скачать книгу бесплатно
В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии
Оттокар Чернин
Военно-историческая библиотека (Вече)
Граф Оттокар Теобальд Отто Мария Чернин фон унд цу Худениц – министр иностранных дел Австро-Венгрии в 1916–1918 гг. – оставил воспоминания, которые представляют события Первой мировой вплоть до Брестского мира с точки зрения истеблишмента двуединой империи, прекратившей по итогам той бойни свое существование. В войне виноваты, по его мнению, Сербия, Италия и агрессивные русские генералы. Такой же однобокий подход можно наблюдать и в рассказах автора о других событиях тех лет. Делает ли это мемуары дипломата неактуальными для современного читателя? Нисколько. Напротив, переведенные на русский еще в 1920-х годах, они со временем только повышают свою ценность.
Оттокар Чернин
В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии
© ООО «Издательство «Вече», 2021
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021
Сайт издательства www.veche.ru
Из предисловия М. Павловича к изданию 1923 года
Книга Чернина, бывшего австрийского министра иностранных дел, руководителя иностранной политики двуединой империи в последний период мировой войны, не обнаруживает в авторе широкого государственного ума и способности понять мировые события и катастрофу, приведшую к кровавой бойне 1914–1918 годов…
С точки зрения Чернина, война была вызвана кучкой сербских убийц, а затем и русских воинствующих генералов, создавших положение, при котором и государственные люди великих держав оказались-де застигнутыми врасплох событиями. «Россия создала безвыходное положение и вызвала мировую войну», – говорит Чернин.
Насколько Чернин рассматривает все события мировой войны с узкой точки зрения австрийского империалиста, видно из того, что наряду с Сербией и Россией он готов признать третьим главным виновником войны… Италию! Чернин уверяет, что мировую войну начала Россия, но помехой компромиссному миру была всегда Италия, потому что она упорно настаивала на безусловной передаче ей всей австрийской территории, обещанной ей в 1915 году. Антанта распределила-де на время войны роли так, что Франция поставляла преимущественно живую силу, Англия взяла на себя, помимо поистине изумительных военных подвигов, совместное с Америкой финансирование войны, но дипломатическими переговорами руководила Италия.
Само собой разумеется, что приписывание столь ответственного влияния в мировой войне итальянской дипломатии решительно ни на чем не основано и противоречит не только логике вещей, но и хорошо известным фактам. На Версальской конференции союзники очень мало считались с представителями Италии. Во время самой войны содержание Лондонского договора, заключенного в апреле 1915 года, не было известно самим итальянским министрам, которые, как утверждает бывший итальянский премьер-министр Нитти, познакомились с договором лишь после того, как советское правительство опубликовало тайные документы, находившиеся в царском министерстве иностранных дел.
Мы, конечно, не склонны умалять ответственности царского правительства и особенно кадетской партии в кровавой бойне 1914–1918 годов; мы неоднократно доказывали, что царское правительство в такой же мере, как правительства Франции, Германии и Англии, повинно в мировой войне. Но, конечно, было бы в высшей степени ненаучно возлагать на царское правительство всю ответственность за войну и считать правительства других стран вовлеченными в войну чуть ли не против своей воли. Чернин совершенно забывает о той роли, которую сама империалистическая Австро-Венгрия, не желавшая отказываться от планов гегемонии на Балканах, играла в качестве одного из важнейших факторов войны 1914 года.
Чернин как будто не помнит о знаменитой статье австрийского военного писателя, выступившего под многозначительным псевдонимом Кассандера – от имени мрачной прорицательницы Кассандры, статье, заканчивающейся следующими словами:
«Вооружайтесь, вооружайтесь. Вооружайтесь для решительного боя. Балканы мы должны приобресть. Нет другого средства для того, чтобы остаться великой державой. Для нас дело идет о существовании государства, об избежании экономического краха, который, несомненно, повлечет за собой распадение монархии. Для нас дело идет о том, быть или не быть.
Наше тяжелое экономическое положение может быть улучшено только тогда, когда мы приобретем Балканы, как исключительную, нам принадлежащую колонию для сбыта нашего промышленного перепроизводства, вывоза излишка населения и нашего духовного перепроизводства.
Вооружайтесь, вооружайтесь. Приносите деньги лопатами и шапками, отдавайте последний грош, сплавляйте кубки и серебро, отдавайте золото и драгоценные камни на железо. Предоставляйте ваши последние силы на вооружение неслыханное, какого еще свет не видел, ибо дело идет о последнем решительном бое великой монархии. Дайте ружье в руки отрока и вооружайте старца. Вооружайтесь беспрестанно и лихорадочно, вооружайтесь днем и ночью, – чтобы быть готовыми, когда настанет день решения. Иначе дни Австрии сочтены».
Статья эта, написанная, несомненно, по заказу правительства Австро-Венгрии, вызвала сенсацию в двуединой империи и во всей Европе. Наряду с пресловутой статьей Сухомлинова в «Биржевых ведомостях», статьями Жюля Гейдемана, Стефана Лозанна и др. во французской прессе и соответствующими статьями в немецкой печати статья Кассандера явилась одним из средств психологической подготовки широких масс населения к идее неизбежной войны и вместе с тем средством добиться новых кредитов на вооружение.
Что австро-венгерское правительство усиленно готовилось к войне за Балканы, это явствует не только из многочисленных австрийских газетных и журнальных статей и отдельных книг и брошюр, не только из речей государственных деятелей двуединой империи, но и из темпа вооружений Австро-Венгрии накануне мировой войны.
