Порномания

Я закрываю глаза, ложусь на диван и пытаюсь отдыхать, но куда уж там! Мысли несутся галопом, хотя я должна была бы устать, ведь я сидела у монитора часа три, не меньше. И вот я лежу на своем диване и риторически спрашиваю, сколько на свете таких как я, сидящих у монитора и часами наблюдающих за этими сплетающимися телами? И почему, почему до сих пор не придумали капсулу с иммунитетом от этого? Как только бы я начинала смотреть порнуху, вещество внутри меня начинало бы бунтовать, мне бы резко становилось плохо. И, как те обезьяны из опытов, которых отучили хватать бананы в клетке (как только они подходили к ним, била мощная струя из брандспойта), или те крысы, которых било током, если они приближались к миске с едой, я бы отскакивала от монитора.

Итак, чем я занимаюсь в эти зимние дни? Смотрю видео моих «панд», мастурбирую минимум по пять раз в сутки, а когда не мастурбирую, глажу себя там, возбуждаю нежно, не так агрессивно, как при мастурбации. Во время этих нежных ласк мой разум блуждает по узким коридорам, в которых застыли тела, притворяющиеся статуями, но стоит мне бросить на них взгляд, как они принимают возбуждающие позы.

Между тем я стремительно теряю интерес к другим людям и к моим когда-то любимым занятиям – чтению, просмотру фильмов, музыке и вообще к искусству. Я уже забыла, где лежит мой мобильный телефон – я не слышала его довольно долго, наверняка он давно уже разрядился. Я не выхожу из дома третью неделю, даже в магазин не хожу, мне привозят все что нужно из службы доставки. Для заказов я пользуюсь стационарным телефоном в квартире.

Я снова вспоминаю себя девочкой, сидящей с кружкой теплой кипяченой воды, с корочкой хлеба, в темноте, мечтающей, фантазирующей, рассказывающей сама себе какие-то сказки… Я перевожу взгляд на себя нынешнюю: круги под глазами, нервные движения, как у наркоманки (меня часто за нее принимают), тяжелый, пронзительный взгляд. Я стою у зеркала и рыдаю, мне кажется, что мои слезы не кончатся никогда. Я бы включила что-нибудь траурное, например, реквием по самой себе и своим прекрасным начинаниям, которые пошли прахом. Но мне не хватает силы воли, я знаю, что мне будет еще тяжелее от этого. Я с тоской смотрю на погасший монитор ноутбука, слезы безмолвно текут из моих глаз, круги под ними становятся совсем черными, набухшими и огромными, мне тяжело смотреть на себя в таком состоянии, но я все равно смотрю. Мне кажется, что еще секунда – и я рухну в изнеможении…

***

И правда, в следующее мгновение Анна теряет сознание и падает на пол.

М удивляет Валеру

На миг я как будто отключаюсь… Придя в себя, понимаю, что кончил только что прямо в штаны. Валера удивленно смотрит на меня, забыв про десерт и открыв рот:

– Эй… Ты чего? Все нормально, а?

– Да, да. Не волнуйся. Давление скачет в последние дни.

– А, понятно. У меня тоже что-то голова болеть стала часто.

– Магнитные бури, видимо.

Анна рассказывает, каково это – достичь самого дна

Могу похвастаться: у меня новый рекорд – я почти месяц смотрю исключительно видеоклипы моих «панд». Ничего более возбуждающего я так и не смогла за это время найти. Я смирилась с этим, как смирилась с тем, что я – порноманка и, возможно, навсегда останусь такой. На волне своей опустошенности я пересматриваю триеровскую «Нимфоманку» и рыдаю, особенно тогда, когда она говорит о себе с гордостью: «Я не sex addict, я нимфоманка! И всегда буду такой, и я люблю себя такой, в отличие от вас…» Это та сцена, когда она приходит в группу анонимных нимфоманок, или сексуальных маньячек. Еще меня трогает сцена, когда нимфоманка находит «свое» дерево, одиноко стоящее на горе… На этом моменте я просто захлебываюсь слезами и не понимаю, что на меня находит. Мне кажется, что это и я тоже – такая же худая, носатая и чокнутая, стою на горе и любуюсь сквозь слезы одиноким, скрюченным деревом.

