Город ночных птиц

– Я нечаянно, – начала оправдываться я, свернувшись калачиком. Я ощущала, как на ягодицах расползается огромный синяк, но не осмелилась заплакать на глазах у мамы. Та цыкнула на меня и один за другим осмотрела костюмы. На пачке из мягкого белого тюля зияла прореха размером с палец, и, проглатывая бранные слова, мама побежала к шкафчику с тканями в нашей комнате. В тех случаях, когда я учиняла нечто подобное, мама проходилась по мне ремнем. Я гадала, поступит ли она так же и на этот раз, и мне вдруг расхотелось танцевать, носить пачки, вообще что-либо делать. Жить расхотелось.

Я потянулась вперед и ухватилась за руку Светы.

– Света, – прошептала я, прикрыв глаза. – Забери меня с собой.

Она пригладила мне волосы и мягко провела по спине точно так, как мне хотелось бы, чтобы почаще делала мама. Света присела на корточки, чтобы расцеловать меня в обе щеки, и сказала:

– Наташа, я не могу.

Разочарованная, я сделала шаг назад, но она придержала меня за плечо и улыбнулась.

– Видела, как ты танцевала. Знаешь, что такое балет?

Я покачала головой.

– Это был сольный номер из балета «Дон Кихот». Ты только что исполнила прыжок Китри. Сколько тебе лет, Наташа?

– Семь, – ответила я, закатывая глаза к потолку и пытаясь припомнить немногочисленные значимые даты моей короткой биографии. Шел 1992 год, и мне уже было семь лет и три месяца. Еще и года не прошло с тех пор, как все красно-желтые флаги заменили на бело-сине-красные.

– Давай поступим следующим образом. Я скажу твоей маме, что тебе стоит начать заниматься балетом как можно скорее. Такие, как ты, – редкость среди танцовщиц. Наталья Леонова, ты – прирожденная прыгунья.

В этот день Света ушла от нас рано, обещая скоро вернуться – еще посплетничать и примерить костюмы. В ту же минуту, как она вышла, мама подозвала меня и отвесила мне затрещину. Всего один раз – чтобы я знала свое место и вела себя прилично, а не как дикарка. Наказывала она меня не потому, что не любила, – как раз наоборот, это было по любви, заявила она позже, крепко прижимая к себе. Я верила ее словам, теплоте нашей скрипучей кровати, нежной руке, которой мама вопреки переутомлению успокаивающе гладила меня по голове, будто гребя на лодке с веслами посреди озера. Мама так уставала, что иногда засыпала с открытыми глазами, но всегда старалась приласкать меня, пока я не забывала, что она меня била той же рукой. «Вот что такое любовь, – думала я, – умение прощать». Но счастьем это не было.

Я понимала, что мама не могла научить меня быть счастливой, потому что сама никогда не была счастлива. По крайней мере, после отца, чью фамилию я носила, но который оставался для меня незнакомцем. Мама о нем никогда не заговаривала. Все, что мне было известно, я подслушала из разговоров шепотом между мамой и Светой, которые они заводили, когда думали, что я уже спала. Мама познакомилась с Николаем – так звали моего отца, – когда работала в универмаге. Как-то раз к ним зашли купить зимние костюмы и пальто и подогнать их прямо на месте двое довольно бедно одетых мужчин. Друзья занимались лесозаготовками на Сахалине. Они приехали в отпуск на месяц после полутора лет непрерывной работы. Низенького, худого, вежливого, чисто выбритого человека звали Павел, а длинного, блондинистого, бородатого, тихого и со слегка безумными глазами – Николай. Нерастраченные деньги жгли им карманы. За все время на заработках на острове они видели не более пяти женщин. И оба были готовы легко расстаться с накопленными деньгами и прижать к груди первую попавшуюся особу противоположного пола. И так получилось, что именно Николай заговорил с мамой, задав общий тон последовавшим событиям. Если бы Павел первым попытался сблизиться с мамой, то Николай из уважения уступил бы другу и мама все равно приняла бы участие в их игре, но вся ее жизнь сложилась бы иначе.

