Город ночных птиц

Чухе Ким

Город ночных птиц

Juhea Kim

City of Night Birds

* * *

Copyright © 2024 by Juhea Kim. All rights reserved

Published by arrangement with Ecco, an imprint of HarperCollins Publishers

© Батыгин К., перевод на русский язык, 2026

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

Дисклеймер

Это произведение – художественный вымысел. Все имена, названия, организации, места и события – либо плод воображения автора, либо представлены в художественном ключе. Сходство с настоящими людьми, как живыми, так и покойными, с событиями и местами – исключительно совпадения.

Предисловие автора к русскому изданию

Всем моим читателям

и светлой памяти моего дедушки Ким Сугёна (1925–1994)

Любой роман подобен птице. В исключительных обстоятельствах птице без вреда можно добавить или удалить перья, не причинив ей вреда. Но если вырвешь слишком много, то птица больше не сможет летать. Мы не знаем, где проходит эта грань между заботой и увечьем. Меняются времена, меняются птицы, и этот баланс постоянно сдвигается – даже сейчас, когда вы, уважаемые читатели, знакомитесь с этим текстом. Мы в полной мере осознаем, какие небесные дали предстоит преодолеть нашей птице над просторами России, и понимаем нашу ответственность за то, чтобы эта птица смогла подняться на ту высоту, которая ей предначертана судьбой. Мы постарались максимально бережно обойтись с нашей дорогой пташкой. Мы надеемся, что сделали достаточно, чтобы не лишать нашу птичку той жизнестойкости, той жизнеспособности, без которых искусство прекращает существовать.

Октябрь 2025 года

Увертюра

Называй же беззаконницей,Надо мной глумись со зла:Я была твоей бессонницей,Я тоской твоей была.Анна Ахматова. Я окошка не завесила…И мне показалось, что это огниСо мною летят до рассвета,И я не дозналась – какого они,Глаза эти странные, цвета.И все трепетало и пело вокруг,И я не узнала – ты враг или друг,Зима это или лето.Анна Ахматова. Отрывок

Я подливаю вина. По вкусу оно – та странная тоска, которую ощущаешь, прибывая в родной город посреди ночи.

Сквозь облака за круглым иллюминатором мерцают огни Петербурга. Я вспоминаю, что сейчас белые ночи. При спуске из сероватых высей земля напоминает ночное небо больше, чем сам небосвод, и меня на мгновение охватывает чувство, будто я лечу вниз, навстречу звездному полю. Я прикрываю глаза, делаю вдох и медленно открываю веки. Город одновременно знакомый и незнакомый, подобно лицу прежде любимого человека.

Представьте, что вы по чистой случайности сталкиваетесь с ним в парке или на лестнице от партера к бельэтажу с купленным впопыхах в антракте бокалом шампанского в руке. Вы направляетесь вверх, а ваш бывший любимый – вниз. Узнаете вы его не по чертам лица, те уже изменились, а по выражению. Вас терзают сомнения, что, может быть, это и не он, но уже в следующую секунду вы признаете, что это может быть только он и никто иной. Вы окидываете его фигуру оценивающим взглядом, заодно строя догадки, как в этот момент выглядите сами – макияж, прическа, тяжелые кольца и пара сережек, о которой вы вспомнили в последнюю секунду, за что вы теперь премного себе благодарны. Вы все еще не решили, следует ли встретиться с ним глазами, остаться прохладно-безразличной, улыбнуться или что-то сказать, когда будете проходить мимо друг друга по исхоженной мраморной лестнице, а уже слышится звонок, возвещающий конец антракта. Все завершилось гораздо быстрее, чем шампанское перестает пузыриться.

– Ремень подтяните.

В проходе стоит стюардесса. Удостоверившись выразительным взглядом, что я пристегнулась, она собирает пустые бутылочки и закидывает их в пластиковый пакет. Ранее на свадьбу одна из ее коллег попросила у меня автограф, а я взяла и отказалась.

– А вы разве не Наталья Леонова? – спросила девушка, прежде чем вернуться к группке выстроившихся в кухонной зоне подруг.

После этого бортпроводники старательно игнорировали меня, будто пренебрежение к одному из них – знак неуважения сразу ко всему экипажу. Я закрываю глаза на их косые взгляды и вижу лица тех, кого я оставила в этом городе.

