
Полная версия:
Окаянные гастроли
Лицо Григория Павловича казалось совсем белым на фоне синей стены. Шурочка подумала, если бы в кафе не было воздуха, пустоты, то голова антрепренера слиплась бы с обоями, стала неразличима на их фоне. Также и приглушенные голоса беседующих посетителей проступали и делались слышимыми именно на контрасте с не-звуками, с тишиной.
– Моя методика пока только здесь. – Григорий Павлович постучал двумя пальцами себе по виску. – Хочу ее проверить и запатентовать. Я договорился уже с театром. Почти собрал труппу.
– Достойно уважения. Я так пока не преуспела в своей карьере…
– Я потому вам и позвонил – решил помочь, – продолжил Григорий Павлович. – Считаю, Тамара Аркадьевна была к вам несправедлива. Я вижу, вы талантливы, вы особенная, как я уже говорил. Поэтому приглашаю вас стать артисткой моей экспериментальной труппы!
Шурочкино сердце заколотилось в унисон со стаканами, которые принес на подносе трясущимися руками Аристарх. Он осторожно вытащил из-под жестяного круга одну шершавую пятерню. Но конструкция все равно зашаталась. Кисель пролился и на столик, и на его белоснежный фартук, и на дощатый пол.
* * *Кружевные занавески и медная утварь вегетарианского кафе висели на прежних местах. Но привычный мир вокруг Шурочки неуловимо сдвинулся. Ее раздосадовало, правда, что столь торжественный момент утонул в вязком басе Аристарха. Он горько извинялся и все настаивал, что принесет новый кисель из ревеня за собственный счет, хотя никто и не думал ему возражать.
Пришел уборщик, смахнул тряпкой, смоченной в щелоке, кисель с пола и хотел уже уходить, но Аристарх его вернул. Поставил на столик два новых полных стакана, тяжело опустился на колени и заставил уборщика рассматривать доски, между которыми затекло немного ревеневого напитка. Половой тоже встал на карачки и, шепотом браня Аристарха по матери, принялся колупать ножом в щелях.
Шурочка не понимала, почему возиться тут и вонять щелоком нужно именно сейчас. Зато Григорий Павлович уже не казался таким поверхностным, как на первый взгляд – в отличие от большинства приземленных людей он-то увидел, что она особенная, талантливая. Даже усы и аметистовая булавка выглядели теперь вполне годными. Функцию свою они же выполняли: выделяли его среди других молодых мужчин обыкновенной внешности – с карими глазами и темными волосами. Шурочка задышала мельче и чаще, потому что ей вдруг нестерпимо захотелось распознать все ноты его одеколона. Низкие были особенно приятны, но их-то щелок и забивал сильнее всего. Григорий Павлович надушил усы в том числе и для Шурочки, поэтому нюхать его было вдвойне неприлично. Мысль ее позабавила. Она пошевелила упревшими в перчатках пальцами и впервые за весь обед улыбнулась.
– А вдруг вы опасный человек и мне надо вас бояться?
– А вдруг Станиславский просто мне завидует? Мой эксперимент докажет, что его система не так уж гениальна.
– Репертуар уже выбрали?
– Нашей визитной карточкой станет чеховская «Чайка». Будем ставить и другие спектакли. Но мою методику думаю отрабатывать прежде всего на «Чайке». Принесла же она славу Станиславскому. Значит, принесет и нам. Идите ко мне в труппу – попробуйте.
Шурочка отпила киселя. Он оказался горьким и слишком густым, и ей захотелось, чтобы Григорий Павлович еще раз заглянул к ней в душу, увидел там красоту и озвучил это.
– А зачем я вам нужна? Желание у меня большое, но я совсем без опыта.
– Двоих членов себе в труппу я нашел через театральное агентство Разсохиной, где вчера имел честь познакомиться и с вами. Они простого происхождения. И это естественно для актерской профессии. Но вы дворянка, человек более тонкой душевной организации, что для современной актрисы – большая редкость. По моим расчетам, на вас моя метода должна воздействовать сильнее. Хочу проверить. Предлагаю вам сразу и главную роль, и гонорар, и обучение.
Шурочка не могла поверить, что так легко и безвозмездно на нее обрушилось все, о чем мечтала. Должен быть какой-то подвох.