Мама подогнала друзьям пальто по фигуре, и они пригласили ее после смены поужинать. После нескольких таких встреч Павел как-то сам собой отпал, а Николай и мама стали проводить время наедине. За мамой вплоть до того момента никогда не ухаживали. Никто не покупал ей шоколадки в подарок и не прогуливался с ней вдоль живописных каналов, вместо того чтобы ехать на метро. Николай сыпал цитатами поэтов и расспрашивал ее о детстве, а когда она объяснила, насколько одиноко чувствовала себя всю жизнь, он крепко обнял ее, так что выжал из легких весь воздух – а заодно и все печали. Отец Николая осушал по бутылке спиртного в день, вынудив сына бежать из дома в четырнадцать лет. Тогда у парня и началась самостоятельная жизнь. Родными и близкими ему были только книги и деревья. Каждое утро он, открывая глаза, всматривался в одиночество. Но тому наступил конец, заявил он, переплетая пальцы своей руки с мамиными. Каждое его слово, каждый взгляд, каждый поцелуй обжигали ее, как раскаленные угли. В общем, мама влюбилась в Николая.

В конце месяца Николай улетел обратно на Сахалин, пообещав звонить и писать как можно чаще. И долгое время он действительно звонил каждую неделю – даже после того, как мама сообщила ему о беременности. Потом она родила, и ей пришлось оставить работу в универмаге, а Николай начал присылать ей деньги. Мне было девять месяцев, когда он приехал в отпуск. Он часами играл со мной, читал мне Пушкина и пел колыбельные. Несколько раз он отлучался и возвращался лишь под утро, заявляя, что засиделся с товарищами-лесорубами и не заметил, как пролетело время. Но маму так обнадеживало его присутствие, да и времени, которое они могли провести вместе, оставалось так мало, что она на все закрывала глаза.

Через несколько месяцев после того, как Николай отбыл обратно на лесопилку, он перестал выходить на связь. Мама все пыталась дозвониться до него. Он не подходил к телефону, и ей приходилось оставлять ему сообщения. Скучал ли он по ней и Наташе? Любил ли он ее по-прежнему? Он перезвонил, и они коротко обсудили ее сомнения, прежде чем ему пришлось вернуться к работе. Их звонки повторялись еще несколько раз – от четырех до двенадцати, насколько мама помнила. Но она не могла забыть, как во время звонка, который стал для них последним, он процитировал ей вот эти строчки из Данте: «Не бойся; нашего пути отнять нельзя; таков его нам давший».

Тем временем приближался положенный отцу месячный отпуск. И мама верила, что настанет день, и он придет с коробочкой шоколадных конфет и игрушками для меня. Поразительно, но она не теряла веру вплоть до последнего дня его предполагавшегося отпуска. Когда и в тот день от отца не поступило никаких известей, мама, наверное, сошла бы с ума, если бы ей не надо было кормить и растить дочку. Николай многие месяцы не присылал денег, и мама понятия не имела, как ей самой зарабатывать. Как-то зимой, когда она собралась с силами и вывезла меня на прогулку в коляске, на улице ее окликнул какой-то человек. Это был Павел – все в том же пальто из темно-зеленого шерстяного габардина, которое мама продала ему будто в другой жизни. У Николая имелось точно такое же – не удержалась она от воспоминания. У нее промелькнула мысль, что она предпочла бы увидеть Николая в этом пальто, но мама устыдилась своей слабости, когда Павел обхватил руками в перчатках ее собственные. Павел бросил лесозаготовки еще в прошлом году – накопил достаточно денег на комнату в коммуналке для себя и жены. Послушав его какое-то время с трепетавшим от нетерпения сердцем, мама дрожащим голосом спросила, нет ли вестей от Николая. Она опасалась, что он погиб в результате несчастного случая на лесопилке. По взгляду Павла было понятно, что он не знал, какие слова подобрать, пока разглядывал личико малышки в коляске. Наконец он печально проговорил:

– Я к вам слишком хорошо отношусь, Анна Ивановна, и мне больно, что ни правда, ни ложь не принесут вам утешения. А потому, думаю, вы предпочтете услышать правду. У Николая все хорошо. Он нашел работу с приличной зарплатой во Владивостоке – там все же покультурнее, чем на Сахалине. Я не знал, что он прекратил вам звонить.

К чести мамы, она не разрыдалась прямо на улице. Она поблагодарила Павла за то, что тот был с ней искренен. К чести Павла, он сделал все, чтобы помочь женщине, с которой, стоит признать, общался считаные дни несколько лет назад. Его жена была знакома с гримершей в Мариинке, и через нее маме начали предлагать швейные заказы, которые она могла брать на дом.

Я очень рано узнала, что самое болезненное в мире – неопределенность. Непонимание, кому можно довериться. Незнание, кто останется рядом. Единственный способ убедиться, что тебя не бросят, – уйти первой.

