Порномания

Прошло десять лет. Мы стали юношей и девушкой, но по-прежнему оставались соседями. И неожиданно для самих себя начали дружить с чистого листа, как будто ничего до этого не было, как будто мы не знали друг друга и недавно познакомились. Стали часто видеться, ходить в кино, гулять по городу. Болтали без умолку. Нас снова влекло друг к другу. Однажды, оставшись одни, мы потянулись губами. По тому, как мы это делали, было понятно, что мы оба девственники. Но, едва прикоснувшись друг к дружке, отпрянули, словно обожглись.

Я поняла, что и думать не могла о том, чтобы сделать это с ним. В моем сознании всплыла картина жгучего позора, когда мама стыдила меня за то, что я вела себя как плохая девочка, что я сделала что-то ужасное, что-то грязное. Я не понимала, что в этом такого, но поверила ей. Мне стало стыдно, я бросилась к ней и закричала: «Мамочка! Прости меня! Я не буду так больше делать! Никогда!» Мать оттолкнула меня – от нее странно пахло – и, блеснув в темноте глазами, крикнула мне слегка заплетавшимся языком: «Сначала вымойся, а потом проси прощения!» Впервые дверь на кухню была закрыта. Я пошла в ванную и стала мыться сама, без ее помощи. У меня плохо получалось. Выйдя из ванной, я поняла, что у нас гость, увидев его через приоткрытую дверь на кухне. Это был какой-то незнакомый усатый мужчина, он сидел на моем месте и не поздоровался со мной; мать сказала мне, чтобы я шла в свою комнату. Я догадалась, что у них какое-то дело, которое доступно только взрослым, вот почему мать плотно закрыла дверь в свою комнату, как только мужчина проследовал туда. Папа уже не жил с нами. Мне было грустно и одиноко, я стала играть в темноте со своими куклами, не включая света, потом вдруг горько зарыдала, но старалась не плакать громко. Почувствовав сонливость, как могла расстелила кровать (раньше это всегда делала мама), укрылась с головой и быстро заснула. Меня разбудило что-то. Сначала я ничего не соображала, но, прислушавшись, поняла. Из маминой комнаты доносились какие-то приглушенные стоны и шорохи. Я никогда такого не слышала, это были какие-то новые звуки, какая-то новая энергетика, я чувствовала ее.

Потом мама вышла из спальни, прошла в ванную и долго мылась в душе. Мужчина вышел покурить на кухню, в нос ударил запах табака, я не была к нему привыкшая. Мама, оказывается, тоже курила с ним. Я слышала, как она попросила дать ей прикурить. У нее был странный, хриплый голос, голос совершенно другой, незнакомой мне женщины. Я даже испугалась. А вдруг это не моя мама? И она никогда не курила до этого. Все это было странно, страшно и казалось мне полным опасной, но и манящей новизны. На следующий день я едва проснулась и опоздала в школу. Мать была по-прежнему холодна; она была на грани грубости, общалась со мной так, словно я предала ее. Я страдала от этого. Я знала причину и страдала, хотела, чтобы она поскорее простила меня, но боялась подойти к ней. Боялась, что она снова оттолкнет меня, как в тот вечер.

После неудачной попытки поцелуя А рассказал, что после того случая за домом на него ополчились родители. Они устроили ему допрос похуже, чем моя мать, говорили, что он их опозорил, отец в сердцах ударил его по щеке.

