Хочу отдохнуть от сатиры…

Любовь должна быть счастливой —Это право любви.Любовь должна быть красивой —Это мудрость любви.Где ты видел такую любовь?У господ писарей генерального штаба?На эстраде, – где бритый тенóр,Прижимая к манишке перчатку,Взбивает сладкие сливкиИз любви, соловья и луны?В лирических строчках поэтов,Где любовь рифмуется с кровьюИ почти всегда голодна?…К ногам Прекрасной ЛюбвиКладу этот жалкий венок из полыни,Которая сорвана мной в ее опустелых садах…1911

Амур и Психея

Пришла блондинка-девушка в военный лазарет,Спросила у привратника: «Где здесь Петров, корнет?»Взбежал солдат по лестнице, оправивши шинель:«Их благородье требует какая-то мамзель».Корнет уводит девушку в пустынный коридор,Не видя глаз, на грудь ее уставился в упор.Краснея, гладит девушка смешной его халат.Зловонье, гам и шарканье несется из палат.«Прошел ли скверный кашель твой? Гуляешь или нет?Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет…»«Merci. Пустяк, покашляю недельки три еще».И больно щиплет девушку за нежное плечо.Невольно отодвинулась и, словно в первый раз,Глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз.Корнет свистит и сердится. И скучно и смешно!По коридору шляются – и не совсем темно…Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора,И проводил смущенную в молчанье до двора…В палате венерической бушует зычный смех,Корнет с шербетом носится и оделяет всех.Друзья по койкам хлопают корнета по плечу,Смеясь, грозят, что завтра же расскажут все врачу.Растут предположения, растет басистый вой,И гордо в подтверждение кивнул он головой…Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив,Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв.Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон:В груди зарю желания, в ушах победный звон.1910

Наконец!

      В городской суматохе      Встретились двое.      Надоели обои,      Неуклюжие споры с собою,      И бесплодные вздохи      О том, что случилось когда-то…      В час заката,      Весной, в зеленеющем сквере,      Как безгрешные звери,      Забыв осторожность, тоску и потери,      Потянулись друг к другу легко, безотчетно и чисто.      Не речисты      Были их встречи и кротки.      Целомудренно-чутко молчали,      Не веря и веря находке,      Смотрели друг другу в глаза,      Друг на друга надели растоптанный старый венец      И, не веря и веря, шептали:       «Наконец!»      Две недели тянулся роман.      Конечно, они целовались.      Конечно, он, как болван,      Носил ей какие-то книги —      Пудами.      Конечно, прекрасные миги      Казались годами,А старые скверные годы куда-то ушли.ПотомОна укатила в деревню, в родительский дом,А он в переулке своемНа лето остался.      Странички первого письма      Прочел он тридцать раз.      В них были целые тома      Нестройных жарких фраз…      Что сладость лучшего вина,      Когда оно не здесь?      Но он глотал, пьянел до дна      И отдавался весь.      Низал в письме из разных мест      Алмазы нежных слов      И набросал в один присест      Четырнадцать листков.Ее второе письмо было гораздо короче,И были в нем повторения, стиль и вода,Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»Послал «ответ», в котором невольно и вольноПричесал свои настроенья и тонко подвил,Писал два часа и вздохнул легко и довольно,Когда он в ящик письмо опустил.На двух страничках третьего письмаЧужая женщина описывала вяло:Жару, купанье, дождь, болезнь мaмá,И все это «на ты», как и сначала…В ее уме с досадой усомнясь,Но в смутной жажде их осенней встречи,Он отвечал ей глухо и томясь,Скрывая злость и истину калеча.Четвертое письмо не приходило долго.И наконец пришла «с приветом» carte postale[2],Написанная лишь из чувства долга…Он не ответил. Кончено? Едва ль…      Не любя, он осенью, волнуясь,      В адресном столе томился много раз.      Прибегал, невольно повинуясь      Зову позабытых темно-серых глаз…      Прибегал, чтоб снова суррогатом рая      Напоить тупую скуку, стыд и боль,      Горечь лета кое-как прощая      И опять входя в былую роль.      День, когда ему на бланке написали,      Где она живет, был трудный, нудный день —      Чистил зубы, ногти, а в душе кричали      Любопытство, радость и глухой подъем…      В семь он, задыхаясь, постучался в двери      И вошел, шатаясь, не любя и злясь,      А она стояла, прислонясь к портьере,      И ждала, не веря, и звала, смеясь.      Через пять минут безумно целовались,      Снова засиял растоптанный венец,      И глаза невольно закрывались,      Прочитав в других немое: «Наконец!..»1911