Мне так хочется забыть об этом, забыть, что у меня есть такой отзывчивый клитор, забыть, что я порноманка, законченная онанистка с крючковатыми старушечьими пальцами! И мне далеко до триеровской нимфоманки – она одержима сексом, а я одержима всего лишь призраком секса, его изображением, которое я вижу на экране. И это гораздо хуже, потому что нимфомания подразумевает хоть какой-то, пусть усеченный, но все же контакт с миром, а порномания – нет. Мне не нужен никто, мне нужно лишь изображение, слабая тень секса, человеческих отношений, которых я так боюсь и в которых потерпела полный крах… В какой-то мере я уже не человек, а существо, нечто, кому не нужен другой живой человек. Мне нужен лишь намек, слабая тень человека и человеческого, которую я вижу на мониторе моего компьютера, всецело подчиняющего меня виртуальности, то есть тому, чего нет, тому, что на самом деле не существует. Я днями не выхожу на улицу и почти не страдаю от этого. Я могу обходиться без общения – в этом я почти сверхчеловек. Мне достаточно виртуальной вселенной, в которой я могу делать что хочу. Например, смотреть порно и онанировать под него – почему бы и нет? Каждому свое. Казалось бы, если я выбрала это сама, по своей воле, и ни к чему больше не стремлюсь, я должна быть счастлива, я должна радоваться жизни, правда? Но я не нахожу себе места, потому что деградирую, даже больше – проваливаюсь в пропасть. Я спокойно смотрю на себя со стороны и наконец понимаю, что достигла того самого дна, о котором так много думала и которого так боялась. Вот оно, мое дно, мой тупик, я чувствую его и не вижу ничего, что могло бы мне помочь. И меня это не особенно пугает. Я просто ставлю себя перед фактом. Никакого отчаяния, все обыденно, словно я ученый, проводящий эксперимент, за которым скоро последует другой.

М заманивает ворону

В этот морозный солнечный выходной день я остаюсь дома и замечаю ворону, которая сидит на голой ветке дерева недалеко от моего окна. Я открываю окно и кладу на подоконник кусок сыра. Ворона начинает волноваться. Она хлопает крыльями, надсадно каркает. Я ухожу в ванную ― принять душ и, возможно, заняться онанизмом. Выйдя из душа (я все-таки не онанировал), я вижу, что сыра на подоконнике нет, как и самой вороны. Я закрываю окно и иду готовить себе поздний завтрак. Уже час дня, и, думаю, я точно не выйду сегодня на улицу. Позавтракав, я сижу и тупо пялюсь в монитор: смотрю, что пишут, точнее постят, френды в «Фейсбуке» и «Вконтакте» – у меня и там и там есть аккаунты с примерно одинаковым количеством друзей, около 50 человек. Снова слышу карканье – это она, я уверен. Я открываю окно и кладу на подоконник второй кусок сыра, но не отхожу от окна несмотря на холод. Ворона волнуется, кружит и каркает, боится приближаться. Я неплотно прикрываю окно и перемещаюсь на кровать, проваливаюсь в дрему. Через некоторое время просыпаюсь, резко подскакиваю в непонятном испуге и вижу ворону на подоконнике. Держа в клюве сыр, ворона вспархивает и улетает на дерево. К ней присоединяются другие вороны, которые хотят, чтобы она поделилась с ними сыром. Она не хочет делиться и перелетает на другое дерево. Вороны преследуют ее. Ворона с сыром отлетает все дальше от моего окна, пока совсем не скрывается из виду. Другие вороны следуют за ней.

Анна записывает на диктофон что-то очень важное

Я брежу и говорю сама с собой. Мне нравится откровенничать и копаться в помойке своего опыта. Я лезу и лезу в этот заброшенный сарай, в этот захламленный чулан – в свое сознание. И этот чулан, пропахший старьем и нафталином, покрывшийся язвами плесени – самое важное, что есть у меня. Именно эта комнатка, а не все эти парадные залы, делает меня мной. Эта комнатка знает меня всю, от начала до конца.