Лежа ночью в кровати, я не мечтала, как остальные девочки, о свадьбе в белом платье. Я мечтала о том, чтобы уйти.

Вот только не исчезнуть, как Николай, а стать настолько известной, чтобы те, кого я оставила, могли видеть меня на снимках в газетах.

У служебного входа сидит незнакомый вахтер, слушает по радио Пуччини. Когда я подхожу, он прекращает подпевать, выпрямляет ноги и так резко поднимается с кресла на колесиках, что то отлетает к стене.

– Наташ… Наталья Николаевна, – выговаривает он с запинкой. – Как же я… Рад видеть вас.

Мне стыдно признаться, что его я совсем не помню.

– Пожалуйста, просто Наташа, – отвечаю я. – Я на класс.

– Да, разумеется. – Вахтер нервно улыбается, одной рукой приглаживая поредевшие волосы, а другой указывая в сторону коридора. Когда я собираюсь отвернуться, он придерживает меня за локоть. – Наташа, – говорит он, сжимая мою руку, и мне стоит больших усилий, чтобы не вздрогнуть, – добро пожаловать обратно в Мариинский. – Он объявляет это довольно торжественно и, когда я улыбаюсь и благодарю его, отпускает меня с выражением робкой радости на лице.

Раздевалка пуста. Так тихо, что ясно слышится тиканье малой стрелки на желтых настенных часах. Три минуты двенадцатого. Труппа уже на классе. Я переодеваюсь в один из новых купальников и трико. Не смотря в зеркало, собираю волосы в пучок. В пуантах стопы кажутся более живыми и гибкими. Я чувствую связь с полом, ощущаю, как поднимаются коленные чашечки, как выворачиваются бедра. Лопатки сами собой устремляются назад, а шея вытягивается и выпрямляется. По телу проносится волна облегчения. На мгновение я снова узнаю себя. Будто бы разрастающееся и затем выравнивающееся пламя свечи.

В раздевалку струйкой просачивается музыка, и я следую за ней по коридору. Дверь в репетиционный зал открыта. Они отрабатывают pliés, и, когда я проскальзываю внутрь, чтобы занять место у станка, их глаза устремляются на меня – и тех, кто смотрит в мою сторону, и тех, кто уставился на мое отражение в зеркале. Бесстрастные взгляды. Я не могу понять, рады они мне или настроены враждебно. Только Нина, держась за жердочку, посылает мне быструю, милейшую улыбочку. По привычке я оглядываюсь, тщетно ожидая увидеть Сережу. Его отсутствие отзывается в сердце мимолетной резкой болью. Словно заноза попала под ноготь. Единственный человек, решительно отказывающийся смотреть на меня, – Катя Резникова, которая и в сорок один год остается такой же обворожительно прекрасной и властной, какими бывают только подлинные примы. Все это происходит до того, как заканчиваются pliés. Дмитрий встает перед труппой, уперевшись рукой в бок, и объявляет:

– Наташа погостит у нас осенью, станцует «Жизель» с Тхэхёном. Поприветствуем ее.

Жидкие аплодисменты, преимущественно от Нины. Я нахожу местечко у станка и самостоятельно выполняю несколько pliés, прежде чем присоединиться к battements tendus вместе с остальными. Кончики пальцев ударяются о пол, словно я перебираю струны арфы. Это простое и такое привычное движение наполняет меня приятным осознанием своего тела. Впервые после несчастного случая я ощущаю надежду. Но во время battements frappés я вновь чувствую боль в ногах, она ползет вверх по лодыжкам и перебирается в голени. От короткой комбинации на середине зала у меня подкашиваются щиколотка и свод стопы, так что я и одного pirouette выполнить не могу. Когда Дмитрий объявляет простую коду, оканчивающуюся fouettés, мне только и остается, что покинуть зал, чтобы не показать несостоятельность в исполнении элемента, который раньше был моим коронным.

В раздевалке я падаю на скамью, упираюсь локтями в колени и обхватываю чугунную голову руками. Когда отдаленные аккорды фортепиано стихают, я собираю вещи и выхожу.

Дмитрий ожидает меня у двери, облокотившись о стену, как подросток.

– Переговорим в кабинете, – говорит он невыразительным голосом, в котором отсутствуют всегдашние едкие нотки.