«Дурак»

Под липой пение ос.Юная мать, пышная матьВ короне из желтых волос,С глазами святой,Пришла в тени почитать —Но книжка в крапиве густой…Трехлетняя дочьУпрямоТянет чужого верзилу: «Прочь!Не смей целовать мою маму!»Семиклассник не слышит,Прилип, как полип,Тонет, трясется и пышет.В смущенье и гневеМать наклонилась за книжкой:«Мальчишка!При Еве!»Встала, поправила складкуИ дочке дала шоколадку.Сладостен первый капкан!Три блаженных недели,Скрывая от всех, как артист,Носил гимназист в проснувшемся телеЭдем и вулкан.Не веря губам и зубам,До боли счастливый,Впивался при лунном разливеВ полные губы…Гигантские трубы,Ликуя, звенели в висках,Сердце, в горячих тисках,Толкаясь о складки тужурки,Играло с хозяином в жмурки, —Но ясно и чистоГорели глаза гимназиста.Вот и развязка:Юная мать, пышная матьСадится с дочкой в коляску —Уезжает к какому-то мужу.Склонилась мучительно близко,В глазах улыбка и стужа,Из ладони белеет наружу —Записка!Под крышей, пластом,Семиклассник лежит на диванеВниз животом.В тумане,Пунцовый, как мак,Читает в шестнадцатый разОдинокое слово: «Дурак!»И искры сверкают из глазРешительно, гордо и грозно.Но поздно…1911

Городской романс

      Над крышей гудят провода телефона…      Довольно бессмысленный шум!      Сегодня опять не пришла моя донна,      Другой не завел я – ворона, ворона!      Сижу одинок и угрюм.А так соблазнительно в теплые лапкиУткнуться губами, дрожа,И слушать, как шелково-мягкие тряпкиШуршат, словно листьев осенних охапкиПод мягкою рысью ежа.      Одна ли, другая – не все ли равно ли?      В ладонях утонут зрачки —      Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,      Лишь теплые лапки и ласковость боли      И сердца глухие толчки…1910

На Невском ночью

Темно под арками Казанского собора.Привычной грязью скрыты небеса.На тротуаре в вялой вспышке спораХрипят ночных красавиц голоса.Спят магазины, стены и ворота.Чума любви в накрашенных бровяхНапомнила прохожему кого-то,Давно истлевшего в покинутых краях…Недолгий торг окончен торопливо —Вон на извозчике любовная чета:Он жадно курит, а она гнусит.Проплыл городовой, зевающий тоскливо,Проплыл фонарь пустынного моста,И дева пьяная вдогонку им свистит.1911

Из цикла «У немцев»

Рынок

Бледно-жирные общипанные уткиШеи свесили с лотков.Говор, смех, приветствия и шуткиИ жужжанье полевых жуков.Свежесть утра. Розовые ласкиПервых, робких солнечных лучей.Пухлых немок ситцевые глазкиИ спокойствие размеренных речей.Груды лилий, васильков и маковВянут медленно в корзинах без воды,Вперемежку рыба, горы раков,Зелень, овощи и сочные плоды.В центре площади какой-то вождь чугунныйМирно дремлет на раскормленном коне.Вырастает говор многострунныйИ дрожит в нагретой вышине.Маргариты, Марты, Фриды, Минны —Все с цветами и корзинками в руках.Скромный взгляд, кокетливые мины —О, мужчины вечно в дураках!Я купил гусиную печенкуИ пучок росистых васильков.А по небу мчались вперегонкуЗолотые перья облаков…1910