Итак, я записываю все, что хочу сказать, на старый кассетный диктофон, непонятно откуда взявшийся и каким-то чудом работающий. Пленка крутится, и это напоминает мне кассеты, на которых я слушала поп-музыку, когда была подростком. Я смотрю на кассету в отупении минут пять, не зная, что сказать, боясь промолвить слово, нарушить молчание. Но вот одно слово срывается, и за ним несется поток других:

– Идя к метро в тот день, я снова увидела его, этого робкого парня, которого встречала то в книжном, то просто на улице… И сразу же вспомнила, что довольно часто его видела. Он и правда какой-то… ненормальный. Но меня к нему что-то притягивает. Я не понимаю пока, что это, но даже эти встречи – я не верю, что они просто случайность… Увидев меня, он посмотрел странно, зловеще и почти издевательски. Он выглядел расстроенным, у него было явно плохое настроение. Но в нем есть что-то… особенное. Что-то, что меня глубоко трогает. Я не до конца понимаю, что это. Нет-нет, это не похоже на увлечение. Это что-то другое, это серьезнее и глубже. Интересно, если я увижу его снова, мы заговорим друг с другом? И если я расскажу ему свою тайну, что он скажет в ответ? Будет ли он презирать меня?

Записав это на диктофон, я отбрасываю его и больше к нему не прикасаюсь. Я рада, что сделала попытку забыть о своей порномании и вспомнить, наверное, самое важное в своей жизни за последние месяцы – случайные встречи с парнем, которого не могу забыть. Наши взгляды, ищущие друг друга и робость, которую мы так и не преодолели…

М продолжает общаться с вороной

На следующий день, перед работой, я слышу знакомое карканье. Это она, я знаю. Я снова кладу ей кусочек сыра на подоконник. Вернувшись из ванной, я с удовольствием вижу, что сыра нет. Вороны тоже не видно. Наверное, ее снова преследовали ее сородичи, и она улетела далеко. Рабочая неделя проходит на автомате, как у механизма. Никаких событий. Я не гуляю, сразу еду домой, ем, потом сплю, потом снова ем и опять сплю. Мне радостно жить как простой организм, что-то вроде примата или даже хуже, какой-нибудь инфузории. Никаких эмоций, только тупая радость от этой простоты.

В следующие выходные, в субботу, я сплю до полудня, пока меня не будит знакомое карканье. Опять она. В этот день я решаю провести глобальный эксперимент. Я надеваю теплую куртку и шапку, открываю настежь створки окна и бросаю на пол куски сыра и хлеба. Два куска сыра я кладу на подоконник и ухожу на кухню. В квартире становится холодно. Слышу знакомое карканье ― пока за окном. Потом ― характерный хлопающий звук. Это она спикировала на сыр. Но осмелится ли проникнуть в комнату? Нет, не осмеливается ― вся еда на полу остается нетронутой, но сыр с подоконника исчезает.

На следующий день я повторяю эксперимент ― но уже не оставляю сыр или хлеб на подоконнике, а только на полу в комнате. Сижу и терпеливо жду в кухне, в теплой куртке и шапке. Зачитавшись вторым романом Уэльбека, который я тогда купил – «Возможность острова» – вздрагиваю от скребущих звуков. Неужели это она? Осторожно выглядываю из кухни ― да, она, подбирает крошки от сыра и хлеба. Ей становится интересно, что лежит в углу ― в свете солнца эта вещь заманчиво блестит ― подарок знакомых из Таиланда, безвкусная парная статуэтка, изображающая толстожопого парня и худосочную девушку, одетых в национальные костюмы. Их блеск привлек любопытную птицу. Я подкрадываюсь к окну и захлопываю его. Ворона, встрепенувшись и поняв, что в ловушке, начинает метаться по комнате и хлопать крыльями. Она налетает на окно, силясь вырваться наружу. Она удивлена этой преграде, ведь она видит тот мир, которому принадлежит, и не понимает, почему отделена от него. Я приношу из кухни еще кусок сыра и кидаю его на пол, отхожу подальше, чтобы ворона не боялась. Она пикирует на сыр, долбит его своим клювом и тут же гадит на пол. Я чувствую, как ей неудобно здесь ― даже несмотря на сыр и тепло. Она хочет обратно, в свой дискомфортный, полный опасностей, но все-таки привычный мир.