– Нет необходимости, – отвечаю я гораздо холоднее, чем хотела бы. – Послушай, Дмитрий… Если не считать того, что было в прошлом, я благодарна тебе за оказанное доверие. Признаю, это было заманчиво. Но ты и сам видишь, что я не могу. – На секунду я беспокоюсь, что после признания сломаюсь. Но глаза остаются сухими – во мне не осталось никаких эмоций по поводу всей этой ситуации.

– Можем здесь остаться. Давай поговорим. – Дмитрий проходит в пустой зал и жестом приглашает меня следовать за собой. Раз уж я пришла к нему на класс, то по меньшей мере обязана переговорить с ним. Дмитрий опускается на стул перед зеркалами, я сажусь рядом. Он откидывает волосы с лица, выдыхает и просит то, чего я от него вовсе не ожидаю. – Расскажи о травме.

После стольких лет нашего знакомства Дмитрий остается загадкой – не только для меня одной, для всего мира. Наверное, поэтому мои глаза сразу увлажняются от одного намека на сочувствие в голосе постороннего человека. Его неожиданное участие застает меня врасплох и вынуждает заговорить:

– Стопы. Ахиллы. Икры тоже. Но в основном ступни и щиколотки.

– С какой стороны? С обеих?

– С обеих.

Мы какое-то время сидим в тишине. В комнате по соседству концертмейстер начинает играть pas de deux из третьего акта «Баядерки» – звуки такие же успокаивающие и светлые, как мирный лунный свет. Лунный свет, фонтаны, звон бокалов, смех Дмитрия в компании моих друзей, пока я прячусь от боли в уголке. Воспоминание оживает нарастающей пульсирующей му́кой в стопах, а затем распускается свежим гневом.

– Мои травмы – из-за тебя.

Дмитрий резко переводит на меня взгляд.

– Наташа, я в курсе, что ты не из числа моих поклонниц. Но будем честны: меня никак нельзя назвать виновником твоих травм.

– Если бы не ты… – Я не могу увязать слова вместе. – Не было бы аварии.

Все следы того, что я приняла за сострадание, исчезают с его лица.

– Меня даже там не было, Наташа. Я… – Он иронично задирает брови и издает брезгливый смешок. – Ты раньше несла ответственность за собственную жизнь. По крайней мере, именно это мне в тебе и нравилось.

Снова тишина. Пара в соседнем зале, должно быть, разговаривает – прорабатывает сложные поддержки и переходы. Через минуту фортепиано возобновляет свою прерывистую игру.

– Вот что я думаю, – начинает Дмитрий. – Не стоило выпускать тебя сразу к труппе. Давай ты потихоньку начнешь работать один на один с педагогом. И еще запишем тебя на физиотерапию. Я знаю, что ты справишься.

– Это невозможно, – слабо протестую я.

Дмитрий снова теряет терпение.

– Наташа, я следил за тобой на классе. Хочешь знать мое искреннее мнение? – Он смеряет меня своими глазами цвета травы. Я передергиваю плечами. – Вот где твоя проблема, – заявляет он, постукивая себя у виска. – По большей части, а может, и полностью – у тебя в голове.

На выходе я прохожу мимо зала, где репетируют «Баядерку», и вижу, как Нина работает с партнером. Вдруг она останавливается посреди танца, из-за чего концертмейстер сбивается. Затем Нина подходит и сжимает меня в крепких объятиях.

– У меня перерыв через полчаса. Чай будешь? – предлагает Нина, стоя так близко, что я вижу прорезающие ее лоб морщинки и очаровательный румянец на щеках. Кожа у нее на шее, ключицах и коленях стала дряблой, но это незаметно на сцене. Вне софитов этот изъян оказывается неожиданно привлекательным, по аналогии с тем, как белая рубашка ощущается более изящной после нескольких часов носки, когда она уже не столь идеально выглажена. Из других обновок: падающие звезды, пронизывающие прямой пробор полуночно-черных волос. Старение Нине идет. Ее внешность завораживает, будто я встретилась с известной актрисой в реальной жизни – многое в Нине теперь существует для меня лишь в воспоминаниях.

– Прости, Нина, – молю я. – Обязательно пообщаемся, но я совершенно вымоталась. Ты сама все видела, так что понимаешь, что к чему. Завтра снова приду.

– Так ты правда вернулась? – с сомнением в голосе уточняет она.