Приземление самолета рассеивает мои грезы. Все, о чем я думаю, – как бы спрятаться в месте, где никто, за исключением меня самой, не думает, что я – отвратительный человек.

Я заселяюсь в «Гранд Корсаков», гостиницу неподалеку от Невского проспекта, в которой останавливаюсь регулярно. С балкона открывается лучший вид из всех возможных на Питер, но я отгораживаюсь от белой ночи занавесками. На чайном столике – бутылка «Вдовы Клико», ваза с двадцатью пятью розами цвета парного молока и открыточка, на которой значится: «Добро пожаловать домой, госпожа Натали». На миг я задумываюсь об отправителе, но вензель отеля на карточке подсказывает, что Игорь Петренко, управляющий отелем, вероятно, просто более обычного порадовался моему имени в списке броней. Больше никто не знает, что я здесь.

Я раздеваюсь, откупориваю шампанское и захватываю бутылку вместе с лекарством в кровать. Мне всегда нравилось ощущение, когда скользишь ногами по свежим простыням, и даже сейчас я позволяю себе отдаться неге, но и это слабое утешение вскоре оборачивается омерзением, когда становится понятно, что больше у меня ничего не осталось. Чтобы предать забвению этот факт, я кладу таблетку обезболивающего себе на язык и отпиваю прямо из горлышка. Когда пена заполняет рот, мои чувства притупляются, и я меньше тревожусь обо всем – о своей глупости, своем сердце, своих скрепленных изношенными сухожилиями щиколотках.

Небо рдеет всю ночь, как горящая свеча. Занавески не уберегают меня от неумолимого сияющего пурпура. Проворочавшись с боку на бок, я открываю глаза, когда в комнате уже совсем светло. Видимо, я разоспалась – уже четыре часа дня. Невольно я издаю стон, когда свешиваю ноги с кровати. Я почти два года не танцевала, а стопы у меня болят, как у старухи, которая в первый раз за день спустила ноги на пол. Не включая свет, прихрамывая, я отправляюсь в душ и задерживаюсь под струями горячей воды. Они придают мне достаточно сил, чтобы вытащить себя на улицу. Но недостаточно, чтобы повидаться с мамой.

Я выскальзываю из мраморного лобби, избегая встречи с управляющим. Летом воздух в Питере плотнее и слаще, чем зимой, – как мороженое в сравнении с кофе глясе. В воздухе витают ароматы цветов, молекулы испаряющейся из каналов воды и перламутровые блики солнца между Невой и небом. Люди ходят группами, фотографируются и смеются, их движения неспешны, словно в замедленной съемке, – частое явление в холодных краях в пестрые жаркие дни.

Я захожу в кафе и заказываю капучино навынос. Затем я следую на запад по Невскому проспекту и окольными путями добираюсь до берега Невы, которая сияет голубой лазурью, напоминающей одеяние Богородицы с иконы. Справа от реки, на Марсовом поле, пышно цветет сирень. Когда-то я провела здесь один из лучших дней в своей жизни. Даже не закрывая глаз, я практически наяву вижу тени наших тел на траве.

Недалеко от того места, где мы валялись, струнный квартет начинает играть Stabat Mater Вивальди. Судя по немного отличающимся вариантам белого верха и черного низа, музыканты – учащиеся консерватории.

Контратенор заводит: «Stabat Mater dolorosa juxta crucem lacrimosa, lacrimosa…». «Стояла мать скорбящая возле креста в слезах, в слезах…» Слова воспроизводят в памяти мамино круглое лицо и ее раскрасневшиеся от розацеа и тяжелой работы руки. А еще – тусклые волосы кофейного оттенка, которые с возрастом истончились и обмякли, подобно траве с наступлением зимы. Я задерживаюсь на этом образе, желая, чтобы он даровал мне умиротворение. Однако когда я осознаю, что не могу вспомнить мамин голос, во рту появляется привкус золы. После всех моих попыток вернуться к маме, я все еще не готова увидеться с ней.