Я вспомнила, чем тогда пахло от матери, и это подсказало верное решение. Я пошла к бару и достала оттуда бутылку шампанского. Быстро прикончив ее и развеселившись, мы открыли еще вина и напились как свиньи. И сделали это. Оба потеряли девственность. Это был наш с А первый и последний раз, который мы никогда больше не пробовали повторить. У него после этого появлялись другие девочки, а у меня – другие мальчики. Зато мы оставались хорошими друзьями, в наших отношениях появилась веселая непринужденность. Через год семья А переехала в другой район. Мы продолжали видеться, но не так часто, как раньше. Еще через год А уехал учиться в США, где у него были родственники. Он несколько раз звонил мне из Америки, рассказывал про себя и про тамошние реалии. Он переехал в общежитие при колледже и вел более самостоятельную жизнь, иногда приезжал к родственникам, но не часто. Я слушала как зачарованная, но порой с трудом понимала, о чем речь. Было ясно одно: его жизнь сильно изменилась. Моя же шла своим чередом, очень предсказуемо. Я тоже поступила в университет, но учеба меня не радовала и не давала никаких особенных перспектив. Я ходила на лекции, отсиживала пары лишь для того, чтобы было высшее образование, тянула эту лямку и зевала. Он же был увлечен своей новой жизнью, строил планы на будущее, мечтал о продвижении, о развитии, его все так увлекало. Я завидовала его энтузиазму. По сути нам не о чем было разговаривать. Да он больше и не звонил. Наша связь иссякла. После учебы, как однажды объявила мне моя мать, А нашел работу и остался в США. Она случайно встретила его мать и та ей все рассказала. Родители А ездили к нему, но сами оставаться не захотели, слишком там все по-другому устроено. Сам А так ни разу и не приехал. Моя мать была в курсе, что мы дружили и, наверное, догадывалась, что у нас с ним что-то было. Трудно не догадаться! Но напрямую не спрашивала. Наверное, ее тяготили воспоминания про тот случай в нашем детстве, к которому мы с А научились относиться как к недоразумению. Может, она думала, что я ждала его, тосковала, была влюблена в него. В ее голосе сквозили понятные мне интонации: а ведь завидный жених, в Америке живет! Она словно сожалела о том инциденте, наверняка думала, что, если б не он, я могла быть женой А. Возможно, она даже чувствовала свою вину за это.

Когда я вспоминаю А, мне кажется, что я потеряла кого-то очень важного в своей жизни. И, кажется, я до сих пор не нашла ему замены. Странно, ведь столько лет прошло.

Валера смущает М своей загадочностью

Однажды звонит Валера, взволнованный и смущенный, говорит странным голосом:

– Слушай, а ты ничего не видел?

– Ты о чем?

– Да так, ни о чем.

– Что ты видел? А ну, рассказывай!

– А ты не в курсе?

– Да о чем же ты говоришь, ты мне скажешь или нет? Или я повешу трубку! Еще какую-то секту нашел? Мне и этой пока хватает.

– Хе-хе, да нет. Это тебя напрямую касается…

Анна едет на кладбище

Сегодня день рождения мамы. Надо съездить на ее могилу, прибраться. Я бы поехала одна, но всегда навязываются родственники. Наверное, и в этот раз захотят, им как будто делать нечего – с такой радостью они поминают все эти тоскливые даты, участвуют в мероприятиях, ездят с каким-то маниакальным упрямством на это кладбище, покупают цветы, венки, украшают могилу, стоят там, пускают слезы, раздражая меня… Сегодня, наверное, тоже захотят поехать, уже небось готовятся, а мне бы хотелось побыть там одной, поговорить с ней, рассказать ей все, спросить совета. Я почему-то считаю, что особенно хорошо она меня слышит в том месте, где ее положили в землю…

Но вдруг осознаю, что боюсь ехать туда в одиночестве. Видимо, разучилась, отвыкла, ведь все время, каждый год мы ездили туда толпой. Поэтому я звоню родственникам и напоминаю им о дате. И – сюрприз! – впервые они забывают ее, в голосе слышится скрытое нежелание. У них явно другие дела. Я не особо их уговариваю, даже говорю специально, что тоже, скорее всего, не поеду. Они оправдываются, мол, поедут в другой день, в этот они не могут, уже есть планы… И очень хорошо, что так! Я едва скрываю свою радость: наконец-то есть такая возможность – побыть там одной. Даже не верится.

И вот – долгожданный миг: я на кладбище. Я впервые приехала сюда одна, долго говорю с матерью, тороплюсь рассказать ей все, захлебываюсь словами под хмурым осенним небом. Хорошо, что хоть дождя нет! Я наслаждаюсь возможностью говорить сколько хочу и о чем хочу.

Я всегда любила такие моменты, как вот этот. Не знаю, не могу объяснить, что в них такого пленительного. Это, наверное, какое-то извращение. Словно я желала смерти родной матери и теперь получаю свой грязный, низкий кайф от того, что она умерла, и что теперь я, сидя у ее могилы на деревянной лавке и заложив ногу на ногу в театральной позе, могу разговаривать с ней, курить сигарету за сигаретой, пускать красивые кольца дыма в прекрасное серое небо, трагически прорезанное шпилями голых деревьев…