Кельнерша

Я б назвал ее мадонной,Но в пивных мадонн ведь нет…Косы желтые – короной,А в глазах – прозрачный свет.      В грубых пальцах кружки с пивом.      Деловито и лениво      Чуть скрипит тугой корсет.Улыбнулась корпорантам,Псу под столиком – и мне.Прикоснуться б только к бантам,К черным бантам на спине!      Ты – шиповник благовонный…      Мы – прохожие персоны, —      Смутный сон в твоей весне…К сатане бы эти кружки,И прилавок, и счета!За стеклом дрожат опушки,Май синеет… Даль чиста…      Кто и что она, не знаю,      Вечной ложью боль венчаю:      Все мадонны, ведь, мечта.Оглянулась удивленно —Непонятно и смешно?В небе тихо и бездонно,В сердце тихо и темно.      Подошла, склонилась: – Пива?      Я кивнул в ответ учтиво      И, зевнув, взглянул в окно.1922

«…В полдень тенью и миром полны переулки…»

В полдень тенью и миром полны переулки.Я часами здесь сонно слоняться готов,В аккуратных витринах рассматривать булки,Трубки, книги и гипсовых сладких Христов.Жалюзи словно веки на спящих окошках,Из ворот тянет солодом, влагой и сном.Корпорант дирижирует тростью на дрожкахИ бормочет в беспомощной схватке с вином.Вот Валькирия с кружкой… Скользнешь по фигуре,Облизнешься – и дальше. Вдоль окон – герань.В высоте, оттеняя беспечность лазури,Узких кровель причудливо-темная грань.Бродишь, бродишь. Вдруг вынырнешь томный к Неккару.Свет и радость. Зеленые горы – кольцом,Заслонив на скамье краснощекую пару,К говорливой воде повернешься лицом.За спиной беглый шепот и милые шашни.Старый мост перекинулся мощной дугой.Мирно дремлют пузатые низкие башниИ в реке словно отзвуки арфы тугой.Вы бывали ль, принцесса, хоть раз в Гейдельберге?Приезжайте! В горах у обрыва теперьРасцветают на липах душистые серьгиИ пролет голубеет, как райская дверь.1922