Анна смотрит «смешное» видео

Я просматриваю новый видеоролик: средь бела дня на пустом пляже пьяная девица трахается с парнем. Сначала она наверху, потом он на ней. Его белая, гладкая задница подергивается от поступательных движений. Я возбуждаюсь и мастурбирую… Когда все кончено, я снова прокручиваю видео: только теперь замечаю, что оно без звука, и половые органы заретушированы, как в японском порно. Это обстоятельство смешит меня: неужто им тоже не чужда стыдливость? Или это было сделано по другим соображениям? Но каким? Я уже хорошо знаю, что у нового поколения, за которым я с таким интересом подглядываю, совершенно иное представление о морали, особенно сексуальной. Я давно поняла, что для них потрахаться на людях, в компании, например, малознакомых людей (на вечеринке или на дискотеке в туалете) стало абсолютно привычным делом. Да и разве этого не было раньше, до начала дигитальной эры? Мало, что ли, было людей, которые делали это в публичных и прочих местах, на виду у всех? Просто сегодня стали все чаще это снимать и выкладывать в интернет, вот и вся разница. Но зачем тогда ретушировать половые органы? С одной стороны, они не стесняются трахаться на людях, не против того, чтобы их снимали на видео, возможно, даже посторонние люди. И вдруг эта ретушь. Как это объяснить?

Кстати, видео неожиданно оказывается смешным: на протяжении всего времени, что длится ролик, люди разных возрастов, все мужчины, наверное, друзья, с интересом крутятся вокруг трахающейся парочки, все как один снимают или фотографируют их на камеры мобильных телефонов. У одного есть даже фотоаппарат. Но больше всех меня занимает один парень, совсем еще ребенок, лет, может быть, четырнадцати, он тоже крутится вокруг совокупляющихся и при этом паясничает. Одетый в худи и солнцезащитные очки, он носится кругами, внезапно падает, потом резко подскакивает, словно его ущипнули, опять падает в песок, поднимая облако пыли. В его руках оказывается какая-то палка, он «стреляет» из нее по совокупляющейся паре. Именно этот паяц разряжает атмосферу непристойного, вульгарного действа, коим является половой акт у всех на виду. Именно он, маленький шут, превращает все в плоскую, но игру, в представление, над которым надо смеяться. Трахающийся парень, когда его лицо дается крупным планом, показывает средний палец. Как ни странно, этот пошлый жест тоже заставляет меня захохотать.

Помимо благодарности юному шуту, я также благодарна автору этого видео за то, что он заретушировал процесс совокупления, показав лишь его набросок. Да, я неисправимо старомодна: я до сих пор делю изображение на пристойное и непристойное. Но тот, кто снимал и потом ретушировал (я уверена, что это один и тот же человек), неужели он такой же старомодный, как я? Риторический вопрос. Я никогда не узнаю о его мотивах, и это несказанно огорчает меня.

М по-прежнему увлечен экспериментом с вороной

И все же я пытаюсь загнать ее в угол. Она выпархивает и грозит мне клювом, хоть и остерегается на меня нападать. Я всего лишь хочу ее разглядеть, приблизиться как можно ближе к ней, не трогая ее. Как объяснить ей это? Я хочу увидеть ее глаза, ее большой клюв, которым она только что грозила мне, ее когтистые лапы, ее оперение ― все эти детали я хочу разглядеть как можно лучше. Но она не понимает. Она боится меня. Грустно вздохнув, я приношу с кухни последний кусок сыра и открываю окно.

Окно открыто ― ворона понимает это по вихрю морозного воздуха, тотчас ворвавшегося в комнату, от волнения она бьет крыльями, но я стою между ней и окном, между ней и ее свободой. Я протягиваю ей кусочек сыра, который она боится взять, он лежит в моей ладони…

После недолгого колебания ворона все же хватает сыр ― я чувствую прикосновение ее грубого клюва – торопливо его съедает, крошки валятся на пол, туда, куда она нагадила, и рядом. Я отхожу от окна, лишь моя вытянутая ладонь, в которой ничего нет, преграждает путь к свободе. Ворона решается вылететь, но соблазн велик ― она заглядывает черным глазом в ладонь, видит, что там пусто, ударяет ее клювом, наверное, из мстительности, и вылетает прочь. Больно, рана зудит и несильно, но все-таки кровоточит. Я мажу ее йодом.

