыре года прошло, царь Петр уже девок дворовых портит, а меня не освобождает от службы золотарем.
– Твоя служба, Федя, обидная и грязная, но не сложная. Воинская служба тоже грязная, но и тяжелая, а потому Федя не стремись попасть на войну, – отвечал Аким, оживившись о воспоминаниях своей молодости. – Я в стрельцы попал за своим отцом следом, чтобы семье осталась усадьба и жалованье, потому что отец захворал, харкал кровью и не мог нести службу.
Через год или больше, случился в стрелецкой слободе большой пожар ночью и в том пожаре сгорели мои отец и мать и две сестры младшие: так я и остался бобылем. Десять лет я нес службу здесь в Москве и даже присмотрел себе невесту тоже из стрелецкой семьи, но не успел с ней обвенчаться, потому что послали наш полк воевать в Малороссию против турок.
Там, под Киевом есть город Чигирин, вот его мы отбили у турок, правда не сразу, но отбили и стали там гарнизоном. Турки с таким делом не смирились и, собрав большое войско, осадили этот городок. Мы храбро бились, но пришлось отступить под напором турок: вот при отступлении я и был ранен в руку, пуля перебила сухожилие, руку мне скрючило, и стал я негоден к воинской службе.
Вернулся в Москву, где у меня не осталось ни кола, ни двора, и определился на службу истопником здесь в Преображенском. Зимой печи топлю, летом слежу за заготовкой дров да ремонтом печей – так жизнь и течет, скоро лет десять будет, как я в истопниках хожу, – закончил Аким свои слова и снова обратил взгляд на языки пламени, что разгорались в печи: за разговором Аким подбросил в печь поленьев и теперь огонь жадно охватывал их, вызывая гудение в печи своим неистовством.
– Гляди, Федя, какая хитрость в огне: сколь не кидай в печь поленьев, огню все мало и никогда он не насытится, а дай волю и выпусти огонь из печи, он все палаты пожжет и другие избы в селе, до которых сможет добраться с помощью ветра.
Так и среди людей есть такие, которым все мало, чего ни дай, и если люди эти не получат укорот своей жадности, они даже могут принести вреда другим, не хуже этого огня.
Вот и разумей, Федя, когда подрастешь, каких тебе людей стоит держаться: жадных, как этот огонь или довольствующих тем, что есть сейчас. Будешь стремиться к чему-то, что холопу не дозволено, можешь обжечься до смерти, а будешь умерен в своих желаниях и довольствоваться тем, что есть, – глядишь и проживешь жизнь честную, которая откроет тебе двери в рай, когда попадешь на тот свет, как говорится в Писании.
– Сомневаюсь я, дядя Аким, что на том свете другие порядки, чем на этом, – возразил Федя, – смотри: царь наш Петр черен телом, словно арап, и душа у него не светлее сажи, потому что девок сильничает, а прелюбодеяние есть грех смертный, и ничуть Петр не опасается за свою участь на том свете – надеется, видимо, что Господь и там даст ему хорошую долю.
И еще дядя Аким, я никак не могу уразуметь, почему у каждого народа свой Бог. Вот у турок есть Бог, называется Аллах, у латинян тоже бог Христос, но почему-то другой, чем у нас, потому и веры у нас разные. Так какой же бог является истинным: наш, православный или басурманский Аллах или латинский Христос? Бог же может быть только один, как бывает один отец и одна мать у каждого человека. Поясни мне, дядя Аким.
– Не думай об этом, Федя, не нашего ума это дело. Пусть попы разбираются в богах, а нам следует молиться нашему Господу и просить милость у него, как ее просят басурмане у своего Аллаха. Есть и другие боги у других народов. Я так думаю, что Господь-то один, но называется он по-разному у других народов, потому что обычаи у этих людей разные. Спроси, Федя, меня про что другое, а не про бога нашего, которому я простить не могу, что позволил он сгореть заживо всей моей семье и определил мне участь бобыля истопником здесь в царской усадьбе. Давай-ка я расскажу, как воевали мы с турками,– закончил Аким и принялся рассказывать Феде про осаду турками Чигирина и как русские войска вместе с казаками храбро бились за этот город, но иностранцы-генералы и воеводы-князья неправильно распорядились войсками и туркам удалось взять город Чигирин, но басурмане были так поражены храбростью русских воинов, что турки согласились на мир, уступив Малороссию под власть православного царя Федора Алексеевича.