Я киваю. Ее лицо смягчается, потому что та Наташа, которую она знала, не остановилась бы ни перед чем, чтобы исполнить свое обещание. Нине просто неведомо, что той Наташи уже нет. Все, о чем я могу сейчас думать, стоя с пересохшим горлом и воспаленными ногами, – обезболивающее на прикроватном столике. Таблеточки дребезжат, как белые пчелки во флаконе. Скоро они перенесут меня в комнату, где все, от пола и стен до потолка, – пуховые подушки. Я так этого жду, что в уголке моего глаза выступает слеза.

Нина по ошибке принимает влагу за признак обыкновенного разочарования от неудавшегося класса и утешающе похлопывает меня по руке.

– Все будет хорошо. До завтра, Наташа.

До знакомства с Ниной у меня не было настоящих друзей. В школе я всегда была сама по себе. И дело не в том, что мне не хотелось иметь подруг. Другие девочки подсознательно ощущали, что я отличалась от них. Они все как на подбор были ягнятами – мягкими, милыми, игривыми, их устраивало быть ведомыми и держаться стадом. Я же была лишена таких притягательных качеств. Я не была ни миловидной, ни обеспеченной, ни обаятельной, ни особенно умной. Я успела стать задумчивой и серьезной, а моя прирожденная упертость мучила и утомляла меня в отсутствие надлежащей цели. То, что потом сослужило мне хорошую службу, в начальной школе не делало меня лучшей подружкой в обеденный перерыв. Я тушила свет, который излучали мои глаза, смеялась шуткам одноклассниц и прятала нечто, что тлело угольком внутри, а порой жгло раскаленным камнем. Тайную силу, о которой остальные даже не подозревали. Эту часть себя я скрывала и дома, чтобы у мамы не было лишнего повода для переживаний. Только наедине с собой мне не нужно было притворяться и вести себя как та, кем я не была. И только тогда я не чувствовала себя так, будто огонь прожигал меня от корней волос до кончиков пальцев ног.

Как-то раз после школы я шла домой по запорошенным снегом улицам. Это было мое любимое время дня. Я могла свободно созерцать мир, пускай он и ограничивался лишь голыми черными деревьями, кирпичными домами и белым дымом, поднимавшимся по трубам и устремлявшимся в подернутое пунцовым светом небо. Летом запах удушливой гари жалил нос, и я как можно скорее пробегала по улице. Зимой же легкий морозец будто бы придавал всему идеальную чистоту, и я вдыхала только аромат безупречного снега. С наступлением вечернего холода подул ветер. Вороны раскаркались на электрических проводах, на вершинах зданий и даже в разреженном воздухе, в котором их не было видно, но было хорошо слышно. А затем поверх этой какофонии звук чьих-то спешных шагов наложился на отзвуки моих ног, и на мгновение кровь застыла у меня в жилах. Прежде чем я поддалась панике, он догнал меня.

– Наташа. – Это был Сережа с раскрасневшимися от мороза щеками. Как пара черепашек, ползущих по песку, мы неуклюже обгоняли друг друга по росту, так что в один год он был выше, а в другой – я. Судя по всему, тот год был за Сережей: он подрос с нашей последней встречи, и я увидела, что теперь он вымахал ровно на высоту пианино, так что мне пришлось задрать голову на несколько сантиметров, чтобы взглянуть на него.

Слегка запыхавшись, с взлохмаченными на бегу светлыми волосами, он спросил, не хочу ли я сходить с ним на праздник. Оказалось, что некий Резников, начальник начальника папы Сережи, да не просто какой-то почтальон, а крупная шишка в Минсвязи, устраивал новогодний вечер. Вопреки разнице положений, Резниковы были знакомы с Костюками: их дочь раньше училась в той же балетной школе, что и Сережа. А я и не знала, что он занимался танцами с трех лет, и глядела на Сережу, пока у того щеки не стали совсем красными, цвета свекольного сока. Прежде мне не доводилось бывать в гостях. Я согласилась, и глаза Сережи заблестели так, что я смогла четко разглядеть заметавшиеся на голубом фоне звездочки. На краткий миг они почему-то напомнили мне снежинки.

В тот вечер было очень холодно, и мы с Костюками поехали на метро. Вышли на улицу. Пришлось пройти несколько перекрестков вдоль Фонтанки. Мама Сережи периодически оборачивалась и спрашивала, все ли у нас в порядке. Мы с Сережей каждый раз пожимали плечами, хотя я и чувствовала, как в сапогах намокли и хлюпали обе пары плотных колготок. Наконец шедший впереди папа Сережи свернул к зданию с нарядным фасадом и жестом предложил нам последовать за ним. По обе стороны от входа живым огнем прыгали в танце фонари. Канал мерцал в лунном свете белым сиянием за исключением тех мест, где люди оставили следы на снегу, обнажив твердый черный лед.