Голос певца обездвиживает меня, приковывая больные ноги к земле, пока музыканты не доводят до конца арию Вивальди, а затем еще одну вещь, которая мне незнакома. Небольшая толпа праздношатающихся награждает исполнителей теплыми аплодисментами, которые цветасто расплываются в воздухе. Музыканты стоят, сияя от такого восторженного приема, а затем ослабляют струны на смычках, прячут инструменты и, согбенные под весом жестких футляров и пюпитров, уходят. Наверное, собираются где-нибудь поужинать. Только тут до меня доходит, что я целый день ничего не ела. Я не особенно голодна, но под влиянием музыки и надежд на лучшее от пребывания среди счастливых людей достаю телефон и пишу Нине. Раз уж мы так близко друг от друга, то, кажется, я могу после стольких лет молчания позволить себе прелюдию к встрече.

«Я прилетела вчера ночью. Если ты свободна – хочешь поужинать?»

Я волнуюсь, а затем чувствую необычайное воодушевление, когда на экране появляются три заветные точки.

«Наташа! Что ж ты мне раньше не сказала! Не могу. Вечером „Лебединое озеро“».

«Ничего страшного», —

спешно отзываюсь я – одновременно с разочарованием и облегчением. Я не сверилась с расписанием Мариинки. Да и, если честно, ничто не может заставить меня туда вернуться или даже взглянуть на их афиши.

«Подождешь до конца спектакля? К одиннадцати я должна освободиться. Ты где?»

Я колеблюсь, вспоминая все те разы, когда мы, украшенные не до конца смытым гримом и молодостью, уплетали вареники после спектаклей.

«Я у Марсова поля».

«Погуляй там и приходи за мной в театр. Ладно?»

«Мне, наверное, лучше пораньше лечь спать. Я только с самолета», —

печатаю я. Нина не отвечает, и я в приступе сожаления осознаю, что даже не пожелала ей «ни пуха».

Сильно ноют ноги, но в отель мне не хочется. Я добредаю до Летнего сада и прохожу под цветущими липами. Их нектар так дурманит, что пчелки падают на землю от одного глотка.

Я останавливаюсь, дойдя до аллеи, уставленной статуями античных богов. Я присаживаюсь на зеленую скамейку между изваяниями и наблюдаю, как небо из кобальтового обращается в лиловое и розовато-золотистое. Сумерки продлятся до следующего восхода. Нигде, кроме Петербурга, летом я не ощущала такого замедления времени. Прошлое, настоящее и будущее не следуют здесь упорядоченно, одно за другим, как вагоны в железнодорожном составе, а невидимо наслаиваются друг на друга, и события многолетней давности кажутся такими же близкими и реальными, как вчера, а завтра – таким же далеким, как сегодня.

Мои мысли будто бы приоткрыли завесу времени, и я замечаю его между белых статуй. Возможно, это лишь призрак. Или же частичка воображения, мотыльком унесшаяся в ночь. Я хватаюсь за подлокотник скамейки. Однако видение движется ко мне, и его проворные движения явственно говорят о том, что это реальный человек. Господи, лишь небольшому числу людей дано выглядеть такими живыми. Он темнеет, светлеет, чернеет, бледнеет, проходя в тени скульптур. Вновь затемнение. Снова просветление. И мне открываются изогнутые брови и темные волосы. Сверкающие зеленые глаза, которые могут без слов гневаться или смеяться. Для почитателей это великий Дмитрий Островский, для друзей – Дима, для артистов труппы – Дмитрий Анатольевич. А для меня – Янус. Мой двуликий рок, единственный человек в мире, которого я без колебаний могу назвать врагом. Мы не отрываясь смотрим друг на друга, пока он резко не тормозит у моей скамейки.

– Наташа, – окликает он меня, кивая, будто в нашей случайной встрече нет ничего необычного.

– Дмитрий. – Я стараюсь не повышать голос – хочу лишить его радости осознания, что он вывел меня из равновесия. – Ты-то что здесь делаешь?

– Странное приветствие для старого… – Он смеется. – Ну, как ни назови… Позволишь? – Он указывает на место рядом со мной и садится, не дожидаясь ответа. – С возвращением в Питер, – заявляет он, вытягивая ноги и скрещивая лодыжки.

– Давай без любезностей, – говорю я.

Он снова улыбается.

– Никогда не понимал, за что ты меня так не любишь.