Нет, нет, нет. Все не так. Тогда что же меня так привлекает в том, что теперь я могу рассказать ей все, сидя в черном на скамейке у ее могилы, нога на ногу, с сигаретой во рту? Даже то, чего всю жизнь стеснялась, я выкладываю сейчас легко и болтливо, как простодушный монах, решивший исповедоваться перед старшим по чину. Мой монолог продолжается и продолжается, раскручивается как лента Мебиуса. Я говорю все громче, словно боюсь, что она не услышит. Поясняю, тороплюсь. И вдруг вижу бомжа в телогрейке, он стоит неподалеку и смотрит на меня испуганно. А я не могу остановиться, все говорю и говорю. Он, видать, хочет выпить, вот и ходит по могилам в поисках полной рюмки водки, которую оставляют некоторые, кто приезжает на годовщины или просто привержены этому обычаю. «У меня водки нет!», – кричу я ему. Он смущенно уходит. Я продолжаю курить, глядя в серое небо. Говорить больше не хочется, магия улетучилась, я замолкаю. Вдалеке слышно воронье карканье.

Бомж останавливается, испуганно озирается, жалкий и оборванный. Этот его растерянный взгляд, в котором ни капли злобы, одно лишь смущение и что-то нежное, как у ребенка. От этого взгляда у меня кружится голова…

Звонок не вовремя

Валера часто звонит, когда мне неудобно, вот и сейчас то же самое. Мне хотелось посмотреть какой-нибудь фильм, что-то романтическое, осеннее. Но он не отстает, интригует, пытается вызвать интерес. Неужели нельзя просто сказать, что и как? Возникает желание сбросить звонок и во что бы то ни стало осуществить свой план, посмотреть ностальгическое кино…

Анна вспоминает отвратительную историю

Да, у меня кружится голова от этого взгляда, и я вспоминаю отвратительную историю, которую мне рассказал один диджей. Я тогда была очень молодая и часто ходила в ночные клубы. Он мне сразу не понравился, этот диджеишка, показался скользким и мерзковатым. Но зато я ему, видимо, приглянулась. Несмотря на холодность с моей стороны, он не отставал. Рассказал, что часто здесь играет – видимо, это была его главная приманка; после этого, наверное, многие девушки снимали трусики в туалете клуба, куда он их отводил. А может, ему было знакомо и другое укромное местечко, где можно отыметь девчонку под звуки техно… Какая романтика!

Этот скользкий диджей словно почувствовал, что мне будет интересно послушать именно это, не интересно даже, но что это меня взволнует и, может быть, возбудит. Я уверена, он хотел меня выебать, причем прямо там, в клубе, в туалете или в какой-нибудь подсобке, он наверняка знал это место как свои пять пальцев… Так вот, он рассказал мне, как его подруги однажды дали деньги двум бомжам за то, чтобы те отсосали друг другу. Какая низость, подумала я, заставлять за деньги и так униженных людей еще больше унижаться… Они небось еще и на видео это снимали! Я отшила его грубо, сказав, что мне не интересны ни его рассказы, ни он сам. Гадко ухмыляясь, скользкий диджей растворился в темноте, а я вздохнула с облегчением. Когда вернулась домой из клуба, онанировала, представляя себе полную мерзости сцену с двумя бомжами, которым заплатили. Я была полна отвращения к самой себе, словно это я их вынудила заниматься этим…

Не знаю, что на меня нашло, просто вспомнилась эта гнусная история с диджеем, а причиной послужил бомж, что стоит вон там, чуть вдалеке, глядит своими водянистыми, детскими глазами и не уходит. До чего же у него волнующий взгляд! Я окликаю его, он подходит, я протягиваю ему сторублевую, он хватает ее и, не сказав ни слова, убегает, словно боится, что я передумаю и заберу. Или потребую от него какой-нибудь гнусной услуги…

Но я могу хорошо контролировать себя. И, хоть порноманка, не принимаю извращений, которые заставляют кого-то страдать или унижают. Исключение – откровенно сказочные истории маркиза де Сада, который столько лет был заперт в тюрьмах, и оттуда, как мог, мстил своим тюремщикам. Все его ужасные сказки – это завуалированное желание отомстить. Но ему удалось показать зло во всей уродливости и порочности, на которую только способен писатель. И разве не прекрасно, что у него была эта милая привычка – бросать розы в грязь? А также кормить возбуждающими конфетами проституток. И, возможно, заниматься любовью со своим лакеем. Наверное, у его лакея были возбуждающие, сильные, округлые бедра как у балетного танцора, он входил в спальню маркиза, покачивая ими, как спелыми грушами. Еще он наверняка носил такие рейтузы, белые и обтягивающие, придающие больший объем формам.