– Я вас не заставляю. Просто хотел помочь, – пожал плечами Григорий Павлович. – Но вы вольны отказаться и обивать пороги театров, сдавать там экзамены. Только даже если вас чудом примут куда-то без опыта и протекции агентства, вам еще годами работать сотрудницей, играть в массовке и ждать, пока возьмут в труппу. Ну а в театральное агентство Разсохиной вам теперь путь заказан. Разве наш нежный цербер Тамара Аркадьевна собирается на покой? Не думаю. Она же вам сказала, что ей всего тридцать девять.
Оба засмеялись.
– Подумайте, – продолжил он. – Вы могли бы обучиться профессии в моей труппе, а потом – с опытом и моими связями можно попробовать попасть в театры Петербурга. Словом… Буду ждать вас на вокзале послезавтра. Мы выезжаем в Екатеринодар. Я там договорился с летней сценой.
Между ними опять вырос Аристарх с брюквой под швейцарским сыром и злополучными колдунами. Он тихо насвистывал, выставляя блюда на столик.
– Да перестаньте вы свистеть! И так денег у вас нет. Хотите, чтоб у нас тоже не было? – вырвалось у Шурочки.
Официант испуганно закрыл рот большой обветренной ладонью. Миролюбиво улыбнулся, приложил палец к губам и на цыпочках отошел. Григорий Павлович неожиданно оживился и долго провожал его взглядом.
– Зачем Екатеринодар? Я думала, все будет здесь.
– Вы правы, Александра Николаевна. Только вот руководство в Александринском театре такое глупое! И почему они до сих пор не умоляют нас выступать на их сцене? Нашу-то безвестную труппу. Гастроли, провинция – все как у всех, Александра Николаевна. Я и рад бы по-другому, но так не бывает.
Шурочка отвернулась и сделала вид, будто рассматривает медную утварь. Она распахнула пошире глаза, чтобы их не щипало, и стала дышать глубже. Так и думала: не могло все сбыться слишком просто.
– Я не уеду из Петербурга. Отец ни за что меня не пустит. Дочь-артистка для чиновника его уровня все равно что дочь в доме терпимости. Я могу работать только здесь. Уходить вечерами под предлогом обучения на каких-то курсах. Выступать тайно, в густом гриме, под псевдонимами.
Григорий Павлович стал щелкать суставами пальцев. Шурочка сидела, уронив голову. Наконец он спросил:
– Вы никогда не задумывались, почему ваш отец имеет право на карьеру, а вы нет?
– Перестаньте. Не могу я так с ним поступить. Он поднялся с самых низов, от простого разночинца. Выслужил для нас потомственное дворянство. Я барышней не родилась, если что. Может, кстати, и не подхожу вам для эксперимента. Плохой подопытный кролик.
Григорий Павлович достал карманные часы, взглянул, убрал. Отрезал кусочек колдуна, положил в рот и долго пережевывал. Сделал глоток киселя, еще один и допил до дна. Шурочка к брюкве даже не притронулась – она и не собиралась пробовать эту гадость, заказала только ради приличия. Разозлилась на Григория Павловича за его аппетит. Посмотрела на настенные часы – четверть часа, и он уйдет.
– Знаете что. Утром я дал себе слово, что не выйду из этого кафе без нового члена труппы.
– Боюсь, я расстрою ваши планы.
– Со мной ничего не бойтесь… Аристарх!
Официант примчался с тошнотворным проворством. И зачем Григорий Павлович вздумал звать его так не вовремя?
– Чего изволите?
– Я имею удовольствие быть знакомым с владельцем этого кафе, Аристарх. Он уверял меня, что каждый его работник не ест мяса так же, как он сам. Скажите, вы тоже вегетарианец?
– Все верно. Я никого не ем.
– А вот немцы говорят, это вредная диета.
Шурочка взяла вилку и принялась нервически тыкать ею в брюкву.
– Каждая зверушка имеет право жить. А меня здоровьем Бог не обидел. Отдаю ему должок как могу.
– Ну и лицемер вы, Аристарх.
Шурочка отложила вилку. Аристарх смущенно улыбнулся.
– Я простой официант, таких талантов не имею. Но если вам угодно, здесь в двух шагах есть целое агентство лицемеров. Воон там.
Шурочка даже улыбнулась, а Григорий Павлович и вовсе расхохотался.
– Вы имеете в виду агентство лицедеев. То есть актеров. Среди них, конечно, и лицемеров велик процент. То есть лжецов.
– Разве я вас обманул? – Аристарх вытянулся и испуганно огладил бороду.