Австро-венгерский военный министр Кробатин внес в сентябре 1913 года законопроект об ассигновании 400 миллионов крон на новое увеличение состава австро-венгерской армии и на приведение ее в полную боевую готовность. Контингент новобранцев (180 тысяч в 1912 году) должен был быть увеличен ежегодно на 35–40 тысяч человек с таким расчетом, чтобы через три года – в 1916 году мирный состав армии равнялся 600 тысячам человек. В апреле 1914 года, то есть как раз накануне войны, в делегации вносится новый законопроект о бюджете на будущий период (с 1 июля 1914 года по 31 июля 1915 года). На нужды военного министерства испрашивается бюджет в 754 миллиона крон. Выдвигается новая морская программа, требующая ассигновки 426 миллионов крон, рассроченных на пять лет, для постройки четырех новых броненосцев, трех крейсеров и нескольких более мелких судов специально для плавания по Дунаю. Все эти непомерные требования, предъявленные делегациям, мотивируются в тронной речи «изменением военно-политического положения на Ближнем Востоке».
В общих чертах последние вооружения Австрии как раз накануне войны сводятся к следующему.
1. Прежде всего, признаются недостаточными укрепления Галиции на русской границе. Придерживаясь старого плана наступательных операций против России по направлению к Брест-Литовску как редуту русских крепостей австрийский Генеральный штаб все же считает необходимым усилить оборону Галиции, чтобы спасти последнюю от наводнения многочисленными русскими войсками, которые могут захватить карпатские горные проходы и утвердиться в них. Ввиду этого обстоятельства новым бюджетом испрашивается 23 миллиона крон на усиление крепостей Кракова и Пржемысла и на сооружение фортов-застав во многих дефиле, ведущих из Галиции через Карпаты.
2. В ответ на усиление русских пограничных гарнизонов кавалерийскими частями начата реорганизация венгерской кавалерии, на которую возлагается специальная миссия действовать против русской конницы в самом начале войны.
3. Согласно опыту Русско-японской и Балканской войн, доказавших важное значение тяжелой артиллерии в полевой войне, всем действующим корпусам в достаточном количестве придаются тяжелые гаубицы.
4. Численность ежегодного контингента мирного времени увеличена на 34 000 для действующей армии, 10 000 для ландвера и 10 000 для гондвера (венгерский ландвер). Общая численность контингента составляла 262 000, которая распределяется на 159 000 от Австрии и 103 000 от Венгрии. Таким образом, по новому военному закону кадровый состав армии увеличивался на 50 000 человек, что должно было довести мирный состав армии до 524 000 человек.
5. Ввиду усиления Сербии и тесного слияния этого государства с Черногорией проектируется затрата значительных средств на укрепление государственной границы Боснии и Герцеговины со стороны соседних балканских государств. Здесь была начата постройка батарей и тет-де-понов (предмостных укреплений) по линии Савы и Дрины, укреплялись подступы со стороны Сербии по направлению к Сараеву, где строились крепости Зворник, Вышеград и Серебряники.
Настаивая на необходимости новых усиленных вооружений, наследный эрцгерцог при докладе бюджета на 1914–1915 годы заявляет без обиняков, что Австрия должна быть сильна для проведения имперской политики на Балканском полуострове.
В общем, для осуществления всех этих проектов испрашивалось обыкновенных расходов: на армию – 485 184 415 крон (увеличение на 55,5 миллиона по сравнению с прошлогодним бюджетом), на флот – 76 266 710 крон. Специальные же кредиты испрашивались: на нужды армии – 81 310 000 крон, на флот – 121 000 000 крон. Итого на усиление боевой готовности Австрии требовалось 854 миллиона крон, сумма грандиозная для государства, обладавшего весьма скудными финансовыми средствами.
Так австро-венгерское правительство ответило на призыв Кассандера и других наемных писак, требовавших новых и новых вооружений для осуществления захватных планов на Балканах.
«Какое несчастие, австрийская армия имеет на 30 000 человек личного состава меньше, чем нужно!» – с глубокой тревогой восклицает австрийский военный министр Ауффенберг в своей патетической речи на заседании австро-венгерских делегаций 28 декабря 1911 года. Нужно для чего? Понятно, для осуществления захватных планов на Балканах.
Но если стремление воинствующих австрийских генералов, биржевиков и спекулянтов к гегемонии на Балканах было законно, то естественно, что стремление русских генералов и кадетов, вроде Милюкова, к захвату Константинополя и Дарданелл было с австрийской точки зрения преступно, ибо такие планы шли вразрез с австро-венгерскими проектами. Вот почему Чернин, как австрийский империалист, с особой ненавистью относится к России, Сербии, а также Италии, которая, стремясь к захвату Албании, поддерживала Черногорию против Австрии, не говоря уже об итальянских планах насчет Триеста и Тироля.
Стараясь по возможности умалить ответственность австрийского правительства в войне, Чернин, однако, порой не щадит австро-венгерского союзника и покровителя императора Вильгельма II. Бывший министр двуединой империи подчеркивает, что весь образ действия Германии, все поведение ее, речи Вильгельма, выступление Пруссии на арене мировой политики, вечное превозношение собственного могущества и бряцание оружием пробудили во всем мире чувства антипатии и тревоги и создали ту моральную коалицию против Германии, которая нашла себе такое ужасное практическое воплощение в войне. С другой стороны, он глубоко убежден, что германские или, лучше сказать, прусские тенденции были всем миром поняты превратно и что влиятельные круги Германии никогда не стремились к мировому господству.
«Они хотели утвердить себе место под луной, они стремились встать наряду с первыми державами мира; это было их право; но безусловные и вечные германские провокации и вызванные ими, и постоянно усиливавшиеся, опасения Антанты создали ту роковую конкуренцию в вооружении и ту коалиционную политику, которая разразилась войной, подобной страшному урагану.
Страх перед агрессивностью Германии и недостаточность собственных средств обороны породили безумную лихорадку вооружений, столь характерную для эпохи, предшествовавшей войне. Состязание иметь больше солдат и более снарядов, чем у соседа, должно было привести к абсурду. Доспехи Европы стали столь тяжелы, что нести их дольше не было сил, и каждому давно было ясно, что по этому пути дольше идти невозможно, что представляются только две возможности: добровольное всеобщее разоружение или война».