Под такие разговоры Федя иногда засыпал, и истопник Аким, накрыв отрока тулупом, уходил смотреть за другими печами, а возвратившись не заставал Федю: тот проснувшись, уходил на свое место в людской, где заметив его отсутствие, могли учинить розыск и обнаружив мальца возле печи вместе с истопником, наказать Акима: дружба между слугами не разрешалась в Преображенском по указанию Медведихи, которая считала, что холопы должны, словно собачки, служить господам, а дружба это удел знатных людей.
Прошел еще год царской срамной службы Феди, который сильно подрос, окреп и стал выглядеть почти взрослым – даже золотистый пушок покрыл его щеки и подбородок, что говорило о наступлении мужской зрелости.
Наблюдая как царь Петр пользует девок, Федор уже не испытывал отвращения от вида обнаженного девичьего тела в похотливых объятиях царя: напротив, ему иногда хотелось, как в сказке, освободить красну девицу от Кощея Бессмертного, а взамен получить ласку девушки за свое избавление от насильника.
Но эти мечты так и оставались мечтами, пока однажды горничная девка, которую царь Петр не единожды пользовал, по согласию с матерью, в своей спальне, не затащила Федю в царскую опочивальню, где делала уборку, и, бросившись навзничь на кровать, бесстыдно заголила подол сарафана и, раздвинув ноги, затянула Федю на себя, тихо приговаривая: Давай, Феденька, ублажи меня мужской ласкою, иначе скажу Петру, что ты хотел взять меня силой и тогда не сносить тебе головы. Ты же знаешь, что царь не терпит с кем-нибудь делиться девкой, если он сам этого не пожелает.
Кровь ударила Феде в голову при виде женской наготы, и он неумело, но несколько раз подряд, овладел девицей по имени Маша, чувствуя как плотская страсть нарастает, изливается вглубь, ослабевает на мгновение, но потом возвращается вновь, чтобы снова излиться в теплоту женского тела.
Наконец, утолившись окончательно, он освободил девку, которая вскочив с кровати, быстро оправила сарафан и пошла прочь, сказав Федору: Эх, если бы царю Петру дать твое обличье и ласковое обращение с женщиной, то такому царю цены бы не было. Жаль, Федя, что ты холоп, но и в холопе есть для девицы мужская утеха. Теперь я тебя буду пользовать при всяком удобном случае и будь осторожен, не проговорись, иначе нам обоим несдобровать от царского гнева.
Федор посмотрел вслед девке, которая шла, покачивая бедрами, походкой женщины только что получившей плотскую утеху от мужчины и задумался над ее словами о царском гневе. Он, будучи постоянно рядом с Петром, как никто другой знал безмерность его гнева и злобы, если что-то происходило не по его желанию и повелению, а помимо его воли. Здесь пощады ждать не приходилось. И как ни сладка была первая близость Федора с девкой Машей, если такое будет повторяться, то не избежать ему огласки и царской злобы.
К вечеру царь Петр возвратился от своих потешных войск, где провел весь день в маневрах, муштруя солдат гусиному шагу, и как всегда ему захотелось девки. Он послал за какой-нибудь горничной, и, по случаю, посланному слуге попалась на глаза девка Маша, которую он тотчас и привел к царю для утехи. Проходя мимо Федора, девка Маша подмигнула ему и ничуть не стыдясь, легла на царское ложе точно так же, как днем ложилась перед Федором.
Царь занимался девкой грубо и долго, а насытившись, приказал ей уходить прочь, дав за утеху серебряный рубль.