– И меня, и себя, и Бога. Вот вы говорите, мол, я вегетарианец по убеждениям. Безубойник и вообще добрый человек. А что вы едите вместо мяса? Репу? Репа растет на поле. А чтобы было поле, надо вырубить сначала лес. Прогнать из него белок, ежей, волков. Многие не выживут в поисках нового дома. Вы об этом думали? Потом поле надо боронить, то есть перерубать кротов и полевок прямо в норках. То есть вы хотите сказать, что жизнь одной коровы дороже, чем десятка мышей, ежей, кротов и белок? Как вы их судите? По весу?
Шурочка даже тронула Григория Павловича за рукав. Он сделал вид, что не заметил.
– Вы говорите складно, я так уже разучился. Спорить с вами не сумею, да мне и не по чину. Но Лев Толстой учил не есть животных, и я ему верю. Стало быть, это помогает меньше убивать.
– Так вы еще и толстовец?
– Стараюсь.
– Мой учитель Леопольд Антонович Сулержицкий был из ваших. В молодости он отказался от службы в царской армии, за что потом мыкал судьбу по тюрьмам и домам умалишенных. Мы с ним любили хороший религиозный спор.
Аристарх едва заметно задрожал и закусил губу под бородой.
– Вот что я скажу, – продолжил Григорий Павлович. – При всем уважении к Сулержицкому, я считаю, что ваш Толстой и есть главный лицемер. Учил быть проще, а у самого в каждом слове зазнайство и снисхождение. Значит, всем опрощение, а ему можно себя ставить выше других?
– Мы все не без греха. Но знаете что. Мне попала его «Исповедь» в самые черные дни моей жизни. Толстой меня через эту книгу вытянул из темноты как морковь за ботву. Вот какой силы был человек. Взаправду выше и меня, и вас.
– Раз вы «Исповедь» читали, может, и «Крейцерову сонату» доводилось?
– Не нашел.
– Там он говорит, что все телесное, что бывает между мужчиной и женщиной, – грех. Даже в браке. А знаете ли вы, что его жена беспрестанно бывала в положении? Даже высчитали, будто девятого ребенка она зачала как раз тогда, когда он писал эту лживую книгу.
Шурочке захотелось стать брюквой и спрятаться под сыром в тарелке.
– Зачем вы так при барышне? – нахмурился Аристарх.
– Если верить вашему Толстому, то эта самая барышня как раз и совратила нас на этот спор! Разве не писал он, что женщина есть оружие, которое воздействует на мужскую чувственность и через это управляет миром?
Аристарх уперся ручищами в столик Шурочки и Григория Павловича. Он молчал и громко дышал, а из лиловых ноздрей выдувались и лопались пузыри. Шурочка отъехала на стуле подальше на пару сантиметров и села на свои зудящие руки.
– Посмотрите на нее! Как невинна и хороша. Даже пахнет от нее морозцем, а не пудрой – какая редкая свежесть. Будь хоть раз в жизни честен и признай, что она воздействует на твою чувственность прямо сейчас. Я вот признаю.
– Заткнись, таракан, – прохрипел Аристарх.
– Где твоя грань, Аристарх? Смотри, какие пуговицы у нее на платье. Когда ты потеряешь контроль? Она близко, правда? Так близко. Дышит. Дышит.
Удар.
Большой обветренный кулак Аристарха лег на бровь Григория Павловича. Антрепренер повалился на сидящего сзади господина. Шурочка закричала, сорвала белоснежные перчатки, бросилась с платком к его кровоточащей брови. Аристарх упал на колени и закрыл лицо руками – он раскачивался вперед и назад, бормоча извинения. Где-то на краю сознания у Шурочки запечатлелось, что Григорий Павлович вовсе не выглядел потрясенным или униженным. Скорее, уставшим и даже удовлетворенным. Будто человек, завершивший большое и трудное дело.
Дальнейшая последовательность событий смешалась в Шурочкиной памяти как рисинки в вегетарианском плове. Прибежал управляющий – видимо, тот знакомый Григория Павловича, – извинялся перед гостями и самим потерпевшим. Предложил всем по бокалу шампанского за счет заведения. Рассчитал Аристарха без оплаты уже отработанных дней апреля и приказал немедленно сдать фартук – единственное его казенное имущество. Уборщик, который недавно выковыривал кисель из щелей, умолял Григория Павловича не заявлять на обидчика в полицию. Говорил, что тому никак туда снова нельзя. Сам Аристарх так и раскачивался, закрыв лицо руками и ни на что не реагируя.