Но, спрашивается, почему же австро-венгерское правительство заключило союз с таким агрессивным государством, как Германия Вильгельма II, и стойко держалось этого союза? По сравнению с Италией, Румынией и т. д. Австро-Венгрия была сильной промышленной страной, ее тяжелая артиллерия стояла на необыкновенной высоте, знаменитые 42-сантиметровые пушки, пресловутые «Берты», разгромившие Льеж и Намюр, были изготовлены на заводах «Шкода»; то же приходится сказать о пресловутом орудии, обстреливавшем Париж с расстояния 120 километров, равным образом, изготовленном на австрийских военных заводах. Австро-Венгрия отнюдь не была колонией Германии и могла вести самостоятельную политику. Но если она связала свою судьбу с судьбой Германии, это произошло только потому, что у обеих держав были такие планы насчет Ближнего Востока, которые делали их союзниками.
Чернин, не сознавая этого, самым ярким образом подчеркивает ответственность австро-венгерского правительства и правящих классов империи в мировой войне, равно как мотивы, по которым недальновидные австрийские дипломаты и генералы бросились в авантюру, когда он пишет:
«Для меня не подлежит никакому сомнению, что Берхтольду даже во сне не снилась мировая война в тех размерах, в которых она разразилась, и что он прежде всего был убежден в том, что война против Франции и России во всяком случае окончится победой. Я думаю, что душевное состояние, в котором граф Берхтольд предъявлял ультиматум Сербии, можно отчасти определить следующим образом: или Сербия примет ультиматум, а это означало бы крупный дипломатический успех, или она его отклонит, и тогда война – победоносная благодаря поддержке Германии – поведет к возрождению новой, несравненно сильнейшей, двуединой монархии. У Берхтольда, очевидно, не было сомнения в том, что война с Сербией поведет также и к войне с Россией. По крайней мере, донесения моего брата из Петербурга[1 - Отто Чернин был австро-венгерским посланником в Петербурге. – Примеч. ред.Россия не объявляла Австро-Венгрии войну – это сделала сама двуединая монархия 6 августа около 18 часов. – Примеч. ред.] не оставляли в этом сомнения».
Всякого рода оговорки, к которым прибегает Чернин в целях переложения всей ответственности за войну на Россию и Сербию, конечно, не могут ослабить значения только что цитированных нами строк, которые являются крайне важным признанием в устах бывшего министра Австро-Венгерской империи, свидетельствующим, что австро-венгерское правительство сознательно вело дело к войне с Россией и Францией, не учтя последствий этого акта.
Чернин подчеркивает, что во время австро-сербского конфликта германский посол в Вене фон Чиршки делал все от него зависящее, чтобы помешать мирному улаживанию австро-сербского конфликта, и всеми силами провоцировал войну. По словам Чернина, все частые беседы фон Чиршки сводились в то время к общему мотиву: «Теперь или никогда!» Крайне любопытно и не лишено основания то объяснение, которое Чернин дает этой провокационной политике немецкого посла:
«Несомненно, что германский посол толковал свои слова в том смысле, что Германия в данный момент готова поддержать его слова всем своим влиянием и всей своей силой; но что он сомневается в том, что она так поступит и в будущем, если мы проглотим “сербскую пощечину”. Мне кажется, что именно фон Чиршки был глубоко убежден в том, что Германии предстоит в самом недалеком будущем пережить войну с Францией и Россией, и что он считал 1914 год наиболее благоприятным, во-первых, потому, что он не верил в боевую готовность России и Франции, а во-вторых, – что очень существенно – он считал, что сейчас ему удастся вовлечь и Австро-Венгрию в войну, тогда как при другой конъюнктуре, когда жертвой нападения окажется не сам миролюбивый Франц-Иосиф, он не захочет выступить в интересах одной Германии. Одним словом, он хотел воспользоваться сербским инцидентом, чтобы обеспечить за собой Австро-Венгрию для решительной борьбы».
«Но это была политика фон Чиршки, а вовсе не Бетмана», – оговаривается Чернин, стараясь ослабить значение делаемых им признаний и пытаясь, таким образом, переложить ответственность за провокационную политику с германского правительства на немецкого посла в Вене. Но эта неискренняя и противоречащая другим заявлениям самого Чернина попытка является покушением с явно негодными средствами. Из целого ряда документов, опубликованных в германской печати, и в частности из «высочайших» пометок Вильгельма II на всех сообщениях своего посла в Вене о развитии австро-сербского конфликта, мы знаем, что фон Чиршки безусловно действовал в духе инструкций, полученных из Берлина.
Заслуживает внимания и цитируемое Черниным соображение фон Чиршки относительно того, что если в 1914 году Германия имела полное основание рассчитывать на полную поддержку Австро-Венгрии в войне с Россией и Францией, то это не значило, что при другой конъюнктуре Австрия выступила бы рука об руку с Германией. В самом деле – подобно тому, как Румыния и Италия, вопреки военному союзу с Германией и Австрией, выступили с оружием против последних, Австрия, если бы того требовали ее интересы, отнюдь не считала бы себя связанной «клочком бумаги» и воздержалась бы от войны «в интересах одной Германии». И именно это обстоятельство доказывает, что Австрия в мировой войне 1914–1918 годов играла роль одного из главных виновников этой бойни.
Несомненно, что борьба Германии и Англии за мировую гегемонию, борьба, о которой говорит Чернин, явилась одним из важнейших факторов мировой войны и сыграла крупную роль в возникновении мирового пожара. Но наряду с англо-германским конфликтом в происхождении мировой войны сыграло колоссальную роль соперничество России как с Германией из-за гегемонии в Малой Азии, так и с Австрией из-за гегемонии на Балканах, равно как франко-германское соперничество из-за Африки, из-за железных рудников и угольных копей Эльзас-Лотарингии, Бриэ и Саарского бассейна. И именно потому, что накануне войны 1914–1918 годов пришли в острое столкновение не только империалистические планы Германии и Англии, но также Германии и России, Германии и Франции, Австрии и России, мы имели в результате не англо-германскую только или даже не англо-германо-франко-русскую войну, а мировую войну…
Как исторический документ, мемуары Чернина представляют несомненную ценность. Факты, которые приводит сам Чернин, вполне опровергают его уверения насчет миролюбивых планов Австрии и ее желания избегнуть войны. Австро-венгерский империализм, захватная австрийская политика на Балканах, особенно в Босно-Герцеговине, по отношению к Сербии и Албании, наконец, острота национального вопроса в двуединой империи – все эти факторы сыграли слишком крупную роль в происхождении мировой войны, чтобы историку последней можно было пройти мимо мемуаров австрийского министра, одного из руководителей внешней политики Австро-Венгрии в самый трагический момент ее истории, накануне крушения империи Габсбургов.