Дмитрий переводит взгляд на статуи, покачивая головой и слишком усердно изображая досаду. Но уже в следующее мгновение черты его лица разглаживаются. Он мало изменился со времени нашей последней встречи. Я помню, как свет пробивался через бокал шампанского у него в руке в облюбованном нами баре близ площади Вогезов. Я слышу, как лунный свет пробегает по четырем фонтанам и ниспадает в чаши россыпью посеребренных ложечек. Наши друзья бормочут тосты на смеси французского и русского: «Santé! Будем!»

Эта была ночь накануне случившегося со мною несчастья – и я вдруг понимаю, что Дмитрий, возможно, остался таким же, как прежде, а вот я все потеряла.

– Мне тебе нечего сказать. Разве что – лучше бы мы не виделись. – Мне удается заставить свой голос звучать спокойно и плавно. Воздух между нами мерцает теплым багрянцем.

Подперев подбородок рукой, Дмитрий поворачивается ко мне.

– Наташа, я-то всегда искренний. Я делаю и говорю то, во что верю. Сама знаешь, что это кажется странным большинству людей, тем, кто живет обманами и обманывает прежде всего самих себя, – объявляет он с усмешкой. – А ты всегда была искренней?

– Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашел? – шиплю я, приподнимаясь. Он выбрасывает руку вперед и придерживает меня за локоть. Поразительно нежное касание, и мое тело сразу же узнает его. «Лебединое озеро». Запахи пота, измельченной канифоли и влажного деревянного пола.

– Прекрасно. У меня к тебе разговор, – вспоминает он, отводя кончики пальцев и оставляя на коже только синяки воспоминаний. – Точнее, работа. Хочу, чтобы ты станцевала Жизель в Мариинском этой осенью.

Я недоверчиво смотрю на него, он невозмутимо выдерживает мой взгляд. Я не могу удержаться от вопроса:

– На что я тебе сдалась?

По его лицу скользит насмешливая тень. Его оставляет вальяжность, и он снова впадает в шутовство.

– Задача руководителя – показывать людям то, что они хотят увидеть. А никто лучше вас, Наталья Николаевна, не делает кассу.

– Да ни одного билета не купят, когда прознают, что я два года не выступала. – На этих словах я вращаю лодыжками, нащупывая пороги боли. Когда та возвращается, в глазах щиплет, а язык набухает тяжестью у меня во рту. Дмитрию неизвестно, что после того случая я даже в студии не появлялась. О том, чтобы выйти на сцену, и речи быть не может.

– Уныние тебе не к лицу, Наташа. Я тебе предлагаю премьеру с нашим новым солистом в роли Альберта. Повторяться не буду. – Он встает, разглаживая штанины на бедрах. Прежде чем исчезнуть среди изваяний, Дмитрий оборачивается и бросает: – Класс все так же начинается в одиннадцать. До завтра.

В десять утра я спускаюсь к завтраку. Солнце пробивается через выложенную зеленым витражным стеклом перегородку. Молодые официанты в белых жилетах, преисполненные осознанием собственной важности, кружатся вокруг столов. Я сажусь и заказываю капучино и круассан. Эта привычка выработалась у меня еще в Париже. Плотный запах сливочного масла укутывает меня теплым пледом. На мгновение забываю, что я в Петербурге. Я будто вернулась в наше любимое кафе. Квартал Маре. Субботний день. Но ощущение умиротворенности преждевременное. От малейшего прикосновения круассан осыпается сотней золотистых осколков на чистую скатерть. Пока я сметаю разлетевшиеся крошки, до меня доносится звучный бас Игоря Петренко:

– Наталья Николаевна, какое счастье видеть вас снова!

В поле моего зрения появляется управляющий гостиницей. На нем – темно-синий костюм в полоску, круглые запонки и широченный галстук, который с трудом удерживает зажим с бриллиантом. На сгибе левого запястья господина Петренко, прямо под массивными часами с золотым циферблатом, висит пакет из бутика. В глубине сердца я всегда испытывала скрытое пренебрежение к мужчинам, чей стиль в одежде тяготеет к нарочитой элегантности. Однако Игорь Владимирович всегда был со мной идеально обходителен, из чего я заключаю, что он – просто тот, кого мы могли бы назвать старомодным джентльменом.

– Игорь Владимирович, и я вам рада. И спасибо за цветы и шампанское.