Когда управляющий прибежал из аптеки с йодом и лейкопластырем и помог Григорию Павловичу заклеить бровь, Шурочка почувствовала себя совсем опустошенной. Она с досадой бросила антрепренеру «прощайте» и направилась вон из кафе. Но, уходя, успела заметить, как Григорий Павлович написал пару слов карандашом на салфетке, подошел к Аристарху, сунул ему в карман эту записку, шепнул что-то на ухо и протянул руку. Бывший официант перестал раскачиваться. Он посмотрел в глаза недавнему врагу как уличный пес, который сейчас выбрал хозяина, вложил огромную лапу в ладонь антрепренера и позволил помочь себе подняться.
Глава 3
«Вот вспыхнуло утро, румянятся воды», – запела Шурочка и опять вспомнила гадкие слова Григория Павловича о ней. Когда он сказал Аристарху, как она невинна и хороша, как воздействует на его чувственность. Ей стало жарко, перехватило дыхание, голос сорвался на слове «румянятся». Это была первая строка дьявольски популярной песни Надежды Плевицкой «Чайка» – на тему той самой злополучной пьесы Чехова.
Шурочка посмотрела в пол, сделала глубокий вдох и продолжила: «Над озером быстрая чайка летит». Ей опостылело уже снова и снова прокручивать в голове то, что следовало забыть сразу, как вышла из кафе. Она старалась зашвырнуть самозваные мысли подальше. Как бесполезный подарок на день рождения, который суешь в специальный ящик для хлама. Но воображаемые скрипучие дверцы распахиваются и неприятный подарок валится обратно, чтобы мозолить глаза и мешаться под ногами.
«Ей много простора, ей много свободы», – пела она и вспоминала, как первым же делом, придя домой, стащила с себя платье. Оборвала даже часть омерзительных пуговиц, которые Григорий Павлович осквернил скабрезным вниманием. Она торопилась смыть впечатления и не стала звать прислугу. Сама разожгла дрова для водонагревателя и постелила в ванне простыню, чтобы не вставать на холодный голый металл босыми ногами.
Шурочка непроизвольно зажмурилась, что оказалось даже к месту – она как раз перешла к следующей строке песни: «Луч солнца у чайки крыло серебрит». Тем вечером, уже в ночной рубашке, она застыла с зубной щеткой в руках, фантазируя, как Григорий Павлович звонит ей, чтобы извиниться, а она молча выслушивает его и кладет трубку.
Он действительно позвонил на следующий день, чтобы попросить прощения за чудовищную, как он выразился, бестактность. Шурочка не произносила ни слова, пока он говорил. Но внутри ее не было и следа того спокойствия, которое она воображала накануне. Трубку тоже положить никак не получалось. В итоге она дождалась, что он предложил ей загладить вину куда более беспардонным, ужасным, унизительным образом, чем сам его поступок в вегетарианском кафе.
«Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной – Она, трепеща, умерла в камышах», – выводила теперь волнующим сопрано Шурочка, глядя в глаза Григорию Павловичу. Он стоял в метре от нее с бокалом шампанского. Финальный штрих к картине: происходило это не где-нибудь, а у него дома.
«Шутя, ее ранил охотник безвестный, Не глядя на жертву, он скрылся в горах», – пропела она, и глаза защипало. Вокруг было много нарядных людей самого разного происхождения. В основном творческих, судя по внешнему виду. Заплакать было бы даже кстати, ведь на нее все смотрели. Мужчины были очарованы, женщины завидовали. Ей снова удалось наилучшим образом использовать главный свой козырь – передать чувства голосом, телом. О большем успехе и мечтать трудно, учитывая то, что пообещал ей Григорий Павлович.
Но Шурочке было все равно, она держала слезы изо всех сил. Как же она могла одним махом простить ему все, согласиться на подачку! Прав был отец, говоря, что все артистки – продажные женщины. Так девушки и скатываются на дно – стоит сделать малюсенькую уступку мужчине, и не успеешь оглянуться, как все уже в его власти.
Она допела «Чайку», гости Григория Павловича захлопали. Аплодисменты не показались Шурочке формальностью, она чувствовала искренний мужской жар и женский гнев. Лучам славы все-таки удалось растворить тревогу, пусть и ненадолго. Ей стало так хорошо, так покойно балансировать на сверкающих волнах. Хватит воевать с собой. В конце концов, это первый в ее жизни взрослый вечер без отца – она обязана веселиться и быть счастливой. Да и сомнений больше не было: то, зачем Григорий Павлович пригласил ее, непременно сбудется.