Дверь нам открыла изящная дама постарше и покрасивее и моей мамы, и мамы Сережи. Ее рыжеватые волосы были собраны в низкий пучок – такая прическа обычно больше подходит юным девушкам, но и ей она очень шла. Женщина расцеловала дядю Сергея в обе щеки, затем переключилась на жену и сына. Наконец дядя Сергей, указывая на меня, смущенно заявил:

– А это Наташа, подруга Сережи. – Дама едва взглянула на меня, но та улыбка, которой она наградила Сережу, подсказала мне, что они уже были знакомы – и что она о нем высокого мнения. И тут до меня дошло, что Резниковы пригласили Костюков не из-за дяди Сергея, а из-за Сережи.

– Ты готовишься к вступительным в Вагановку? Как твой double tour? – спросила дама у Сережи, ведя нас через увешанную картинами прихожую.

– Уже лучше, спасибо, – ответил Сережа, когда мы вошли в залу. Она была залита мягким золотистым светом, который сглаживал все углы. Гости собирались либо парами, либо по трое, но не поодиночке или группой более четырех человек. Все они были прекрасно одеты, причесаны и остроумны, как актеры в рекламных роликах. Женщины отличались стройностью, ухоженностью и миловидностью, из-за чего мне стало неловко за маму Сережи. Госпожа Резникова указала на необычайно эффектную красотку, чья огненная грива напоминала ее собственную, и, прежде чем влиться в толпу приглашенных, сказала:

– А вот и Катя. Не забудь поздороваться.

Сережа удивил меня: он сразу подошел к Кате и поприветствовал ее. Она была заметно выше его, ей можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, но она, как и мать, улыбалась ему без всякого нетерпения. Сережа представил меня, стоявшую чуть позади него, и незнакомка улыбнулась и мне. Я смутилась: с чего бы такой красивой и взрослой девушке вести себя так, будто они с Сережей дружили? Тот редко отвечал на уроках и не производил особого впечатления. Наша учительница едва ли уделяла ему больше внимания, чем мне. А здесь Сережа чувствовал себя непринужденно. Они поговорили о предстоящих просмотрах в Вагановской академии, где Катя числилась звездной ученицей выпускного класса. Из разговора я поняла, что это была лучшая и старейшая балетная школа в России, где самые талантливые ребята учились и тренировались целыми днями в надежде стать профессионалами.

С наступлением ночи гости начали налегать на заливное, фаршированные яйца и бутерброды с маслом и икрой. Я проголодалась, но старалась не подходить к фуршетному столу, чтобы не привлекать к себе внимания. Никто и не заметил, что я не ела и ни с кем не заговаривала, – ни Сережа, ни его родители, которые в тихом ужасе нарезали круги по комнате.

Часы пробили одиннадцать. Все опрокинули по стопке, и хорошие манеры улетучились. Гости растеряли свою благообразность: мужчины раскраснелись и вспотели, у женщин осыпался и поплыл макияж, делая кожу похожей на высохшую маску. Тут высокий мужчина с отливавшими оловом волосами, который всю ночь обменивался рукопожатиями с присутствующими, поднял бокал и призвал всех к вниманию. Наступила тишина.

– Благодарим наших гостей. Спасибо, что нашли время. Дружба с вами – истинное благословение для нас, – начал Резников и стал оглашать длинный список гостей, несомненно, в порядке убывания статуса при ведомстве. Это продолжалось довольно долго, и в воздухе чувствовалось легкое напряжение. Некоторые приглашенные полагали, что будут занимать высокие позиции в рейтинге Резникова, поэтому – в моих фантазиях – позже еще долго не могли заснуть и ворочались по постелям от оскорбления.

Затем – и это было совсем из ряда вон – Резников упомянул Сережу.

– Хочу обратить ваше внимание на этого прекрасного молодого человека, талантливого танцовщика, с которым я познакомился, когда наша Катя занималась в прежней студии. Признаю, я всегда думал, будто бы балет – занятие для девочек. Радовался, что Катя обучается танцу, но сам не проявлял к нему интереса. Только увидев, как танцует Сережа, я научился ценить искусство балета.