– А это не моя заслуга! – вздыхает управляющий. – Это все от господина… – Прежде чем я успеваю поинтересоваться от кого, Игорь Владимирович протягивает пакет. – Того же господина, который прислал вам сегодня утром это. От Дмитрия Анатольевича Островского.

Капучино во рту сразу ощущается горькой черной жижей. Отмечая изменившееся выражение моего лица, Игорь Владимирович тактично ставит пакет на стол, вместо того чтобы вручить его мне в руки.

– Прекрасного вам дня. Если я чем-то могу быть вам полезен – только попросите. – Управляющий с улыбкой оставляет меня.

Как только он уходит, я достаю содержимое пакета. Пара новеньких пуантов. Того же размера и фасона, что и у моей последней пары в Мариинке. Резинка и ленты. Набор для шитья. Три пары трико: одно розовое и два черных. Три купальника: темно-зеленый, белый и розовато-лиловый. Черный трикотажный комбинезон для разминки.

Взгляд на телефон – уже 10:40. Я смотрю на туфли, откидывая с лица волосы. Мне вдруг становится тяжело дышать. Как он узнал, что я здесь? И почему он не оставит меня в покое? Больше всего на свете меня раздражают люди, которые навязываются. Не могу их понять. Всю свою жизнь я предпочитала уходить не прощаясь.

Складывая обратно в пакет обувь и вещи, я обнаруживаю на дне пакета листок бумаги. Это распечатка списка исполнителей на постановки осеннего сезона. Я отмечаю несколько имен артистов моего поколения и некоторых танцовщиков помладше, которые мне незнакомы. В списках «Жизели» я обнаруживаю: «Тхэхён Ким (Альберт)». А рядом приписка от руки: «Наталья Леонова (Жизель)». Я фыркаю от наглости приманки. Дмитрий знает, что меня цепляет: жажда соперничества, сцена и талантливые партнеры. Тхэхёна я видела на гала-концерте в Токио несколько лет назад, после того как он в возрасте двадцати четырех лет стал новоиспеченным премьером Мариинки. Сцена была большая, почти такая же огромная, как в Большом, но он легко перемахивал ее на coupé jeté. Наблюдающим из-за занавеса ведущим артистам – «Ла Скала», «Колон», «Американский балет», «Ковент-Гарден», «Штутгартский балет» – оставалось только выдохнуть в изумлении, когда он закончил вариацию тремя двойными турами. Такого трюка вживую я ни от кого ни прежде, ни после не видела. Кто-то произнес: «Fuck me now!» – и эта реплика необычайно точно отражала общие впечатления от увиденного. Когда Тхэхён прошел за кулисы, ведущие танцовщики – все как на подбор мировые звезды – понеслись к нему, будто зачарованные артисты кордебалета. Он терпеливо фотографировался с ними и говорил о себе с глубоким смирением – качество, которое редко видишь у невероятно талантливых молодых премьеров. В том, как он танцевал, я чувствовала ту же скромность. В истинных артистах на сцене видишь и ценишь не мастерство. Пытаешься понять, что они за люди.

10:45. Я подхватываю пакет, набитый пуантами и одеждой, и вызываю такси до Мариинки. К тому времени, как я забираюсь в машину, небо уже подернулось дымкой. Оно окрасилось в молочный цвет, отчего кажется, будто весь город заключен в крупную жемчужину. Когда я оказываюсь на площади, громадный бледно-зеленый театр сияет в лучах солнца, которое едва пробивается через облачную завесу. Всматриваясь в здание, я чувствую, как у меня скручивает живот. Кажется, я задыхаюсь, и я почти что останавливаюсь. Мышечная память.

И все же какая-то частица во мне хочет знать: сколько правды в том, что я помню?

Акт первый

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все… О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!

Николай Гоголь. Невский проспект

Картина первая

Я не должна была стать танцовщицей. Так получилось по той единственной причине, что наше северное окно через двор смотрело на квартирку пары с Украины: стройного, тихого почтальона Сергея Костюка и его жизнерадостной темноволосой жены. Их жилище представало моим любопытствующим от скуки глазам живой диорамой, как это часто бывает в стесненных условиях небогатых районов. Притом что я не считала себя бедной.