Что касается национального вопроса, то лишь в свете роковых для Австрийской империи событий войны Чернин и многие другие государственные деятели двуединой империи – правда, слишком поздно – поняли все значение для империи этого вопроса. Едва ли какой-либо другой государственный деятель так ярко подчеркнул все значение национальной проблемы в современную эпоху, как Чернин, когда он, стоя над развалинами Австро-Венгрии, пишет:
«Час Австро-Венгрии пробил. Все немногие государственные деятели, которые летом 1914 года стремились к войне как, например, Чиршки и Билинский, боявшийся за судьбы Боснии, – конечно, раскаялись и пересмотрели свои взгляды всего несколько месяцев спустя. Ведь и они не верили в мировую войну. Несмотря на это, мне теперь кажется, что распадение двуединой империи наступило бы и помимо этой войны и что сараевское убийство было бы и при других условиях сигналом к катастрофе. Наследный эрцгерцог стал жертвой великосербских чаяний; эти чаяния, включавшие в себя отторжение наших югославянских провинций, не замерли бы, если бы Австро-Венгрия перешла от убийства к порядку дня. Напротив, они от этого только усилились бы и укрепили бы центробежные силы других народностей, входящих в нее…
Конечно, нельзя сказать, в какую форму вылилось бы распадение монархии, если бы удалось избежать войны. Но оно, несомненно, было бы менее ужасно. Процесс, вероятно, протекал бы более медлительно и не увлек бы за собой всего мира. Мы обречены на гибель и должны были умереть. Но род смерти мы могли выбрать, и мы выбрали самую ужасную смерть. Сами того не зная, мы с началом войны потеряли нашу самостоятельность. Из субъекта мы превратились в объект».
В другом месте Чернин говорит:
«Габсбургская монархия представляла собой прекрасную лабораторию для изучения неразрешенных национальных вопросов и для констатирования их разрывного действия, прежде чем от них взлетел на воздух весь мир».
В переживаемый нами исторический момент, когда Большая и Малая Антанта ведут безумную политику невиданного национального угнетения побежденных народов в такой форме, какой не знали ни царизм, ни австро-венгерская реакция, когда 60 миллионов германских немцев стонут под сапогом французского жандарма и сенегальского стрелка, когда поведение дунайской комиссии в Вене и Будапеште представляет собой – по словам бывшего итальянского премьера Нитти – настоящий пир во время чумы, когда союзники и сателлиты Большой Антанты – Польша и Румыния – ведут самую разнузданную националистическую политику, снова начинается «разрывное действие» тех факторов, от которых, по словам Чернина, взлетел на воздух весь мир и погибла двуединая империя. Польша, Румыния, Югославия готовят себе гибель, и Франции грозит новая война с Германией. Недаром Нитти восклицает: «Наши сыновья переживут еще более страшную трагедию, чем испытания, выпавшие на долю нашего поколения».
Таким образом, кроме призрака войн империалистических, перед капиталистическим миром встает призрак войн национальных. И, таким образом, оправдываются пророческие слова Ленина, написанные им в 1916 году и цитированные т. Зиновьевым на XII партийном съезде, – о возможности великой национальной войны в Европе, в результате порабощения ряда жизнеспособных национальных государств…
Предисловие к немецкому изданию
Невозможно вместить в одну маленькую книгу историю мировой войны, хотя бы отчасти исчерпывающую. И не это является моей задачей.
Моя задача состоит скорее в том, чтобы обрисовать отдельные события и личности, которые мне пришлось наблюдать в большой близости и потому особенно отчетливо, дать отдельные моментальные снимки великой драмы. Из отдельных развертывающихся здесь картин будет, однако, явствовать целое, которое, быть может, отклоняется кое в чем от уже известной, но еще столь неполной истории войны. Каждый человек рассматривает людей и события с собственной точки зрения. Это неизбежно. Я говорю в моей книге о людях, которые стояли ко мне близко, о других, которые прошли по моему пути, не оставив во мне никакого личного чувства, и, наконец, о людях, с которыми у меня были тяжелые столкновения. Я стараюсь судить обо всех объективно. Там, где изображение кажется неверным, причина лежит не в предвзятом мнении, а в недостаточных способностях критического анализа.
Не все хотелось говорить. Многое оставлено мною необъясненным, хотя оно и поддавалось объяснению. Время, отделяющее нас от описываемых событий, еще слишком мало, для того чтобы срывать с них покров.
Но то, о чем здесь не сказано, ничего не меняет в общей картине того, что запечатлелось у меня в памяти.
I. На пороге войны
Напряжение Европы. – В 1914 году ни Франция, ни Англия не хотели войны. – Моральная коалиция против Германии. – Лихорадочное безумие вооружения. – Последняя беседа Чернина с Францем-Фердинандом. – Катастрофа. – Берхтольд и ультиматум Сербии. – Телеграмма Лихновского и попытка Грея вмешаться. – Телеграмма короля Георга принцу Генриху. – Предложение Англии условно принято. – Войну начала Россия. – Тисса против резкого ультиматума. – Самоличные выступления Чиршки. – Он, а не Бетман, за вовлечение Австро-Венгрии в эту войну. – Аудиенция Чернина у императора в Ишле. – Румыния и Италия поставлены перед совершившимся фактом. – Наше величайшее несчастье: вторжение немцев в Бельгию. – 4 августа вечером: решение вопроса о нейтралитете Англии в руках Германии. – Первая роковая победа германской военной партии. – Наследие Бисмарка как проклятие для Германии. – Император Вильгельм в плену у своих генералов. – Антанта никогда не соглашалась на компромиссный мир. – Лондонский договор от 26 апреля 1915 года. – Военная слабость Австро-Венгрии. – Сепаратный мир Австро-Венгрии привел бы к войне с Германией. – Политика Стефана Тиссы. – Разложение Австро-Венгрии было неизбежно.