* * *В нос ударил удушающий запах. Мимо Шурочки вихрем пронеслась высокая молодая женщина в узких мужских брюках. Они подчеркивали ее почти болезненную худобу. Пышные темные кудри и бурная энергия движений, наоборот, утверждали безупречное здоровье. Лицо и глубокое декольте кудрявая дама высветлила толстым слоем пудры, а вены подрисовала специальной голубоватой пастой на декадентский манер.
Шурочке пришлось шагнуть назад, чтобы пропустить ее. Вызывающая женщина направилась к Григорию Павловичу. Он поцеловал ее три раза в щеки, как старую знакомую. Чувство одиночества кольнуло Шурочку в солнечное сплетение.
Григорий Павлович поправил свои замечательные усы и постучал вилкой по бокалу шампанского. Взгляды присутствующих и без того устремились на магическую гостью, которая теперь стояла рядом с ним. О Шурочке и ее пении совершенно забыли. Слава улетучилась в одно мгновение.
Все затихли, и стало слышно, как стучали жемчужные бусины ожерелья, когда эта высокая женщина теребила их длинными красивыми пальцами. Шурочкины короткие золотушные обглодыши вспотели в плотных перчатках.
Григорий Павлович поблагодарил всех, кто нашел время прийти на вечеринку по случаю первых гастролей его экспериментальной труппы, которые начинаются завтра. Сказал, единственное, чего не хватает для идеального старта – получить благословение от его любимой актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской. Как неподражаемо она играла Нину Заречную в обожаемой им «Чайке»!
Кудрявая дама в брюках была похожа на ведьму, поскольку зрачки ее полностью закрывали радужку. Шурочка даже фыркнула, когда вспомнила, что иные особы капают себе в глаза белладонну ради такого эффекта. Пока она рассматривала неприятную женщину, гости подняли гул – одни шептались, другие возмущались, третьи звучно кашляли. Шурочка явно прослушала что-то важное.
– Да она ж покойница как три года, – крикнул какой-то мужчина.
Остальные заголосили еще громче. Григорий Павлович вновь постучал по бокалу.
– Да, вы правы, Комиссаржевская скончалась три года назад. Потому я и пригласил на наш вечер человека сверхъестественных способностей. Медиум Калерия! Поаплодируем, друзья. Она прямо сейчас проведет спиритический сеанс и вызовет дух гениальной актрисы. Кто считает, что это грех, пусть идет домой и не оскорбляет наши религиозные чувства.
Григорий Павлович засмеялся над собственной шуткой. Бледная женщина в брюках шагнула вперед. Одни зааплодировали, другие засвистели. Третьи спешно устремились на выход. Внутри Шурочки благоразумие боролось с любопытством. Победило второе. Она никогда еще не присутствовала на спиритических сеансах, хотя в Петербурге те были на пике популярности. Решила остаться, но вести себя незаметно.
* * *Калерия – ну что за имечко – уже расхаживала по гостиной как хозяйка и энергично распоряжалась. По ее указу открывали форточки. Гасили электрическое освещение. Зажигали свечи. Задергивали шторы. Закрывали все двери.
Гостей осталось вдвое меньше. Они снимали все металлическое – часы, кольца, перстни, броши, цепочки, кулоны. Одни бесстрашно складывали ценности в общую чашу. Другие благоразумно прятали в сумочки. Григорий Павлович торжественно вынес доску Уиджа, предназначенную для спиритических сеансов, и фарфоровое блюдце.
Калерия раздавала инструкции. Трижды подчеркнула, что обитатели астрального мира не терпят грубости. Призвала всех быть тактичными и разговаривать во время сеанса только шепотом. Она подошла и к Шурочке, назвала ее барышней, что пела на разогреве, всучила тетрадь и карандаш. Велела записывать ответы духа Веры Федоровны Комиссаржевской. Фиксировать точно – не вдумываясь и не исправляя, потому что призраки часто говорят загадками. Шурочка собиралась отказаться – она сюда пришла выступать, а не прислуживать. Но молниеносная Калерия уже распоряжалась в другой части гостиной, а Григорий Павлович прикуривал для нее сигарету в мундштуке.
Все уселись вокруг большого дубового стола. Пахло плавящимся воском, индийскими благовониями. В центре лежала говорящая доска Уиджа с буквами, цифрами и словами «да», «нет». Калерия затушила сигарету и окурком начертила стрелку на нижней стороне блюдца. Разогрела фарфор над пламенем свечи, посмотрела в глаза каждому участнику сеанса. Добившись полной тишины, сомкнула веки и три раза произнесла:
– Дух Комиссаржевской, пожалуйста, приди к нам!