Я еду в грязноватом автобусе с кладбища и, представив сцену с лакеем и маркизом де Садом, возбуждаюсь все сильнее. Вот лакей медленно снимает свои тугие белые рейтузы, и я кончаю, даже не прикасаясь к себе, у меня там очень мокро и липко, лицо вспотело, волосы спутались. Прихожу домой и сразу же иду в ванную – отмыться от этой липкости.

Валера по-прежнему загадочен

Я досадую, негодую и спрашиваю Валеру в нетерпении:

– Ну, ты скажешь мне или нет? Что там меня напрямую касается? Говори скорее! У меня дел полно.

– Я просто увидел… В интернете… Вот… Пересылаю тебе. Хе-хе, ну ты и герой. Звезда, можно сказать! Молодец, хорошо ты ее, хе-хе…

Анна приезжает на похороны родственницы

Только я побывала на могиле у матери, выплакалась, «наговорилась» с ней, как через неделю снова возвращаюсь туда же: внезапно скончалась дальняя родственница. Эти похороны – как дежавю, как мгновение, которое длится и длится. Я помню ее с детских лет. Я была еще девчонкой, она – сильной, уверенной в себе женщиной. Одно время я часто приходила к ней, и мы подолгу беседовали. Мне почему-то не верилось, что она вообще когда-то умрет, настолько она была витальной, даже чрезмерной в своей жизненности. И вот она лежит, совсем не похожая на себя («совсем на себя не похожа» – словно подтверждая мою мысль, уважительно и боязливо шепчутся стоящие вокруг гроба женщины из числа родных и близких подруг, мужчины молчат). Блондинистый локон выбивается из-под траурного платка – знак неожиданной игривости. Да, она была игрива и страстна, очень любила «это дело», как стыдливо говорят люди ее поколения… У нее было много мужчин, она не стеснялась требовать внимания к себе как к женщине, любила наслаждения, не только постельные, но и вкусно поесть. Одним словом, умела жить для себя. Не то что я. На моем месте она бы уж развернулась. А я – рохля, тля, дура с вечными синяками под глазами, тощее привидение… Да к тому же еще porn addict. То бишь, порноманка. Какой позор! Мне почему-то впервые стало стыдно называть себя по-русски, порноманкой, и я называю себя иностранным словом, красивым и точным, но не принадлежащим к моему языку, поэтому не трогающим меня, не задевающим, не ранящим. Мне даже доставляет удовольствие так говорить о себе: porn addict. Как будто это титул, не то, что «порноманка», грязное, отвратительное слово. Липкое, как мои руки, когда я занимаюсь этим.

Да, мне доставляет несказанное удовольствие бичевать себя, стоя в этот ветреный день поздней осени. Неожиданно, когда мы еще на кладбище, хмурый осенний день становится солнечным и теплым, на два часа возвращается бабье лето. Это и есть лучшее подтверждение жизненной силы той, которую мы хороним сегодня. Уже не видно игривого блондинистого локона, все засыпано землей, но память о ней еще жива. Да, она умела жить, она любила жизнь и пользовалась всеми ее благами как могла! Солнце распалило нас всех, нам стало жарко в теплой одежде, мы повеселели и подставляем лица его лучам, словно животные или беззаботные дети. Мы на время забыли о тягостных мыслях, которые непременно сопровождают любые похороны. Мы радуемся, словно по мановению волшебной палочки перенеслись на берег реки в жаркий летний день…

Через некоторое время солнце начинает докучать – человеку никогда не угодить, он ко всему быстро привыкает и так же быстро от всего устает, и все время требует чего-то лучшего. Обрадовавшись ненадолго, мы возвращаемся в осеннюю кладбищенскую реальность с нашего воображаемого берега реки. И даже сейчас, стоя у гроба и размышляя о бренности всего живого, я главным образом думаю о себе и о своей грязной, губительной страсти… И чувствую в воздухе страх смерти – это пожилые родственники, которые хотят жить, жить. Это их страх я так резко ощущаю здесь, на кладбище, в этот неожиданно теплый и солнечный осенний день. Все мы, наверное, хотим быть в другом, более приятном месте, а не стоять здесь и пялиться на мертвеца… Ах, нет, не все! По крайней мере, здесь есть один человек, и он благодарен этой женщине, которая брала от жизни все, он благодарен ей за то, что она вытащила его из унылого и затхлого мирка… Этот человек – я. Да, это я благодарна ей за то, что она хоть на пару-тройку часов выдернула меня из болота порномании и снова привела сюда, в это грустное место, где я была всего неделю назад, чтобы напомнить, чтобы сказать «Memento mori!». Чтобы показать свой игривый блондинистый локон и прикрикнуть, как она умела: «А ну, прекрати немедленно и не дури!» Ах, как мне нужен этот окрик, эта ее железная воля и диктаторские замашки! Как бы я хотела, чтобы меня кто-нибудь выпорол, хотя бы словесно, а лучше физически, вправил бы мне мозги. Как мне это нужно сейчас! И вот, стоя у ее могилы, я слышу, как она прикрикивает на меня: «А ну, прекрати эти глупости, ишь, чего выдумала! Жизнь не для этого дана!»

