Беседы с ангелом Ъ

БЕСЕДЫ С АНГЕЛОМ Ъ

***

в зелёных прожилках сердце твоё – подорожник,

я прикладывал его, когда было невозможно

терпеть, когда прощались по телефону,

чтоб не смотреть на эту форму

пустоты, ставшую мной,

когда память – бухой

водитель сбивала меня на переходе,

когда не оставалось родин,

где было бы мне хорошо,

и жизнь становилась talk-show

с жёваным сюжетом.

я шагал в твоё лето,

и под босыми

стучали маленькие твои, богасыньи,

пыльные листья,

детские истины,

жалкие как Паулюс

посреди русской зимы:

бог есть любовь плюс

электрификация тьмы.

***

Мне показалось у той, что

обнимала меня, были твои

руки и лицо. Твой взгляд,

избегающий моего взгляда.

И шарф, пахнущий осенью и

простудой делил её/тебя

на две части: ту, что принадлежала мне

и ту, что производила слова.

Ничего страшного не произошло.

Просто вышел ресурс у поездов,

курсирующих между нами.

Просто выпал зеро. И я забрал свои вещи.

От человека остаётся страница в сети.

И она не вечна…

***

С любовью, как с морем – скинул одежду и ныряй,

доверяй волне, руке, напряженной мышце,

не верь глазу и мыслям

о расстоянии. Услышишь голос,

колокол, крики береговых чаек –

не оборачивайся.

Дыши легко, отдыхай, уставясь в небо.

По венам пусти спокойную волю.

Соль морскую выплёвывай.

Никогда не жалей, что покинула сушу.

Чёрной, пенной, как Guinness, громады воды штормом вздыбленной

не бойся.

Растворись в ней, возьми её свойства:

плотность, вес, запах; способности: проходить сквозь сеть,

принимать любую форму и пропускать свет.

Оно того стОит, поверь. Однажды,

молекулы аш два о

вздрогнут, предчувствуя встречу.

Море, накатив на берег, обретёт речь

и скажет своё «ша»,

глянет глазом триремы,

и тебе останется только, не спеша

влиться в прибой и афродиться из пены…

***

Она думала, что время – стрелки и цифры,

в крайнем случае – морщины.

Именно так говорили все.

Время было старой собакой,

дрыхнущей возле метро,

расколотым глобусом, на котором смешались меридианы.

Однажды (это было внезапно)

время обрело звук – смех чужих детей за окном.

Время стало длиной в сигарету и, чтобы продлить его

приходилось прикуривать от первой новую.

Время обрело форму открытого шкафа, отражённого в зеркале,

и сваленных на подушку платьев, мятых упаковок от таблеток,

мелочи на маршрутку во всех карманах – словом, чего-то знакомого и повседневного.

Время устроило дом – между переносицей и затылком,

отчего глаза стали похожи на рассохшиеся окна.

Время изменило запах кофе на горький, мужских волос на одинаковый.

Время перевело недовольство в набедренный жир,

а людей (тех, кто с яйцами) в варианты семьеустройства.

Время заговорило разом десятками знакомых голосов «пора бы»,

истёрло феньки, постригло волосы на «тебе идёт»,

снарядило полки модными книгами, альбомы – фотографиями,

на которых все показывают как им хорошо.

Время придумало много ответов на «почему так?»,

много подробных умных ответов, очень много…

Она отворачивается к стене, закрывает глаза.

Когда же всё изменилось?..

***

Барселона

Барселона – город без острых углов,

где морская пена переходит в кружево балконов,

где платан нужней, чем Платон, потому как даёт тень,

где мотороллер рифмуется с мини-юбкой,

где собор-сталагмит построен ради шутки (спешыл фо ю)

как бы для Бога (у бородатого своё чувство ю…)

Город, где хочется раскинуть не мозги, но руки,

монеты, спустить паруса и брюки,

зарыться в песок крабом,

сжаться в точку,

можно с бабой, можно в одиночку.

Где турист, почёсывая муди, тыкает в Гауди,

и произносит «надо ж…» или «эка…»,

чем доказывает происхождение своё от человека.