Анне снится жестокий сон

Ночью мне снится сон, в котором в руках у меня оказывается настоящий автомат. Я стреляю по совокупляющейся паре на пляже из того видео, что недавно описывала. Кровь брызгает во все стороны, молодое, упругое тело девушки дергается и вытягивается, бледная задница парня замирает на ней, уже неподвижной. Повязка черного цвета у него на голове, что еще недавно служила ободком для волос, сползла на лицо, словно траурная лента. Все, кто рядом, в ужасе попрятались. Лишь мальчишка, что прыгал около них со своим «автоматом» и смешно валялся в песке, продолжает скакать и извиваться, словно в него вселился демон. Он смеется и корчит рожи, кружится как дервиш, пока не видит настоящую кровь и неподвижные тела. И тогда он кричит. Звука на этом «видео» также нет, но этот крик, беззвучный и выхваченный крупным планом, этот оскалившийся в гримасе ужаса рот с неровными, почти детскими зубами ― все это так зловеще и тягостно, что нет сил выносить. Мне вспоминается картина «Крик» Эдварда Мунка: там тоже мумия, или некое существо, кричит от ужаса. У парня почти такое же худое лицо со впалыми скулами, как у существа на картине. И на нем нет темных очков, поэтому я вижу его черные глаза, в которых застыл настоящий, не виртуальный, человеческий ужас.

***

Проснувшись, Анна тоже кричит. Если бы она услышала себя со стороны, она бы подумала, что это крик страдающего животного.

Анализируя свой сон, она вспоминает, что где-то еще видела картины, полные крика и тоски по чему-то невысказанному. Она роется в интернете, но так и не находит ничего путного. Потом, правда, вспоминает одну картину Френсиса Бэкона: портрет римского папы в клетке, орущего сквозь какой-то мрачный дождь, в то время как полоски раскаленного железа падают на него.

М ни с кем не общается

Больше таких экспериментов, как тот с вороной, я не провожу. Уж больно долго пришлось после бардака, что она устроила, приводить в порядок квартиру. Тем более она съемная, не моя личная. А я совестливый, не могу себе позволить по-свински с ней обходиться, к тому же благодарен хозяйке, которая не ходит проверять, как я блюду жилье. Я наслушался рассказов друзей о странных хозяевах московских квартир, которые приезжают средь бела дня, а то и вечером, проверять, как обходятся с их драгоценной недвижимостью арендаторы. Моя хозяйка, слава богу, живет не в Москве и не надоедает звонками.

Я стараюсь больше гулять по городу, но общаться ни с кем не хочется. Мне доставляет удовольствие молчать и думать о своем. Мне хватает всей этой беготни на работе, хотя и там я почти ни с кем не разговариваю, только иногда пишу имейлы. Меня радует моя новая самодостаточность.

О девушке, снимавшую наш секс, которую я прозвал Незнакомкой, я стараюсь не думать. Хотя мысли упрямо возвращаются к ней. Другая девушка, которую я случайно видел несколько раз в городе, почти совсем забылась. Я уже долго не вспоминал ее, а вспомнив, досадливо морщусь, мне кажется, что мы никогда больше не встретимся, что все это был обман и скорее похоже на дурацкий сон, чем на правду. Я несколько раз приходил в тот книжный, где мы виделись раза два, но не встретил ее. После этого я перестал туда заходить и вообще искать ее. Наверное, это и правда был какой-то сон.

Анна находит использованный презерватив

Этим утром я впервые за долгое время выхожу из квартиры – спускаюсь вниз, проверить почту в своем не закрывающемся ящике, уже два года руки не доходят его починить. Там лежат какие-то бумажки ― рекламные проспекты и прочий мусор. А также ― я вздрогнула и густо покраснела ― использованный презерватив, полный мутной, желтоватой жидкости. Презерватив с шипами – я заворачиваю его в пригодившиеся для этого рекламные проспекты и выбрасываю в урну около подъезда, для чего мне даже приходится выйти во двор, на улицу. Я вдыхаю холодный воздух и ежусь, мне хочется скорее вернуться домой.

***

Анна поднимается наверх, в свою квартиру и думает о той парочке, что занималась сексом в ее подъезде в одну из недавних ночей, после чего они оставили использованный презерватив в ее ящике. Она хочет представить, как это у них происходило, она уже рисует эту картину… Вот он достает презерватив, надевает его на свой вставший член, закрывает ей рукой рот, чтобы не стонала. Поза неудобная ― они трахаются стоя. Уж лучше бы минет, думает она, или он, или они оба. Но так хочется «по-настоящему». Прошло всего две минуты, а он уже кончает с долгим вздохом, словно ему грустно. Ее влагалище сжимается. Она чувствует выброс энергии, плоды которой оседают на дне шипованного презерватива…