1
Грозе, разражающейся громом и молнией, всегда предшествуют некоторые вполне определенные явления. Электричества распадаются, и гроза есть следствие известного, невыносимого атмосферического напряжения. Факт этот не меняется оттого, можем ли мы заранее подметить эти явления по внешним признакам и покажутся ли нам облака более или менее грозными: электрическое напряжение должно накопиться прежде, чем разразится гроза.
В министерствах иностранных дел всей Европы политический барометр стоял на буре уже целые годы. Временами он поднимался, чтобы снова упасть; иногда, конечно, он колебался, но уже все указывало на то, что над миром всего мира нависла опасность.
Видимые корни этого европейского напряжения восходят на годы назад – ко времени Эдуарда VII. Оно было вызвано, с одной стороны, страхом Англии перед гигантским ростом Германии, с другой – политикой Берлина, ставшей на Темзе пугалом, убеждением, что в Берлине укоренилась идея мировой гегемонии. Опасения эти, которые только отчасти вытекали из зависти и недоброжелательства, отчасти же из действительно обоснованных забот о своей собственной дальнейшей участи, привели Эдуарда VII к политике окружения, а за ней началась и прямая травля Германии. Известно, что Эдуард VII предпринял попытку оказать воздействие на императора Франца-Иосифа с целью отклонить последнего от союза с Германией и заставить присоединиться к державам, объединяющимся против нее. Также известно, что император Франц-Иосиф от этого предложения отказался и что этот момент был поворотным в судьбе Австро-Венгрии. С этого момента мы больше не были самостоятельными вершителями нашей судьбы. Наша судьба была отныне связана с судьбой Германии, и мы сами не замечали, как союз с ней увлекал нас за собой.
Притом я вовсе не хочу оспаривать, что последние годы перед войной Германия все еще имела возможность избежать ее. Она должна была лишь разрушить назревшее в европейском общественном мнении подозрение об ее стремлении к мировой гегемонии. Я далек от того, чтобы утверждать, что западноевропейские державы шли на эту войну с легким сердцем, и упорно настаиваю на своем твердом убеждении, что государственные деятели, руководившие политикой западных держав, со своей стороны понимали положение вещей в том смысле, что, если им не удастся побить Германию, то гегемония ее неизбежна.
Я говорю «западные державы», поскольку думаю, что в России могущественная военная партия, возглавленная великим князем Николаем Николаевичем, придерживалась иных воззрений и начала эту войну с полным удовлетворением. Самое трагическое в несчастии, каковым оказалась эта война, заключается в том, что ее, в сущности, никто из действительно ответственных лиц не желал, и она была вызвана кучкой сербских убийц, а затем и русских воинствующих генералов, создавших положение, при котором монархи и государственные люди великих держав оказались застигнуты врасплох событиями.
И действительно, необходимо в этом отношении определенно различать политику враждебных держав. Ни Франция, ни Англия в четырнадцатом году не хотели никакой войны. Во Франции идея реванша не потухала никогда, но все симптомы указывают на то, что в четырнадцатом году она отнюдь не имела намерения выступить, а – как и пятьдесят лет назад – откладывала момент начала войны на будущее. Война была для нее неожиданностью. Что же касается Англии, то, несмотря на антигерманскую политику, она хотела остаться нейтральной и приняла другой курс только ввиду вторжения в Бельгию. В России же был царь, который не знал, чего хотел, и не мог выполнить, что хотел, и военная партия, которая толкала к войне, несмотря ни на что. Россия фактически начала войну без всякого объявления. Остальные державы, Италия и Румыния, втянулись в войну из честолюбивых побуждений – в особенности Румыния. Из-за своего географического положения Италия была более выдвинута, более подвержена давлению Англии, и ей поэтому было труднее, чем Румынии, сохранить нейтралитет.
Но мировая война все же никогда не разразилась бы, если бы возрастающее недоверие Антанты к замыслам Германии не довело бы общей ситуации до точки кипения. Весь образ действия Германии, все поведение ее, речи императора Вильгельма, выступление Пруссии на арене мировой политики, вечное превозношение собственного могущества и бряцание оружием пробудили во всем мире чувство антипатии и тревоги и создали ту моральную коалицию против Германии, которая нашла себе такое ужасное практическое воплощение в войне. С другой стороны, я глубоко убежден, что германские (или лучше сказать – прусские) тенденции были всем миром поняты превратно и что влиятельные круги Германии никогда не стремились к мировому господству. Они хотели утвердить себе место под луной, они стремились встать в один ряд с первыми державами мира; это было их право. Но безусловные и вечные германские провокации и вызванные ими постоянно усиливавшиеся опасения Антанты создали ту роковую конкуренцию в вооружении и ту коалиционную политику, которая разразилась войной, подобной страшному урагану.
Тревога Европы создала почву для воплощения французской идеи о реванше. Англия никогда не извлекла бы меча только для того, чтобы покорить Эльзас-Лотарингию, но, хотя политика Эдуарда проистекала не из французских, а из английских мотивов, французская идея реванша служила ей отличным дополнением. Страх перед агрессивностью Германии и недостаточностью собственных средств обороны породил безумную лихорадку вооружений, столь характерную для эпохи, предшествовавшей войне. Состязание иметь больше солдат и более снарядов, чем у соседа, должно было привести к абсурду. Доспехи Европы стали столь тяжелы, что нести их дольше не было сил, и каждому давно было ясно, что по этому пути дольше идти невозможно, что представляются только две возможности: добровольное всеобщее разоружение или война.