Из Гейне

IПечаль и боль в моем сердце,Но май в пышноцветном пылу.Стою, прислонившись к каштану,Высоко на старом валу.Внизу городская канаваСквозь сон, голубея, блестит.Мальчишка с удочкой в лодкеПлывет и громко свистит.За рвом разбросался уютноИгрушечный пестрый мирок:Сады, человечки и дачи,Быки, и луга, и лесок.Служанки белье расстилаютИ носятся, как паруса.На мельнице пыль бриллиантов,И дальний напев колеса.Под серою башнею будкаПестреет у старых ворот,Молодчик в красном мундиреШагает взад и вперед.Он ловко играет мушкетом.Блеск стали так солнечно-ал…То честь отдает он, то целит.Ах, если б он в грудь мне попал!1911IIЗа чаем болтали в салонеОни о любви по душе:Мужья в эстетическом тоне.А дамы с нежным туше.«Да будет любовь платонична!» —Изрек скелет в орденах.Супруга его ироничноВздохнула с усмешкою: «Ах!»Рек пастор протяжно и властно:«Любовная страсть, господа,Вредна для здоровья ужасно!»Девица шепнула: «Да?»Графиня роняет уныло:«Любовь – кипящий вулкан…»Затем предлагает милоБарону бисквит и стакан.Голубка, там было местечко —Я был бы твоим vis-à-vis[3] —Какое б ты всем им словечкоСказала о нашей любви!1910III      В облаках висит лунаКолоссальным померанцем.В сером море длинный путьЗалит лунным, медным глянцем.      Я один… Брожу у волн.Где, белея, пена бьется.Сколько нежных, сладких словИз воды ко мне несется…      О, как долго длится ночь!В сердце тьма, тоска и крики.Нимфы, встаньте из воды,Пойте, вейте танец дикий!      Головой приникну к вам,Пусть замрет душа и тело.Зацелуйте в вихре ласк,Так, чтоб сердце онемело!1911IV      Этот юноша любезныйСердце радует и взоры:То он устриц мне подносит,То мадеру, то ликеры.      В сюртуке и в модных брючках,В модном бантике кисейном,Каждый день приходит утром,Чтоб узнать, здоров ли Гейне?      Льстит моей широкой славе,Грациозности и шуткам,По моим делам с восторгомВсюду носится по суткам.      Вечерами же в салонах,С вдохновенным выраженьем,Декламирует девицамГейне дивные творенья.      О, как радостно и ценноОбрести юнца такого!В наши дни, ведь, джентльменыСтали редки до смешного.1911VШтильМоре дремлет… Солнце стрелыС высоты свергает в воду,И корабль в дрожащих искрахГонит хвост зеленых борозд.У руля на брюхе боцманСпит и всхрапывает тихо.Весь в смоле, у мачты юнга,Скорчась, чинит старый парус.Сквозь запачканные щекиКраска вспыхнула, гримасаРот свела, и полон скорбиВзгляд очей – больших и нежных.Капитан над ним склонился,Рвет и мечет и бушует:«Вор и жулик! Из бочонкаТы стянул, злодей, селедку!»Море дремлет… Из пучиныРыбка-умница всплывает.Греет голову на солнцеИ хвостом игриво плещет.Но из воздуха, как камень,Чайка падает на рыбку —И с добычей легкой в клювеВновь в лазурь взмывает чайка.1911

У Нарвского залива

Я и девочки-эстонкиПритащили тростника.Средь прибрежного пескаВдруг дымок завился тонкий.Вал гудел, как сто фаготов,Ветер пел на все лады.Мы в жестянку из-под шпротовМолча налили воды.Ожидали, не мигая,Замирая от тоски.Вдруг в воде, шипя у края,Заплясали пузырьки!Почему событье этоТак обрадовало нас?Фея северного лета,Это, друг мой, суп для вас!Трясогузка по соседствуПо песку гуляла всласть…Разве можно здесь не впастьПод напевы моря в детство?1914, Гунгербург

Силуэты

Вечер. Ивы потемнели.За стволами сталь речонки.Словно пьяные газели,Из воды бегут девчонки.Хохот звонкий.Лунный свет на белом теле.Треск коряг…Опустив глаза к дороге, ускоряю тихий шаг.Наклонясь к земле стыдливо,Мчатся к вороху одежиИ, смеясь, кричат визгливо…Что им сумрачный прохожий?Тени строже.Жабы щелкают ревниво.Спит село.Темный путь всползает в гору, поворот – и все ушло.1914, Ромны

Возвращение

Белеют хаты в молочно-бледном рассвете.Дорога мягко качает наш экипаж.Мы едем в город, вспоминая безмолвно о лете…Скрипят рессоры и сонно бормочет багаж.Зеленый лес и тихие долы – не мифы:Мы бегали в рощах, лежали на влажной траве,На даль, залитую солнцем, с кургана, как скифы,Смотрели, вверяясь далекой немой синеве…Мы едем в город. Опять углы и гардины,Снег за окном, книги и мутные дни —А здесь по бокам дрожат вдоль плетней георгины,И синие сливы тонут в зеленой тени…Мой друг, не вздыхайте – здесь тоже не лучше зимою:Снега, почерневшие ивы, водка и сон.Никто не придет… Разве нищая баба с клюкоюСпугнет у крыльца хоровод продрогших ворон.Скрипят рессоры… Качаются потные кони.Дорога и холм спускаются к сонной реке.Как сладко жить! Выходит солнце в короне,И тени листьев бегут по вашей руке.1914, Ромны