Где лень делит день на две части:

до сиесты и после,

где ослик – символ Каталуньи и Барсы,

а бык – испанского государства,

мать его итить (тут принято его не любить)

А любить тут принято футбол, rebajas-скидки,

беседы вечером в кафе за кофе

или другим (спасибо бывшим колониям) напитком,

детей, собачек и прочих производителей говна и визга,

а также счастья…

Город, где комплекс недостолицы переходит в стремленье доказать,

что мы не хуже,

когда удачно, когда неуклюже,

хоть в целом король, конечно, голый

(за исключеньем футбола).

Город красив, сытен и полон калорий –

брошенная мужем-

Римом одна из его любовниц-колоний,

не стремящаяся уже

ни к браку, ни к связи

про причине возраста, шумных внуков, желания пожить для себя,

сохранить statusquo,

не вспоминая про Него.

Старый имперец оставил здесь

кусок солдатского ремня крепостных стен,

пару обглоданных костей-колонн, пустую котомку форума

и смятый плащ побережья,

на коем любил туземку, чем

вызвал гнев праотцов и радость потомков.

Ничего не осталось от его руки,

скользящей по её загорелому плечу,

кроме «почти» языка и развалин,

подтверждая тем самым, что слово и камень

чуть долговечней нас с вами.

В этом отсутствии добра и смысла

есть что-то святое.

Перетекание прибоя

во вдох/выдох вызывает эффект слиянья:

с морем, пальмой, небом, прочим штуками мироздания,

со всем, на что упадёт взгляд,

кроме, пожалуй, себя.

Прощаясь, тут хочется обернуться,

просить последний бесцельный,

и зашагать на север,

хоботом облако гладя устало,

ощущая себя

последним слоном уходящих войск Ганнибала…

***

Сердце-раковина морская.

Ухом припадая

к тебе ловлю эхо,

вздох ушедшего моря, ветра

прикосновение. Это

как если бы

выключили разом

все пять чувств

и мысли просили у памяти

подаяние. Заснув,

увидеть себя

на морском берегу,

пересыпать песок в ладонях

и ждать ответа.

Я забываю тебя.

Медленно…

***

Ангел белый, ледяная птица

дай напиться

мне воды мёртвой.

Челюсть подвяжи плющом горным,

вороньим чёрным пером укрой,

выжми дождь из тучи, из вены кровь.

Медяки на веки положи.

На обмен возьми жизнь.

Ангел белый, лети к той,

что стоит у реки.

Ей святые угодники

не помогли.

Глину подмывает вода.

Беда случится, беда.

Оплывает берег.

Обернись зверем

птахой лесной,

уведи за собой.

Дальше от горе-реки,

ангел сбереги.

Я б и сам, да не могу.

Разошлись дороги у нас

с той, что стоит на берегу.

Разве ж я виноват, что рекой без дна

разделена глупая наша жизнь?

Что кричи, не кричи, молись, не молись,

скребись, всё вязнет в тумане.

Сбереги, сбереги её ангел.

Ты скажи ей всё,

о чём губы грубые мои не говорили.

Оберни плечи шалью тёплой,

чтоб не простыла.

Стань ей воздухом,

полем росным

поутру, свечой восковой

в храме, небом звёздным,

волхвом с дарами,

на сердце заплатой,

детской кроваткой.

Всем, кем стать не сумел я,

на другое траченный…

Почему ты плачешь,

ангел белый?

***

Осень, давай помолчим. Ладно?

Я устал от разговоров

о бабах, выборах, выставках, выездах, планах на НГ, прочем гэ

и от молчания о главном.

В выходные может,

возьму вел и поеду к тебе за тишиной в горы,

хотя бы на Воробьёвы,

имитация, но всё же,

буду пить чай, дымить табак влажный,

а хочешь скропаю стишок. Что скажешь?

Знаешь такое состояние, как будто жизнь стоит на паузе.

В карманах куртки, не надёванной с весны,

какие-то билеты, распечатки карт, пыль –

всё, что осталось от прошлого.