Слабая попытка к первому была сделана в 1912 году, во время переговоров Германии и Англии о разоружении флота; они не пошли дальше первых шагов и прекратились, но виноваты в этом были обе стороны одинаково. Англия отнюдь не выказала более миролюбия и готовности к компромиссам, чем Германия, она была лишь ловчее, и ей удалось внушить миру убеждение, что она находится под угрозой германских захватных стремлений.
Мне вспоминается одно удивительно меткое замечание, которое я слышал от выдающегося государственного деятеля одной из нейтральных держав. Он ехал на одном американском пароходе, в числе пассажиров которого были, между прочим, один крупный германский промышленник и один англичанин. Немец был очень словоохотлив, любил набирать себе возможно больше слушателей и пространно рассказывать им о «развитии Германии», о неудержимом устремлении германского народа к расширению своих владений, о необходимости пронизать мир германской культурой и, наконец, о «всесторонних успехах, достигнутых в этих областях». Он рисовал картину постепенного захвата Германией мирового рынка, называл места, где теперь реет германский флаг, ставил особенное ударение на том, что слова «Made in Germany» непременно покорят мир. Он не упустил отметить и то, что как бы ни был широк размах всех германских проектов, они все же стоят на твердой почве, так как они «воздвигнуты на фундаменте» милитаризма. Это было по-немецки. И когда мой коллега спросил слушавшего все это и усмехающегося англичанина, что он имеет на это сказать, тот ответил: «Не стоит говорить, но я знаю, что мир принадлежит нам». Это было по-английски.
Это только жанровая картинка, это только моментальный снимок того, как немецкая и английская психика отражались в голове нейтрального государственного человека. Но впечатление это симптоматично, так как оно переживалось в свое время тысячами людей и так как это впечатление от агрессивности германского духа много способствовало катастрофе.
Политика Эренталя, противоположная той, которую до него привыкли наблюдать в нашем министерстве иностранных дел, преследовала империалистические цели с огромной силой и энергией и тем самым еще более усилила общее недоверие к нам. Всюду распространялось мнение, что венская политика есть просто отзвук берлинской, что в Вене так же, как в Берлине, подготовляется война. Общая тревога усиливалась, тучи становились все мрачнее, петли сети затягивались все плотнее – несчастие было у порога.
Причины мировой войны уходят в глубь времен. Конечный повод ее стирается среди них. В наши дни происходит то же самое. Каков бы ни был последний толчок к новым войнам, настоящие причины их заключены в Версальском и Сен-Жерменском мире.
2
Незадолго до объявления войны мне пришлось быть в Константинополе, где я имел длинный разговор о политическом положении вещей с нашим тамошним посланником, умным и дальновидным графом Паллавичини. Настоящая конъюнктура казалась ему очень серьезной. Он вслушивался в биение пульса Европы, руководимый опытом нескольких десятков лет дипломатической деятельности, и его диагноз гласил, что если только в ближайшем будущем не последует резкого изменения всего курса, то мы идем к войне. Он доказывал, что единственная возможность предотвратить войну с Россией заключается в том, чтобы окончательно отказаться от нашего влияния на Балканах, очистив поле действия для России. Паллавичини не скрывал от себя, что подобное решение было бы равносильно нашему выбытию из числа великих держав, но мне казалось, что лично он предпочитал этот тягостный исход неминуемо надвигавшейся войне. Вскоре после этого я передал этот разговор престолонаследнику, эрцгерцогу Францу-Фердинанду, и заметил, что такое пессимистическое понимание вещей Паллавичини, о котором он, как я и все ближе знавшие этого дипломата, имел очень высокое мнение, произвело на него очень сильное впечатление. Наследник выразил желание при первой же возможности переговорить по данному вопросу с императором. Больше я его никогда не видел.
Это был наш последний разговор, и я даже знаю, удалось ли ему привести в исполнение намерение обсудить этот вопрос с Францем-Иосифом. Обе балканские войны были зарницами надвигавшейся европейской грозы. Каждому знатоку балканских отношений было ясно, что завершившие их мирные договоры не привели ни к какому определенному результату и что Бухарестский мир, так восторженно отпразднованный в Румынии в 1913 году, был, в сущности, мертворожденным. Униженная, урезанная Болгария, несоразмерно разросшаяся Румыния и в особенности Сербия, преисполненные заносчивости, не поддающейся никакому описанию, Албания, продолжавшая служить яблоком раздора между Австро-Венгрией и Италией, – вот картина, которая предвещала не успокоение, а новую войну.
Надо было пожить на Балканах, чтобы оценить безграничную ненависть, царившую здесь между отдельными национальностями. Когда эта ненависть разразилась мировой войной, то она сказалась в целом ряде ужасающих сцен. Известны случаи, когда пленные болгары были буквально растерзаны румынами, но и болгары, в свою очередь, не оставались в долгу и замучивали до смерти пленных румын самым зверским образом. О том, с какой жестокостью расправлялись с неприятелем сербы, лучше других могут рассказать наши части.
Император Франц-Иосиф предвидел совершенно ясно, что мир, последовавший за второй балканской войной, представлял из себя не что иное, как передышку перед новой войной. Когда в тринадцатом году, накануне своего отъезда в Бухарест, я имел аудиенцию у старого императора, он сказал мне: «Бухарестский мир непрочен, и мы идем навстречу новой войне. Дай только бог, чтобы она ограничилась Балканами». Сербия расширилась почти вдвое, но была далека от того, чтобы довольствоваться своим новым положением. Наоборот, она больше, чем когда-либо, лелеяла мечты о великодержавности.
Правда, пока еще положение вещей было внешне спокойным. Более того, за несколько недель перед катастрофой в Сараеве создалось настроение, которое можно было отметить почти как улучшение отношений между Веной и Белградом. Но это было затишье перед бурей. Покров разорвался 28 июня, и перед миром тотчас же разверзлась пропасть. Камень покатился, жребий был брошен.