«…Еле тлеет погасший костер…»

Еле тлеет погасший костер.Пепел в пальцах так мягко пушится.Много странного в сердце таитсяИ, волнуясь, спешит на простор.Вдоль опушки сереют осины.За сквозистою рябью стволовЧуть белеют курчавые спиныИ метелки овечьих голов.Деревенская детская бандаЧинно села вокруг пастухаИ горит, как цветная гирлянда,На желтеющей зелени мха.Сам старик – сед и важен. Так надо…И пастух, и деревья, и я,И притихшие дети, и стадо…Где же мудрый пророк Илия?…Из-за туч, словно веер из меди,Брызнул огненный сноп и погас.Вы ошиблись, прекрасная леди, —Можно жить на земле и без вас!1922

Над морем

      Над плоской кровлей древнего храмаЗапели флейты морского ветра.Забилась шляпа, и складки фетраВ ленивых пальцах дыбятся упрямо.      Направо море – зеленое чудо.Налево – узкая лента пролива.Внизу безумная пляска приливаИ острых скал ярко-желтая груда.      Крутая барка взрезает гребни.Ныряет, рвется и все смелеет.Раздулся парус – с холста алеетПетух гигантский с подъятым гребнем.      Глазам так странно, душе так ясно:Как будто здесь стоял я веками,Стоял над морем на древнем храмеИ слушал ветер в дремоте бесстрастной.1913, Porto Venere. Spezia

Из цикла «Война»

Репетиция

Соломенное чучелоТорчит среди двора.Живот шершавый вспучило, —А сбоку детвора.Стал лихо в позу бравую,Штык вынес, стиснул рот,Отставил ногу правую,А левую – вперед.Несусь, как конь пришпоренный:«Ура! Ура! Ура!»Мелькает строй заморенный,Пылища и жара…Сжал пальцы мертвой хваткою,Во рту хрустит песок,Шинель жжет ребра скаткою,Грохочет котелок.Легко ли рысью – пешему?А рядом унтер вскачь:«Коли! Отставить! К лешему…»Нет пафоса, хоть плачь.Фельдфебель, гусь подкованный,Басит среди двора:«Видать, что образованный…»Хохочет детвора.1923

Пленные

У «Червонного Бора» какие-то странные люди.С Марса, что ли, упали? На касках сереют чехлы,Шинелями, как панцирем, туго затянуты груди,А стальные глаза равнодушно-надменны и злы.Вдоль шоссе подбегают пехотные наши михрютки:Интересно! Воюешь, – а с кем, никогда не видал.Тем – табак, тем – краюшку… Трещат и гудят прибаутки.Люди с Марса стоят неподвижнее скал.«Ишь, как волки!» – «Боятся?» – «Что сдуру трепать языками…В плен попал, – так шабаш. Все равно что воскрес…»Отбегает пехота к обозу, гремя котелками.Мерно двинулись каски к вокзалу под темный навес.1923

Письмо от сына

Хорунжий Львов принес листок,Измятый розовый клочок,И фыркнул: «Вот писака!»      Среди листка кружок-пунктир,      В кружке каракули: «Здесь мир»,      А по бокам: «Здесь драка».В кружке царила тишина:Сияло солнце и луна,Средь роз гуляли пары,      А по бокам – толпа чертей,      Зигзаги огненных плетей      И желтые пожары.Внизу в полоске голубой:«Ты не ходи туда, где бой.Целую в глазки. Мишка».      Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок      И спрятал бережно листок:       «Шесть лет. Чудак, мальчишка…»1923

Легенда

Это было на Пасху, на самом рассвете:Над окопами таял туман.Сквозь бойницы чернели колючие сети,И качался засохший бурьян.Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.Жирным смрадом курился откос…Между нами и ими печально и тихоПроходил одинокий Христос.Но никто не узнал, не поверил виденью:С криком вскинулись стаи ворон,Злые пули дождем над святою мишеньюЗасвистали с обеих сторон…И растаял – исчез он над гранью оврага,Там, где солнечный плавился склон.Говорили одни: «сумасшедший бродяга», —А другие: «жидовский шпион»…1920