В общем, хорошего мало, но и не апокалипсис – справлюсь.

Я ведь скоро снова уезжаю.

Жаль расставаться, но приеду – расскажешь за чаем,

как ты тут надоела москвичам,

покажем друг другу фотки,

и я совру, что скучал.

Пригляди за той, ну ты знаешь, осень, не хмурься.

Погуляй с ней по улице.

Скажешь бред,

но у ней твои глаза и, кстати, в октябре,

твоём октябре, день рождения, и ещё день учителя.

Поздравь её там, хотя нет, лучше просто вдвоём обо мне помолчите.

Ладно, мне пора, осень – будь!

Если что – заходи в вены без приглашений.

На прощанье лист налепи мне на грудь,

чтобы в этот раз точно – в центр мишени…

***

– Капля, за что ты любишь дождь?

– За встречу с землёй, может,

с листом, твоим плечом,

за обречённость этой встречи,

за чёткость перехода из полёта в вечность.

А ты?

– А я за то…

Не знаю. Наверное

за стёртость лиц под масками зонтов

прохожих, скачущих по лужам,

за удалённость друг от друга тел,

переходящую со временем в ненужность,

за грустный полумесяц скобки

на конце коротких "заболела" и "скучаю",

за то, что мир незамечателен,

и всё кончается,

за видимость печальных перспектив -

разбиться, прорасти травою,

перерасти из жизни в стих,

как камни выгоревшей Трои…

***

ты написал когда-то, что лучший вид на город –

из окна уходящего поезда, и вагон –

то же бардо – состояние между «до»

и «после»,

что ближе к концу дорога имеет свойство

сужаться, становясь только для одного,

что бог, как давно не приезжавший родственник

помнит всех по именам, но забыл возраст и лица, отчего

мы для него по-прежнему дети, что Бродский

и двадцатый век умерли вместе,

что лучший запах детства –

это запах горячего хлеба

из открытых дверей фургона,

что будь ты Персеем окаменел бы,

не удержавшись и взглянув на Горгону,

что фотографии знают о нас больше, чем родители,

что рабский труд производителен,

если рабов двое и они разного пола,

что назло политологам

в противостоянии креста и полумесяца победит Coca-Cola,

что любовь состоит из запятых, скобок, многоточий,

прочих знаков препинания, просроченных

воспоминаний, пустых банок на балконе,

хлама в карманах, голове, повсюду,

удобных форм перевода портрета в икону,

из музыки, тепла тела и сумерек.

ты писал о тысячах вещей.

где ты теперь вообще?

я кидаю взгляд в пустоту

как игральные кости,

и выпадает «один-один».

возьми стул,

давай посидим,

вдвоём, просто посидим,

просто…

***

И вот я снова спустился с гор

в мир, где всё по-прежнему, где бор-

машиной свербит в мозгу мысль о завтра,

где хочется как в театре крикнуть "автора!"

и посмотреть в глаза драматургу этой пьесы

спросить его, может попросить… а, впрочем, бестолку.

Тут падают с деревьев листья и дети знакомых

(ангелы не справляются с расстиланием соломок),

и телефоны хотят слов,

а автоматы денежных знаков,

и солнце, как бог,

невидимо и не греет никого одинаково.

Тут все строят: отношения, дачи,

гримасы, закатывают на зиму, дурачась,

в банки огурцы и воспоминания о лете,

перекидываются фразами и фотками в сети,

закутываются в одеяла и удобные мысли:

ах, если бы, снова весенно, весело, лиственно…

Хочется выпасть из кармана мелочью под дождь,

да так, чтобы лень нагибаться из-за такой шняги,

узнавать людей по следам подошв,

став терпящим всё листом бумаги.

***

Фонарь бумажный,

изделие китайского злодея.

Ты помнишь, как однажды

собрали мы тебя, и ты взлетел, и

и долго так парил, сжимаясь в точку.