К тому времени я был уже посланником в Румынии и поэтому мог наблюдать берлинские и венские события только издали. Но зато впоследствии я говорил со многими влиятельными лицами о событиях этих критических дней и из всего, что услышал, я мог составить себе вполне определенную и ясную картину происшедшего. Для меня не подлежит никакому сомнению, что Берхтольду даже во сне не снилась мировая война в тех размерах, в каких она разразилась, и что он прежде всего был убежден в том, что война против Франции и России во всяком случае окончится победой.
Я думаю, что душевное состояние, в котором граф Берхтольд предъявлял ультиматум Сербии, можно отчасти определить следующим образом: или Сербия примет ультиматум (а это означало бы крупный дипломатический успех), или она его отклонит, и тогда война – победоносная благодаря поддержке Германии – поведет к возрождению новой, несравненно сильнейшей, двуединой монархии. Я не хочу оспаривать того, что подобное рассуждение было сплошною цепью ошибок. Я хочу только установить свое убеждение в том, что, предъявляя ультиматум, граф Берхтольд лично не желал войны и что он до последнего момента надеялся, что победа будет одержана пером. В поощрении Германией его политики он усматривал также некоторую гарантию против войны, а ее участники и шансы на победу оценивались им совершенно неверно. За Берхтольдом стояли другие лица, думавшие иначе, но выталкивавшие его вперед: этим объясняется, что поведение его было лишено единства. У Берхтольда очевидно не было сомнения в том, что война с Сербией поведет также и к войне с Россией. По крайней мере, донесения моего брата из Петербурга не оставляли в этом сомнения.
Сербия приняла ультиматум только отчасти, и война с Сербией вспыхнула. Тут же произошло и вооруженное вмешательство России, а одновременно с тем и другие очень важные события. 30 июля, в полдень Чиршки зашел в министерство иностранных дел и, в исполнение данного ему поручения, сообщил содержание телеграммы, полученной от Лихновского. В этой важной телеграмме было сказано следующее: он – Лихновский – только что от Грея. Последний настроен очень серьезно, но совершенно спокоен, хотя и отмечает, что положение вещей все более осложняется. Сазонов объявил, что после воспоследовавшего объявления войны он лишен возможности непосредственно сообщаться с Австро-Венгрией и просит Англию снова взять на себя посредничество. Предпосылкой переговоров должно явиться прекращение враждебных действий. Грей предлагает посредничество четырех держав. Ему – Грею – казалось бы возможным, чтобы после занятия Белграда Австро-Венгрия предъявила бы свои условия. Частным образом Грей добавлял, что он обращает внимание Лихновского на то, что война между Россией и Австро-Венгрией оставила бы возможность нейтралитета Англии, но что положение изменилось бы в случае, если Германия и Франция также окажутся втянутыми. Также и общественное мнение Англии, которое было очень благоприятно Австрии после убийства, теперь начинает колебаться, так как никто не понимает австрийского упрямства, Лихновский присовокуплял, что итальянскому послу Грей сказал, что, по его мнению, согласие Австрии на посредничество приведет к общему удовлетворению. Сербы во всяком случае будут наказаны. Гарантий на будущее Австрия могла бы тоже добиться и без войны. Таково было содержание донесения, переданного Чиршки из Лондона. Бетман прибавлял от себя, что он настоятельно рекомендует венскому кабинету безотлагательно принять посредничество.
Берхтольд принял содержание телеграммы к сведению и отправился с этим известием к императору. Он лично исходил из того, что Россия уже находится в войне с империей, что к вечеру того же дня императору должен быть представлен приказ о всеобщей мобилизации и что, принимая в соображение начавшееся наступление России, возможность отсрочки австрийской мобилизации казалась ему сомнительной. Помимо этого, он, очевидно, должен был еще принять в соображение и то, что в России существовали различные течения и не было никакой гарантии, что восторжествует то, которое желало посредничества. Враждебные действия открылись, по-видимому, без ведома и желания царя, если же, помимо его воли, они теперь стали бы развиваться и дальше, то в таком случае Австро-Венгрия неминуемо должна была бы опоздать.
Мне никогда не пришлось говорить об этих днях с Берхтольдом, но имеющийся у меня под рукой материал не оставляет сомнения, что он чувствовал себя обязанным осветить также и эту сторону вопроса, а затем предоставить решение императору Францу-Иосифу.
31 июля, то есть на следующий же день, Чиршки передал нашему министерству иностранных дел содержание вновь полученной телеграммы короля Георга принцу Генриху Прусскому. Вот она:
«Благодарю за телеграмму. Очень рад слышать, что Вильгельм старается прийти с Ники к соглашению, относительно мира. Мировая война была бы непоправимым бедствием, и я от души надеюсь, что ее удастся предотвратить. Мое правительство делает все возможное со своей стороны, предлагая и России, и Франции приостановить дальнейшие военные подготовления, если Австрия удовлетворится занятием Белграда и окружающей его сербской территории как залогом для успешного выполнения требований, при условии, что и другие государства тем временем приостановят свои военные подготовления. Надеюсь, Вильгельм употребит все свое влияние, чтобы заставить Австрию принять его предложение и доказать тем самым, что Германия и Англия солидарны в своих усилиях предотвратить международную катастрофу. Передайте, пожалуйста, Вильгельму, что я делаю и буду делать все, что от меня зависит, для сохранения европейского мира.
Георг».
31 июля цитированные нами предложения были в Вене приняты – правда, при условии соблюдения некоторых постановлений по военным вопросам, на что Лондон не согласился. А затем началось нагромождение событий.