Федор зашел в спальню, как бы за горшком, который оказался пуст и почувствовав, что Петр находится в добром расположении духа, осмелился попросить: – Ваше величество, позвольте мне навестить отца с матерью, которых я не видел более пяти лет. Это совсем рядом, под городом Дмитровом: я их навещу и тотчас вернусь выполнять свою службу. Петр было нахмурился неуместной просьбе холопа, но вдруг решил проявить милость и сказал:
– Ладно, Федька, так и быть разрешаю тебе проведать родителей. Даю на это две недели вместе с дорогой. Вот тебе рубль серебром на подарок им и скажи дьяку в приказной избе, чтобы выписал тебе подорожную грамоту – иначе могут принять за беглого и возвратить в Москву: второй раз я уже не разрешу, потому что привык к тебе, хотя и не стал ты мне подмогою в моих забавах и воинских играх. А теперь пошел прочь, и чтобы духу твоего здесь завтра не было, иначе могу переменить свою волю.
Обрадованный Федор убежал собирать котомку и выписывать подорожную, а Петр задремал после целого дня забот среди потешных солдат и этой девки, что подвернулась ему для утехи: дело это хотя и богоугодное, но при ежедневном употреблении изнуряет плоть даже такого крепкого отрока каким женонеистовством обладал царь Петр.
Утром следующего дня Федор с котомкой на плече вышел из усадьбы и направился к Дмитровской дороге, чтобы попутной повозкой добраться до Дмитрова, а там и родное село рукой подать.
К вечеру второго дня Федор уже входил в отчее село и, миновав несколько изб, остановился у плетня, огораживающего отчий дом с улицы. За плетнем на лужайке копошились трое ребятишек мелкого возраста – не более четырех лет старшему. Федор толкнул калитку, вошел во двор, и тут из избы выглянула его мать посмотреть, кто же это вошел во двор. Увидев Федора, она материнским чутьем узнала в нем своего сына и опрометью бросилась Федору на шею, который подивившись, что мать ниже его на голову, крепко прижал ее к своей груди.
– Феденька вернулся, – всплакнула мать, прижимаясь к сыну. – А мне сегодня сон странный снился, будто мы с отцом на покосе, а ты, маленький еще, сосунок, лежишь в корзине на опушке леса. Я никак не могла взять в толк к чему этот сон, а он оказался к твоему возвращению: недаром говорят, что материнское сердце вещун. Как тебе, Феденька, удалось вырваться из неволи, в которую мы с отцом сами тебя и отдали, надеясь что при монастыре, со своей грамотностью ты выдвинешься в люди и нам, грешным поможешь вырваться из монастырской кабалы?
Так я, мама, лишь на свидание к вам прибыл и через десять дней должен возвратиться к своей службе при царе Петре – иначе буду считаться беглым холопом. А где отец-то?
– Известно, где крестьянину быть в июне месяце, если не на покосе. Там он на лугу вместе с твоим старшим братом и сестрой сено заготавливают на зиму нашим буренкам и коню, дай бог им здоровья.
Трудом своим мы немного приподнялись, но из монастырской кабалы так и не выбрались в податные крестьяне. Податным-то много легче живется: уплатил подать со двора и все остальное твое, а в монастырской кабале, кроме подати со двора еще и оброк монастырский тяни, и еще мелкие подати подавай монастырской братии: за корову, за коня, да ты у отца сынок потом спросишь: он у нас голова всему и лучше меня во всем разбирается.
Он же грамоте по твоим стопам у дьячка выучился хоть и не так бойко как ты, но умеет читать и считать, письмо только ему не далось, так оно крестьянину не нужно вовсе, кому писать-то? Твоему царю Петру с жалобой на монастырские поборы? Так верхние люди всегда заодно против крестьянина. Как говорится «ворон ворону глаз не выклюет», так и царь Петр, монахам перечить не будет, даже если в силу войдет. Мне отец-то толковал, что всеми делами в государстве пока заправляет царица Софья, а цари малолетние Иван и Петр при ней вроде сосунков: на прикормке, но без власти. Так ли это?
– Так, мать, так. И это хорошо, потому что царевна Софья в полном разуме и по-женски терпима, тогда как царь Иван немного не в себе и с головой не дружит, а царь Петр больно яростен в гневе и ждать больших бед нам придется, когда он власть приобретет.
Ладно, мать, о делах, кто эти дети, что во дворе копаются?
– Это Феденька, твои младшие братья и сестра. Бог нам с отцом еще деточек послал, когда ты из монастыря уехал. Видно, хотел возместить нам с отцом грех наш, что отдали тебя в монастырь вместо кабальной подати.