Сестра

Сероглазая женщина с книжкой присела на койкуИ, больных отмечая вдоль списка на белых полях,То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,И крючок равномерно снует в освещенных руках,Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.Можно с ней говорить в это время о том и об этом,В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,Но починка, крючок и перо не собьются с пути.Целый день, она кормит и чинит, склоняется к ранам,Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,И луна удивленно мерцает на прядях виска.У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,Всех в боях позабытых она вывозила не раз.В прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове,Беготня по урокам, томленье губернской весны…Сон чужой или сказка? Река человеческой кровиОтделила ее навсегда от былой тишины.Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,Казака надо ширмой заставить – к рассвету умрет.Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.Зачинила сестра на халате последнюю дырку,Руки вымыла спиртом, – так плавно качанье плеча,Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,А в окошке над ней вентилятор завился, журча.1923

Из цикла «На Литве»

«…На миг забыть – и вновь ты дома…»

На миг забыть – и вновь ты дома:До неба – тучные скирды,У риги – пыльная солома,Дымятся дальние пруды,Снижаясь, аист тянет к лугу,Мужик коленом вздел подпругу, —Все до пастушьей бороды,Увы, так горестно знакомо!И бор, замкнувший круг небес,И за болотцем плеск речонки,И голосистые девчонки,С лукошком мчащиеся в лес…Строй новых изб вдаль вывел срубы.Сады пестреют в тишине.Печеным хлебом дышат трубы,И Жучка дремлет на бревне.А там под сливой, где белеютРубахи вздернутой бока, —Смотри, под мышками алеютДва кумачовых лоскутка!Но как забыть? На облучкеТрясется ксендз с бадьей в охапке,Перед крыльцом, склонясь к луке,Гарцует стражник в желтой шапке.Литовской речи плавный стройЗвенит забытою латынью…На перекрестке за горойХристос, распластанный над синью.А там, у дремлющей опушкиКрестов немецких белый ряд:Здесь бой кипел, ревели пушки…Одни живут – другие спят.Очнись. Нет дома – ты один:Чужая девочка сквозь тынСмеется, хлопая в ладони.В возах – раскормленные кони,Пылят коровы, мчатся овцы,Проходят с песнями литовцы —И месяц, строгий и чужой,Встает над дальнею межой…1922

Могила в саду

В заглохшем саду колыхаются травы.Широкие липы в медвяном цветуПодъемлют к лазури кудрявые главы,И пчелы гудят на лету.      Под липой могила:      Плита и чернеющий орденский крест.      Даль – холм обнажила.      Лесные опушки толпятся окрест.От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем,К безвестным зарытым костям потянулась печаль…Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем,Принесший в чужие поля смертоносную сталь?      Над Эльбою в замке      Мать дремлет в стенах опустелых,      А в траурной рамке —      Два глаза лучистых и смелых…Литовское небо дрожит от пчелиного хора.Пушистый котенок лениво прижался к щеке.Осколок снаряда торчит из земли у забора —Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке…      Вдали над оврагом      Конь плугом взрывает пласты      И медленным шагом      Обходит густые кусты.1923

Из цикла «Чужое солнце»

Солнце

На грязь вдоль панелиИз облачной щелиУпали лучи —Золотые мечи.Запрыгало солнцеНа прутьях балконца,Расплавилось лавойНа вывеске ржавой,От глаз через рынокСтолб рыжих пылинок,Бульдог на повозкеВесь в блеске, весь в лоске,Отрепья старушки,Как райские стружки —Трепещут и блещут,Сквозят и горят…В окне ресторанном,Цветисты и пылки,Бенгальским фонтаномЗарделись бутылки,На шапках мальчишекЗыбь пламенных вспышек,Вдоль зеркала луж —Оранжевый уж…И даже навоз,Как клумба из роз.А там на углу,Сквозь алую мглу,Сгибаясь дугой,На бечевке тугойВедет собачонкаВдоль стен, как ребенка,Слепого солдата…И солнце на немПылает огнем.Оно ль виновато?1923, Берлин