М понимает причину загадочности Валеры

Я ничего не понимаю, меня раздражает его восхищенный и в то же время издевательский тон. Я бросаю мобильный телефон на диван и лезу в интернет, в электронную почту, открывать письмо от него. Там ссылка на какой-то не известный мне сайт. Я нажимаю кнопку. Ссылка загружается. Это обычное «хоум-видео», то есть домашнее порно. Приглядевшись, я узнаю в девушке ту, которую я трахал в ванной, Незнакомку. В парне – себя. Мой лоб покрывается потом. Кто мог это снять и выложить в сеть? Я хочу позвонить Валере, но передумываю.

Анна мечтает об аскетизме

Я жажду аскезы, хочу стать как те монахи, святые и апостолы, что жили в пустыне и проповедовали зверям и птицам… Подумываю, не нанять ли мне помощника, который будет выдавать мне деньги маленькими порциями, только «на прожить». Я хочу полюбить бедность и себя в бедности. По этому поводу я даже вспоминаю свою старую игру, в которую играла в детстве: в ней я пряталась на кухне, пила воду и ела черствый хлеб. Однажды меня застал за этим занятием мой дядя. Я говорю «застал», словно это что-то постыдное – сидеть в темноте с черствым хлебом и водой. Словно это была не вода и хлеб, а, например, я трогала себя там, между ног, как делают многие дети. Наступил вечер, я сидела в вязком полумраке, в окно светило садящееся за горизонт алое солнце. Мне казалось, что это не солнце, а кто-то живой – может быть, взрослый мужчина с нервными, тонкими, усталыми руками, в декадентской позе и с закатившимися глазами, эдакий собирательный образ из французских романов XIX века. Я пила кипяченую воду из чашки с рисунком, не помню уже каким. И ела кислый несвежий хлеб, обветренный и затвердевший.

Когда дядя зашел на нашу маленькую кухню, он немного испугался. Он думал, что сможет побыть здесь один. Он никогда не был любителем сборищ, быстро уставал от них, норовил спрятаться или сбежать домой. Увидев меня здесь, на табуретке, прижавшейся спиной к стене, с чашкой и маленьким куском черного хлеба, он удивился. Спросил: что такое? Я не могла ничего ответить. Он спросил еще раз: «Что, прячешься?» Словно я была виновата, что невольно раскрыла и его тайну, а то будто бы никто не знал, каков он! И какова я, странный ребенок, прячущийся от людей, играющий в свои тайные игры часами. Ребенок, любующийся на закат и мечтающий о жизни аскета. Из кухни я слышала голос отца – обожаемого отца – который что-то рассказывал восторженной публике. Отца, к которому я подчас боялась приблизиться. Он никогда не был расположен к нежностям, а мне так хотелось от него внимания. Поцелуй или хотя бы гладящий жест – как гладят собак или кошек – чтобы он так же провел сильной волосатой рукой по моим жидким волосикам неопределенного цвета… Дядя постоял еще несколько секунд около меня, потом подошел и посмотрел в окно, на сумерки, на алое солнце, которое через минуту-другую должно было исчезнуть. «Может, тебе свет включить?» Я не хотела никакого света, от него будет резать в глазах и вся магия исчезнет, мне нравилось сидеть в сумерках. Я покачала головой и подумала: «Нет, не надо, лучше уйди». И он ушел неохотно, обратно к тому шуму, от которого сбежал. Я понимала дядю, понимала, что ему было некомфортно там, в той многоголосой компании, где царил папа. Но я и злилась на него, потому что удел взрослых – так я тогда думала – сидеть за шумным столом, а не прятаться в сумерках, как мечтательные дети.