У четы Костюк был сын моего возраста. Его звали Сережа. Он слонялся по комнатам в одних трусах и майке без рукавов – это один из первых образов, отпечатавшихся в моей памяти. Руки у Сережи были одной толщины от плеча до запястья. Это был бледный, худосочный, мягкотелый парень, который мне напоминал ватную палочку. Как и другие мальчишки из нашего класса, он вызывал во мне разве что отвращение. Я терпеть не могла те обрывистые, накладывавшиеся друг на друга выкрики, которыми они перебрасывались и которые были понятны только им, как и то, что они таскали девочек за косички и ходили с засохшей грязью под ногтями и что от них пахло влажной землей, как от дождевых червей. Из всей компании самым неприятным был Сережа, потому что он постоянно натыкался на меня вне школы. Когда мы встречались на лестнице, я холодно отводила взгляд в сторону, хотя мама и велела мне быть с ним повежливее, поскольку он был вежлив со мной. Сережа же терпел меня, по моему мнению, лишь по той причине, что его мама говорила у нас за спинами, что я с ним мила. И так продолжалось из раза в раз – из-за круговой поруки матерей, понуждавших детей вести себя прилично с соседскими ребятами.

Стояло холодное и сырое воскресное утро. В мертвых листьях и побитых яблоках, которые усеивали двор, ощущалась какая-то отрешенность. Вороны на проводах раскаркались, и Сережа повернулся к окну – увидел, что я на него уставилась, покраснел и исчез. Чуть позже он спешно задернул желтую занавесочку в своей комнате. Птицы начали галдеть еще громче, а потом улетели прочь, когда во дворе показалась Света. Благодаря Свете я поняла, что есть женщины, которые красивы, даже когда на них смотришь сверху. Я крикнула маме:

– Света идет!

Она открыла дверь прежде, чем мама успела пройтись веником по квартире. Света – так я называла ее, безо всяких там «теть», по ее же собственной просьбе, – приходила к нам, сколько я себя помню. Даже когда я подросла и мама стала чаще задерживаться в театре, Свете нравилось проводить время у нас дома за чаем, сплетнями и подгоном одежды ей по фигуре. Стаскивая палец за пальцем облегающие кожаные перчатки, Света расцеловала маму в обе щеки, а меня клюнула в самую макушку. Потом она задержалась перед швейным столиком мамы, являя собой само очарование в десять часов утра в воскресный день. Мелкие детали иногда оказываются роковыми в балете, уверяла Света. Корсет феи Сирени слишком жал ей, а бретельки сковывали движения плеч, когда она выпархивала на сцену для своей вариации, так что держать ballon у нее не получалось. Света умоляла старшую швею женского костюмерного цеха ослабить бретельки, чтобы они были слегка приспущены на плечах, но ей ответили жестким отказом. Это была копия костюма первой постановки «Спящей красавицы» 1890 года, и менять что-либо по прихоти второй солистки шло вразрез со всеми принципами Мариинского, а принципы эти сводились к традиции – первооснове балета, которая передавалась из ног в ноги на протяжении двух столетий. Пока Света все это рассказывала, я воображала себе пуанты, безжалостно топтавшие бледно-голубой занавес с золотистыми кисточками.

Мама заверила Свету, что беспокоиться не о чем, и отправила меня поиграть в гостиную. Я включила телевизор и села на пол, пока мама раскладывала готовые костюмы, чтобы отпарить их. Закончились новости, и на экране появилась черно-белая фигурка балерины. Она была похожа на Свету – с длинными, тонкими ногами, оканчивающимися напоминавшими булавки пуантами. Девушка прыгнула на этих заостренных ножках и даже завела одну ногу назад, да так высоко, что та почти коснулась ее изумительного прогиба. Каждое движение отличалось быстротой и проворством воробушка, словно ей и не требовалось касаться земли. Но сильнее всего меня захватила музыка. Я сбегала к нам в спальню и достала пачку, сшитую мамой из обрезков тюля. Нацепив пачку на бедра, я стала подражать балерине на экране, крича:

– Мама, Света, посмотрите на меня!

Я врубила телевизор на полную громкость, прекрасно понимая, что это их разозлит. Однако я не рассчитала, насколько сильно могу искушать судьбу, и из-за рокового прыжка с выгнутой спиной приземлилась прямо поверх разложенных мамой костюмов.

Мама кинулась ко мне с криком, прежде чем моя нога успела выскользнуть из-под меня, а попа – удариться об пол.