Анна признается себе, что чему-то завидует в этой истории. Неужели она хочет быть на месте девушки? Нет, конечно. Еще она почему-то полагает, что до секса ночью эта подъездная девушка была «девочкой», то есть девственницей. Что это был ее первый секс ― который в итоге оказался банальным перепихом. Анне жаль эту девушку. Ведь никто не рожден для перепиха в подъезде! Все рождены для хорошей доли, для блестящего будущего, для… Но потом запутанные, неисповедимые пути приводят одну на панель, другую к перепиху в подъезде, третью… Анна давно зареклась кому-то помогать, о ком-то беспокоиться. Она живет для себя. Плохо ли это? Возможно, да. Но по крайней мере она не портит никому жизнь. Не достает, не обижает, не вредит, не гадит, не оставляет использованные презервативы в чужих почтовых ящиках, не распространяет миазмы… Сидит себе дома, тихо смотрит порнуху в интернете и мастурбирует.

Анну все-таки распаляет эта фантазия на тему секса в подъезде, но потом ей от нее становится грустно. Она погружается в хандру, свойственную многим людям в первые дни марта, когда не понятно, пришла ли весна или это еще зима (второе, учитывая российские широты, более вероятно). Она лежит полдня на кровати, даже не прикасаясь к набухшему клитору, жаждущему разрядки, и смотрит на грустный пейзаж за окном – все еще голые верхушки деревьев, которые раскачивает ветер, многоэтажки вдалеке, редко пролетающая ворона или какая другая птица.

К вечеру ей овладевает похоть, она яростно и долго мастурбирует – так долго, что теряет счет времени. Успокаивается лишь через несколько часов, ровно в полночь, засыпая с рукой, покоящейся на по-прежнему набухшем клиторе. Ей снятся грязные сны – ей овладевают то шесть, то семь, то восемь мужчин, и она покорно сносит их издевательства. Среди них неожиданно появляется тот парень с темными пронзительными глазами, которого она встречала несколько раз и с которым так и не заговорила. Тот парень с тревожным, искренним взглядом. У него тоже эрекция, и он странно смотрит на нее… Она подходит к нему и дает пощечину, потом плюет в лицо. Просыпается среди ночи – клитор уже не набухший. Через полчаса, успокоившись, Анна засыпает как младенец, слюна вытекает изо рта на подушку, ей снится что-то из детства. Она – чистый ребенок в белом платьице, бегает по полю, рядом родители, они смотрят на нее и улыбаются, машут ей рукой.

Анна смотрит клип под названием «Молоко»

Через несколько дней после обнаружения презерватива я натыкаюсь на порноклип, описывающий увлечение одной немецкой пары. Мужчина поит девушку молоком, а потом заставляет делать ему глубокий минет. Молоко отрыгивается (как у младенца), она сосет глубоко, до слез, вот она уже вся в молоке, эта очень еще молодая, похожая на кролика немецкая девушка, брюнетка, довольно симпатичная. Я думаю, что понимаю устремления этой пары: материнство, молоко, кормление грудью, невозможность или нежелание иметь собственных детей… И еще меня чуть не вытошнило от этой обстоятельности: по мерке выпиваемое девушкой молоко, ровно одно и то же количество каждый раз; затем глубокий минет, отрыгивание, следы молока на лице и на грудях; еще одна порция молока; в нее уже не лезет, но она очень старается; неужто ей это так нравится? И вот она снова подставляет свое послушное девичье горло для deepthroating. У мужчины противный волосатый пивной живот, из-под которого торчит довольно длинный, мясистый член с поросшими рыжим волосом яйцами. Но девушку это не смущает. Ей это даже нравится. Иначе как объяснить такую преданность – ему и делу?

М едет к Незнакомке

Сегодня не просто выходной день, а праздник 8 марта. И именно сегодня, по иронии судьбы, я собрался навестить Незнакомку. Жаль, что без цветов и коробки конфет. Я невнимательный мужчина, не галантный кавалер. Не уверен, что смогу найти ее дом и квартиру, но попытка не пытка. Хотя бы прогуляюсь.

Как ни странно, быстро, почти не путаясь, нахожу ее дом. Войти в подъезд мне помогает старушка, пока она медленно заходит, я тоже успеваю прошмыгнуть за ней. Мы едем с ней в лифте, и она спрашивает меня ласково, глядя рассеянно своими голубыми глазами:

– Вы к кому?

– Наверх, – отвечаю я, тоже улыбаясь.

– Понятно, – говорит старушка. Наверное, у нее рассеянный склероз, но привычку проверять гостей она не бросила.