Той ночью…

Там было озеро и церковь сонною макушкой

крестила звёзды, небо

и тех двоих, лежащих как кусочки хлеба

на травяной ладони подношением не взятым

никем: ни ангелами, ни прочими пернатыми.

И знаешь, общая ненужность

двух людей друг другу

сгущалась в тишину и тьму, в упругий

мрак, в котором расплывались лица

и преступленьем было даже не обнять,

а просто чуть пошевелиться.

Фонарь, ты бросил нас,

и в этой мутной темноте дрянного кофе,

в которой больше не узнать ни фас,

ни профиль,

движенье потеряло смысл,

а местоименье «мы»

предметность.

«Мы» стало частью тьмы,

и медленно

светился уплывая ты,

фонарь,

оставив нам слова,

мечты

и слёзным дымом –

неизбежность.

***

Эта затянувшаяся осень состоит из

барного пива, встреч, утренней тёмной безлюдности парка,

из наконец прочитанных «Трёх товарищей» Ремарка,

из светлых глаз и зелёного чая,

из очередных вселенских печалей

по поводу «всё не так, ребята»,

из её усталых плеч и виноватого

взгляда, из слабого «не надо»,

сказанного не размыкая губ,

из грубых шуток, минут,

когда музыка, шаг и дождь в такт,

и в общем-то всё равно как

закончится день, год, век –

ты всего лишь прохожий,

человек без зонта,

шлаета, налипшая на подошву,

из постоянного присутствия молочной кислоты в мышцах,

и той, что никак не забудется в мыслях,

из молитв бетонным богам микрорайонов

удлинить путь от метро до дома,

потому как в нём слишком много любви и пыли,

а хочется ветра и чтоб забыли,

из складок простыни, похожей на Антарктиду,

и ты в ней лежишь, замерзая, и ты ли это

или чёрти кто ещё – в темноте не поймёшь, и только утром

свет опять высекает наши лица – безумный скульптор -

из бессониц, надежд и случайных слов.

Ты встаёшь, глядишь в зеркало, снова

узнаёшь этот усталый взгляд,

говорящий тебе: «Это я.

Здравствуй. Выглядишь хреново.

Впрочем, могло быть хуже.

Мог бы быть безногим,

больным, а так -

просто дурак,

и, кажется, простужен…»

***

Где-то между Сибирью и Амстердамом

пошёл первый снег, сутулые дамы

поутру втягивают головы в плечи

прыгают по искалеченным

строителями тротуарам,

в свете фонарном

их ботинки на каблучках

мелькают, стакатто стуча,

как печатные машинки

на поворотах дзинькая.

От дам пахнет кофе, Францией,

нервом неожиданной менструации,

бумагами отчётов, планов, графиков,

чёрной завистью к тем, кто может послать всё и всех на фиг

и завалиться, как на диван, на Багамы или на худой конец в Сочи,

мочи нет смотреть на их уложенные причёски и растрёпанные души.

Бог, послушай,

ты как главреж всей этой дури,

плиз, придумай

им какого-нибудь принца

с котячей приятцей,

с лёгкой небритцей,

с мятной зеленоглазцей,

ради которого они тратились бы

на все эти мани-

кюры и крема за ползарплаты.

Ты придумай им хоть какую-то радость –

дом, укомплектованный сразу

кофемашиной, детьми (мальчик, девочка),

шторами как в журнале,

подушкой для рыданий

по поводу очередного прочитанного романа

про расставанья и раны,

фотографиями на стенах,

где все они вместе и всё зашибенно.

Ты можешь, я знаю, но видно наши жалобы слушать

трудней, чем отделять воду от суши.

В конце концов

ты не худший из отцов,

иногда заходишь по воскресеньям,

мы гуляем в парке осеннем,

ты спрашиваешь «как дела?»,

бла-бла-бла,

я вру, что нормально,

и мы замолкаем зеркально.

А порой, вот как сейчас,

ты сыплешь на спешащих нас

первым долгожданным снегом,

равняя землю с небом,

белой простынёй сверху

накрывая многоэтажку и церковь,

пыльную машину, лужу,

детскую площадку, душу,

выплачивая моментом

все алименты.