Затем Калерия установила блюдце со стрелкой на доске и шепнула присутствующим, что тем самым накрыла духа. Гости осторожно поместили по одному пальцу на фарфор. Шурочка в этом не участвовала, потому что сидела с тетрадью и карандашом. Она наблюдала за всем со стороны – будто смотрела представление. Вспомнила слова Григория Павловича о том, что человек может попасть внутрь спектакля и даже не заметить. Она ощущала превосходство над нетрезвыми участниками действа. Пусть верят, что все по-настоящему, а ее теперь не проведешь – она-то внимательна к деталям.
Блюдце резко и хаотично задвигалось. Калерия пояснила, что не нравится духу – слишком много людей с противоречивой энергетикой. Она выбрала семь человек и попросила их убрать пальцы с фарфора. Среди них оказался златокудрый и голубоглазый молодой человек, одетый как газетчик. Вполне симпатичный, если бы не большие крестьянские руки и приличная щель между верхними зубами. Он единственный недовольно цыкнул, получив отставку от блюдца.
– Дух Комиссаржевской, готов ли ты общаться с нами? – спросила Калерия, произнося звук «г» на южный манер.
Пламя свечей дрогнуло. Тени затрепетали на лицах. Блюдце под пальцами оставшихся участников пришло в движение и указало риской на слово «да». Тучная женщина ахнула. Калерия томно закатила глаза. Шурочку раздражали ее неискренние жесты. Они наводили на подозрение, что никакой она не медиум – обычная мошенница.
– Дух Комиссаржевской, скажи, ждет ли успех экспериментальную труппу Григория Павловича Рахманова? – спросила Калерия.
Блюдце заходило ходуном по доске Уиджа.
– Гляньте-ка, господа. Кажись, она сама тарелку эту тянет! Вас дурят, а вы поверили! – громко заявил белокурый парень.
Он говорил, чуть присвистывая. Сквозь пудру на лице Калерии проступили красные пятна. Она приложила палец к губам.
– Ну-ка тсс! Духи не терпят грубиянов!
С одной стороны, Шурочка обрадовалась: кто-то смело бросил правду в лицо неприятной женщине. С другой – обидно, что неотесанный чурбан разрушает заботливо сотканное Григорием Павловичем волшебство.
– Смотрите на доску, – с таинственным видом прошептал хозяин вечера, будто и не слышал критических замечаний.
Гости как под гипнозом уставились, куда он сказал. Стрелка указывала на слово «да». Все тихо зааплодировали. Шурочка с удовольствием записала, что Комиссаржевская предрекает успех гастролям.
Калерия бросила упреждающий взгляд на дерзкого газетчика и объявила, что теперь задать вопрос духу может любой желающий. Участники спиритического сеанса переглянулись, но никто не решился нарушить тишину. Произошла заминка. Григорий Павлович занервничал. Шурочка уткнулась в тетрадь, с удивлением обнаружив, что переживает за него, как за себя.
– Спроси́те вы, – услышала она голос антрепренера.
Никто не отозвался. Шурочка подняла глаза, чтобы узнать, к кому он обратился. Григорий Павлович смотрел прямо на нее. Неужели он просит спасти положение! Что же делать? Как не ударить в грязь лицом и срочно придумать достойный вопрос?
– Пусть скажет… – Шурочка лихорадочно соображала. – Пусть скажет… Кто я?
Шурочка еще волновалась, достаточно ли умный задала вопрос. Но блюдце уже заходило под пальцами гостей. Калерия вслух собирала слова из букв:
– Новая… женщина…
– А можете для газеты у духа спросить? – перебив Калерию, вмешался неугомонный блондин со щелястой улыбкой. – Когда Комиссаржевская была жива, она три месяца провела в психической больнице. Правда же? Это из-за того, что муж сразу, как с ней поженился, завел роман с ее же сестрой?
Не успел он договорить, как справа от Шурочки раздался хлопок. Она повернулась на звук и увидела: на резное бюро вытекала вода из разлетевшейся хрустальной вазы. Словно во сне осмотрела себя в тусклом мареве свечей. Она ближе всех сидела к комоду, но осколки вроде бы в нее не вонзились. Только один большой лежал на коленях. Почему это случилось? Вазу никто не трогал, Шурочка была уверена. Та разлетелась сама по необъяснимой причине.