Неожиданно, в темноте своего выключенного монитора, я вижу двух девочек, выглядящих почти одинаково. Одной 8 лет и она сидит в полумраке кухни с коркой черствого хлеба и чашкой кипяченой воды. Второй девочке на двадцать с лишним лет больше, но она все равно девочка, пусть не такая маленькая, ведь у нее на лобке торчит пучок жестких волос, острые собачьи груди тоже торчат и немного трясутся… Эта старая девочка тоже мечтает отрешиться от всего, стать аскетом, но ей сложнее, так как она в аду, в преисподней, наполненной мониторами, кабелями, проводами и прочими механизмами. Первая девочка как сидела, так и сидит на кухне со своей водой и коркой, а вторая девочка идет по темному лесу, ей надо пройти его до конца, на ней легкое платье, ей скоро станет холодно. Первая девочка кидает теплое красное пальто второй девочке, она подхватывает его, надевает и идет дальше, вглубь леса.

Очнувшись от этого сна, я тру глаза и пытаюсь понять, правда ли я сошла с ума или это просто кратковременное помешательство. Наверное, мне надо хорошенько поспать.

М обсуждает вопросы анонимности с Валерой

– Ты только это… Ну, никому не показывай больше это видео, ладно?

– Да ну что ты! Я же твой друг!

Мы сидим все в том же кафе на Лубянке и обсуждаем случай с видеоклипом, который он мне недавно прислал. Валере неловко, мне тоже, как будто он узнал что-то, что я не хотел открывать.

– Ты, это, не дрейфь насчет того видео… Может, это она, сучка, сняла его как-то и слила в сеть?

Валера старается меня подбодрить, но мне наплевать, кто за этим стоит. Я и без него уже понял, что где-то за зеркалом в ванной у моей Незнакомки была спрятана маленькая видеокамера. Именно оттуда велась съемка, она смотрела прямо в нее несколько раз. Вот шпионка! Найти бы ее. Но я не могу до нее дозвониться уже который день, словно она чувствует, что именно я скажу, возьми она трубку. Наведаться бы к ней в гости! Я нигде не сохранил ее адрес, она продиктовала мне его во время первого звонка, я записал название улицы и номер дома и квартиры на клочке бумаги, который не могу найти. Второй раз, когда я звонил ей, она также продиктовала адрес, я сказал его таксисту, он запомнил, а я нет. Конечно, я могу попробовать найти ее дом по памяти, хотя не уверен, что у меня это получится. Доев свое мясо по-французски, Валера оживляется:

– А хорошо ты ее делал! Горячая она телка, да?

– Горячая, – признаюсь я и краснею, вспомнив полосы на ее теле. У меня встает от этого воспоминания, в нос ударяет запах травы и ощущение улиточьей слизи, кровь приливает к лицу, член пульсирует. На миг я как будто отключаюсь…

Анна занимается самобичеванием и доходит до высшей точки отчаяния

С приходом зимы ситуация еще больше ухудшается. Я проваливаюсь еще глубже в порноманию. Я думала, что достигла дна, но нет, это была лишь половина той глубины, на которую я погрузилась сейчас.

Пора дать новые примеры моей порномании, а то как-то голословно получается. Я, кажется, рассказывала вам про тот клип без звука, который заставил меня вспомнить фильмы Уорхола и который совершенно очаровал меня. Но это было давно, все уже успело поменяться, теперь в экстаз меня приводит совсем другое.

Мои новые фавориты – совсем молодая парочка, возможно, несовершеннолетние. Они регулярно сливают свои видео в известную всем соцсеть, и так понятно какую, даже не буду ее называть. Но я туда не хожу, я качаю их с торрент-трекера, существующего исключительно для порноманов. Я не знаю почему, но их манера заниматься сексом, вялая, неторопливая и как бы неохотная, как у панд в зоопарке, очень меня возбуждает. В ней столько томности. А еще меня подкупает то, что они не играют, а просто живут на экране, не притворяются. Так мне кажется, по крайней мере.

Интересно, сколько им лет? Пятнадцать, восемнадцать, двадцать три? И вообще, кто они, чем занимаются помимо этого? Я ничего не знаю про них, они для меня – лишь изображения, голограммы на экране, в которых я вижу призраки реально существующих тел. Кончив в очередной раз от их «панда-порно», я вдруг задумываюсь, сколько еще людей помимо меня смотрит эти видео и так же кончает… Возможно, их тысячи, а может, миллионы. Они такие же виртуальные дрочеры, такие же закомплексованные онанисты, как я. Ничто нас не спасет, ничто. Мне хочется плакать от этой мысли; зачем я так издеваюсь над собой? Не проще ли механически мастурбировать и ни о чем не думать? Но я не такая, мне надо докопаться до истины, довести все до крайности, до предела.