А я, как мокрая птаха,

в ахуе стряхиваю

с перьев снежинки,

переводя небесную воду из твёрдого

в жидкое,

из жизни в бумагу,

в стихи и прочую шнягу…

***

ангел-хранитель,

ценитель, целитель,

душеспаситель, душепракситель,

отсекающий лишнее,

пришлое, открывающий лица,

солнцем выжженные,

толкующий знаки,

до тебя дошептаться

как мне?

вызнать слово-птицу,

чтоб донесла, долетела,

сняла ватник-тело

с души,

душно мне, поспеши,

слишком много любви, золы,

руки-реки злы

сливаются, крутят,

хватают за полы

рубахи,

мутят глаза,

забери меня за

небо,

что белее гор,

где утренний бор

и нету

никого,

и мысли

палой хвоей лежат,

опасная жатва,

блаженная жатва,

ты голый ствол,

иголка в стогу спрятанная,

не отыскать, не вернуть,

не вспомнить имени,

цвета волос,

голос,

успокоить нервы, герцы,

выйти из сердца,

разума, бога,

босым никем на дорогу…

***

полюби одиночество,

молчаливую зиму,

долгую ночь,

стекольную изморозь,

белое кимоно полей,

бесконечность тёмной реки,

безупречность голых ветвей,

небо, черней, чем китель

адмирала, удивительней,

чем утром улыбка в метро,

звёздных медалей

блеск, лунное серебро.

разбегись по дороге,

ну же! выломай рёбра,

как сухостой, за ними

оно – вечное зелёное,

смола и хвоя,

сердце человечье

твоё,

живое…

***

когда начинается джаз, эпос,

эрос расставляет свои липкие сети,

воруют спартанских цариц,

лезут на рожон, ссорят богов,

sorry за порцию гов-

номудрости, брат,

но не поддавайся

на бешеный ритм обезьяньих плясок,

эпилепсию бубна,

со спокойствием Улисса

встречай ещё один остров

в длинной цепи не итак,

врастай в ритм волны, прилива,

просто будь

и благодари судьбу

за то, что убивает тебя любя и так

неторопливо.

***

обними меня ангел,

в этом белом ты похож на невесту,

невесть откуда взявшийся в жизни моей

вздох морей,

долетевший до центра этой печальной равнины,

усталый утешитель, житель не-

бесного пентхауса, спустившийся в трущобы ко мне,

тающее на губах имя твоё – снег,

не оставляй меня, вырони из рук немного радости,

адовость мира приглуши

на время, слышишь,

только на время,

я соберусь, стану мудрей, суше,

выдавлю влагу из стебля,

дурь из души,

стану сухой травой,

пеплом,

коровой, бредущей по полю,

укрой меня крылом своим светлым,

туманом, покоем,

тишиной утра,

облаком обмани взгляд,

во сне, в небе чудятся птицы, лица.

отпусти их, пусть летят.

***

Мы бы жили с тобой в городке у моря,

где вечно дул бы промозглый зюйд-вест

И, привычно улыбаясь, переспрашивали"Sorry?"

у туристов, принявших нас за местных.

В этом городе был бы морской

музей, парк, античная арка

и барахолка, где ордена с последней мировой

лежали бы рядом с Ремарком.

Там количество голубей на площадях и ангелов

на фасадах зданий приводило б в экстаз

орнитолога. И никакой Ванге бы

не в силах было предсказать погоду через час.

Там молчащие прохожие похожи были на рыб,

и лев в зоопарке издавал не рык,

но особый царственный мяв,

на задние лапы гербово привстав.

Мы снимали бы комнату с камином

в доме, где ровная зелень двери переходила бы в газон,

и трамвай на улице грохотал лавиной,

проносясь мимо как хиггсовский бозон.

Утром ты бы пила кофе, курила,

стоя у окна, и смотрела в стекольном

отражении на стол, газету, мобильник,

недопитую бутылку вина, мятый стольник,

на фотографии детей на стене напротив,

тарелку с видом собора, зонтик,

раскрытый для просушки у огня

и, может быть, на меня…

***

эта связка проста:

горы плюс ты.