Как Англия, так и Германия и Австрия хотели локализировать конфликт в Сербии. В России агитировала влиятельная партия, желавшая во что бы то ни стало вызвать войну. Нападение России ставило лицом к лицу с совершившимся фактом, и в последнюю минуту в Австрии побоялись приостановить мобилизацию, дабы не опоздать с обороной. Послы не всегда говорили то, что от них хотело их правительство; они передавали поручения вполне корректно, но если их личное мнение несколько отклонялось от предписанного, то это разногласие ни от кого не оставалось в тайне и также принималось во внимание, а оно только усиливало общую неуверенность и неясность. Берхтольд колебался, его разрывали на части самые противоположные течения. Между тем для решения оставалось всего лишь несколько часов. Они не были использованы – и несчастие разразилось.
Россия создала безвыходное положение и вызвала мировую войну.
Несколько месяцев спустя после начала войны у меня был длинный разговор относительно всех этих вопросов с венгерским министром-президентом графом Стефаном Тиссой. Лично, он, Тисса, в свое время выступал против резкого ультиматума, потому что он предвидел войну и не хотел ее. Существует мнение, что Тисса настаивал на войне, но это лишь одно из обычных и весьма распространенных заблуждений. Он был противником войны – не только принципиально, по складу своего ума, но еще и потому, что считал, что разумная политика союзных договоров может в течение нескольких лет значительно укрепить силы двуединой монархии. Он особенно часто возвращался к Болгарии, которая тогда ведь была еще нейтральна и которую он хотел склонить на нашу сторону еще до начала войны. От Тиссы я также слышал различные детали о политике германского правительства в связи с деятельностью германского посла.
Я нарочно различаю германское правительство от германского посла – потому что у меня создалось впечатление, что фон Чиршки предпринял ряд шагов, на которые он вовсе не был уполномочен. Если я сказал выше, что не все послы говорили то, что от них хотело их правительство, то я подразумевал при этом именно фон Чиршки, вся индивидуальность, весь темперамент которого толкали его на то, чтобы с большой страстностью, но не всегда с достаточным тактом, вмешиваться в наши дела и вытряхивать из двуединой монархии спячку. Нет никакого сомнения в том, что все частные беседы фон Чиршки сводились в то время к общему мотиву: «Теперь или никогда!» Несомненно, что германский посол толковал свои слова в том смысле, что Германия в данный момент готова поддержать его слова всем своим влиянием и всей своей силой, но что он сомневается в том, что она так поступит и в будущем, если мы проглотим «сербскую пощечину». Мне кажется, что именно фон Чиршки был глубоко убежден в том, что Германии предстоит в самом недалеком будущем пережить войну с Францией и Россией и что он считал 1914 год наиболее благоприятным, во-первых, потому, что он не верил в боевую готовность России и Франции, а во-вторых, что очень существенно, он считал, что сейчас ему удастся вовлечь и Австро-Венгрию в войну, тогда как при другой конъюнктуре, когда жертвой нападения окажется не сам миролюбивый Франц-Иосиф, он не захочет выступить в интересах одной Германии. Одним словом, он хотел воспользоваться сербским инцидентом, чтобы обеспечить за собой Австро-Венгрию для решительной борьбы. Но это была его политика, а вовсе не Бетмана.
Повторяю – это впечатление длинных рассказов, слышанных мною преимущественно от графа Тиссы, но верность которых мне впоследствии подтверждали и с другой стороны. Я глубоко убежден в том, что тогдашним своим поведением фон Чиршки резко превышал данные ему полномочия. Я заключаю это из того, что, как следует из вышеприведенной телеграммы, фон Чиршки никогда не находил возможным придать воинственный тон официальному заявлению, но в своих личных выступлениях, очевидно, говорил так, как это свойственно дипломатическим представителям, когда они стремятся «исправить» политику своих правительств в направлении, которое им кажется желательным.
Конечно, Чиршки передавал поручения вполне корректно и лояльно, ничего не умалчивая и не скрывая. Но посланник, конечно, может достичь большего или меньшего в зависимости от того, сколько энергии он вложит в дело осуществления замыслов своего правительства. А бывают случаи, когда трудно отделить «частные» взгляды посла от официальных его заявлений. Во всяком случае, первые безусловно влияют на вторые, а интимное убеждение Чиршки толкало его на более резкий тон.
За несколько дней до ультиматума, находясь в полном неведении относительно готовящихся событий, я прибыл в Штирию, где рассчитывал устроить на лето свою семью. Вызвал меня оттуда Берхтольд с требованием как можно скорее вернуться к своим обязанностям. Я немедленно исполнил это приказание, но до этого еще имел аудиенцию у императора Франца-Иосифа в Ишле. Я нашел императора в очень удрученном состоянии. О предстоящих событиях он говорил только вкратце и лишь спросил меня, могу ли я ручаться за нейтралитет Румынии в случае войны. Я ответил, что отвечаю за это, пока жив король Карл, но прибавил, что дальше этого ставить диагноз нельзя.
3
Некоторые чрезвычайно важные черточки эпохи, непосредственно предшествующей началу войны, объясняются лишь влиянием группы, представителем которой был Чиршки.
Во-первых, остается непонятным, почему мы так облегчили отпадение наших тогдашних союзников – Италии и Румынии; почему мы дали им знать об ультиматуме как о свершившемся факте, вместо того, чтобы делать попытки заручиться их согласием и привлечь и их на нашу сторону.
Относительно хода дел в Италии у меня нет точных данных; но в Румынии король Карл безусловно делал всевозможные попытки склонить Сербию к уступчивости. Вероятно, это ему все равно не удалось бы, потому что сербы и не думали отказаться от своих мечтаний о Великой Сербии – но можно предположить, что эти переговоры ухудшили бы отношения и что это охлаждение сказалось бы в дальнейшем развитии румынской политики.
Это дипломатическое упущение было использовано в Бухаресте как крупнейший капитал. На первом же решающем коронном совете выступил итальянский посол, барон Фассиотти, и заявил, что положение Румынии и Италии идентично и что ни та, ни другая не имеют основания выступать на стороне Австрии, так как ни Рим, ни Бухарест не были заранее осведомлены об ультиматуме. Его старания возымели успех.