«…На берлинском балконе…»

На берлинском балконеСолнце греет ладони,А усатый и дикий густой виноград —Мой вишневый сегодняшний сад.Много ль надо глазам?Наклоняюсь к гудящим возам,На мальчишек румяных глазею,И потом в виноград, как в аллею,Окунаю глаза.А вверху – бирюза,Голубой, удивительный цвет,Острогранной больницы сухой силуэт,ОблакаИ стрижей мимолетно-живая строка…Надо мной с переплета жердейТемно-рыжий комочек глядит на прохожих людей.Это белка – мой новый и радостный друг…Жадно водит усами вокруг,Глазки – черные бусы.Ветер, солнце и я – ей по вкусу…Посидит-посидит,А потом, словно дикий бандит,Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой,Свесит голову вниз и качается цепкоНад моей головой,Как хмельной домовой…Достаю из кармана тихонько орех:Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех,И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай:– «Открывай!» —Солнце греет ладони…Посидим на балконеИ уйдем: белка в ящик со стружками спать,Я – по комнате молча шагать.1923

Весна в Шарлоттенбурге

Цветет миндаль вдоль каменных громад.Вишневый цвет вздымается к балкону.Трамваи быстрые грохочут и гремят,И облачный фрегат плывет по небосклону…И каждый луч, как алая струна.      Весна!Цветы в петлицах, в окнах, на углах,Собаки рвут из рук докучные цепочки,А дикий виноград, томясь в тугих узлах,До труб разбросил клейкие листочки —И молодеет старая стена…      Весна!Играют девочки. Веселый детский альтСмеется и звенит без передышки.Наполнив скрежетом наглаженный асфальт,На роликах несутся вдаль мальчишки,И воробьи дерутся у окна.      Весна!В витрине греется, раскинув лапы, фокс.Свистит маляр. Несут кули в ворота.Косматые слоны везут в телегах кокс,Кипит спокойная и бодрая работа…И скорбь растет, как темная волна.      Весна?1921

В старом Ганновере

В грудь домов вплывает речка гулко,В лабиринте тесном и чужомУлочка кружит сквозь переулки,И этаж навис над этажом.Карлики ль настроили домишек?Мыши ль грызли узкие ходы?Черепицы острогранных вышекТянут к небу четкие ряды.      А вода бежит волнистой ртутью,      Хлещет-плещет тускло-серой мутью,      Мостики игрушечные спят,      Стены дышат сыростью и жутью,      Догорает красный виноград.      Вместе с сумерками тихо      В переулок проскользни:      Дня нелепая шумиха      Сгинет в дремлющей тени…      Тускло блещет позолота      Над харчевней расписной,      У крутого поворота      Вязь пословицы резной.      Переплеты балок черных,      Соты окон – вверх до крыш,      А внизу, в огнях узорных,      Засияли стекла ниш, —      Лавки – лакомее тортов:      Маски, скрипки, парики,      Груды кремовых ботфортов      И слоновые клыки…      Череп, ломаная цитра,      Кант, оптический набор…      Как готическая митра,      В синей мгле встает собор:      У церковных стен застывших —      Лютер, с поднятой рукой,      Будит пафос дней уплывших      Перед площадью глухой…Друга нет – он на другой планете,В сумасшедшей, горестной Москве…Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети,Рыскали в вечерней синеве.В «Золотой Олень» вошли бы чинно,Заказали сыра и вина,И молчали б с ним под треск каминаУ цветного, узкого окна!..      Но вода бежит волнистой ртутью,      Хлещет-плещет тускло-серой мутью.      Мостики игрушечные спят.      Стены дышат сыростью и жутью.      Друга нет – и нет путей назад.1922

Глушь