сдай понты

в камеру хранения до приезда

обратно в город.

поезда отправляются.

в каждом ты.

и каждый поезд едет в горы.

горы лечат ветром в лицо

любую блажь,

скулой цоевской

царапают небо.

не скажешь им «страшно»,

просто дышишь и делаешь шаг

медленно.

горы платят за боль

горстью камней,

каплями на лобовом,

хрустом колен,

холодом голых вершин,

облаком,

матным окриком,

вороньим пером,

найденным на тропе мокрой,

белой костью обглоданной,

никогда не спорь с горой –

плоскостью

из-под земли чертями в небо вогнутой.

горам насрать на то, что ты болен и устал,

что в жизни у тебя развал,

разлад,

что закончился спирт и кислород в крови,

и реви, не реви

надо спускаться назад.

горам – им сверху видней,

что там на макушке твоей –

лысина или нимб.

стоишь ли ты ещё, старик,

или сел в снег.

стоишь ли ты чего

или купюра рвано-мятая,

не принимаемая нигде и никем,

разве что терминалом оплаты.

говорит гора: забудь и брось всё.

приезжай.

будем пить чай или водку,

травить анекдоты,

желтить снег,

тащиться вверх

след в след

чудом попадая,

как пьяный скрипач в ноты.

глупый равнинный мальчик

ты забил себе голову

всяким говном,

как почтальон

цветной рекламой почтовой ящик.

выкинь её.

посидим

на вершине немного.

одни.

вдвоём.

за исключением Бога.

***

усталая нервная,

в метро она погружена в буквы бегбедерова

романа – изящное словоплетение –

морщится от мата подростков рядом, те как никем не

брошенные бумеранги, апофеоз невозвращения

к себе, застряли в этом вагоне, городе, жизни вообще,

висят на поручнях, гадят, галдят,

она смотрит в стекло на причёску, но поправляет взгляд

с «не надо» на «всё оки» -

просто час пик,

просто терпи

эту жизнь, как кредит,

плати и не заикайся о сроке

***

здравствуй, соломинка,

мечта утопающих, гроза верблюдов,

засохший луч света.

каким ветром

тебя занесло на этот подоконник,

в дебри этих верлибров?

тебе бы бродить в коровьем брюхе

на пути к молоку и кружке,

несчастный огрызок лета,

вместо этого

ты занозишь мой зимний глаз

воспоминанием о тепле, теле.

каждый раз

мясник-ноябрь соскабливает плоть с души,

но в апреле

она отрастает снова.

в горле плещется слово,

как сёмга в сети – выпусти обратно.

втяни пальцы в рукава.

не пиши, не пробуй.

весной из всех бесплатных

развлечений опять выбери жизнь

неудобную, как новая обувь.

***

За те почти полгода, что мы не виделись

с тобой, я привык к твоей невидимости,

оброс мыслями о других.

Я не то чтоб затих,

но стал как-то спокойней что ли,

не катаю в гортани "Лёля",

не хожу с этим звуком по миру.

Почти перестал ностальгировать,

перешивать как пуговицы варианты,

всё равно одёжка не сходится. Нам бы

помочь могла какая-нибудь малость,

вроде конца света или вечной зимы. А так оказалось,

что любовь растворима как кофе.

Кипяток этой жизни, наливаясь в мою чашку,

зубоскалит как одессит.

А я лежу на диване, и мне пофиг.

– Ой боже жь ви мой, вилитый Лазарь!

– Не Лазарь, а Сашка.

И хрен кто меня воскресит.

***

Прошлое рисует черту дроби ко всему настоящему,

и каждая новая распадается на части прежде любимых.

Вот она поправляет волосы, как та, или размешивает сахар в кофе именно

так, как предпредыдущая. Ярчайшим

доказательством отсутствия будущего является его

ненужность для настоящего. В самом деле,

прибавка очередного нуля после определенного Alt-Ctrl-Del-а