скачать книгу бесплатно
Задумавшись о таком близком и в тоже время столь далёком прошлом, я не сразу заметил, как машина остановилась у дома Арутюняна, и из салона выбрался последним. В предвкушении вкусного обеда и, самое главное, винограда, подмигнул Татарину, но зайдя в хорошо знакомый двор, моментально расстроился – обожаемого лакомства не было. Понятно, что декабрь, но посещая дом старшины прошлой зимой, я как-то не обращал на это внимания, а теперь от жалости аж в сердце кольнуло. Зато раз и навсегда стало понятно, зима по-настоящему красива лишь в моей Сибири. И пусть хоть кто попробует оспорить.
В моих мыслях снова попробовал разместиться Вовка Мозговой. Стало жалко, что его нет с нами. Но в следующую секунду, увидев на невысоком крыльце радостную хозяйку, я и думать забыл о друге.
– Ай, мальчики маи дарагие, – улыбаясь, затянула тётя Анет, привычно выделяя букву «а» – Акоп, ты пачему не предупредил, что гости будут? Ай, я ведь не варила ещё…
– Ай, сам приготовлю, а ребята баньку пока затопят, – отмахнулся старшина от жены и скомандовал нам словно на учениях. – Дрова там, вода там. Таскайте.
Прапорщик скрылся в доме, а мы с такой радостью принялись выполнять приказ, что не прошло и нескольких минут, как вспотели да с облегчением скинули с себя бушлаты с шапками.
– Смотрю, и тебе подшили воротничок, – заметил я, когда немного погодя Гафур стащил через голову китель, поленившись расстёгивать его до конца. – Интересно, кто?
– Какая разница? – ответил Гафур, вылив в огромную бочку последнее ведро воды. – Духи. Кто ещё? Не старшина же.
– Не зря мы им вчера дали дюлей, показали, кто такие дембеля, – удовлетворённо хмыкнул я и, последовав примеру друга, остался в одних штанах да нательной рубахе.
– Ага, враз зауважали, – согласился Татарин и, оглядывая себя, озадаченно произнёс. – Слушай, а не чешется нигде.
– Что не чешется? – не понял я, о чём говорит друг и положил перед небольшой печуркой несколько полешек.
– Ничего не чешется, – ответил Гафур. – Вшей нет.
Я притих, пытаясь понять, прав Татарин или нет, но и меня проклятые паразиты больше не терзали.
– И, правда, – улыбнулся я. – А то иной раз боялся уже, что они навсегда со мной. Приду так к тёлке и ну чесаться…
– Во, у неё оргазм будет оттого, как ты на ней вертишься весь, – захохотал Татарин.
– Ай, чего веселитесь? Почему не затопили ещё? – неожиданно вернувшийся старшина, принёс три бутылки пива и несколько вяленых рыбёшек да косичек дагестанского сыра. – Ай, я барашка уже замариновал, а вы ещё не сделали ничего.
– Так я не умею, – сконфуженно ответил Гафур, лукаво покосившись на меня. – Я же из города.
– Ай, зато Курт деревенский, – безошибочно расценил прапорщик взгляд Татарина.
– Старшина, сто лет баню не топил, – заспорил я скорее с собой, чем с Арутюняном, и уже испытывая ничем непреодолимое желание, откинуть заслонку печной створки.
– Ай, если делал, когда, то руки не забудут, – подбодрил старшина и протянул мне открытую бутылку. – Давай, для храбрости.
Сделав несколько глоточков, я сначала аккуратно разместил в печном нутре тонюсенькие щепочки, а затем уложил на них несколько скомканных старых листов газеты, на одном из которых успел заметить пугающее название о Хасавюртовских соглашениях четырёхлетней давности: «Свежая кровь».
– Ай, опозорились мы тогда перед бандитами. Собственные власти поставили нас на колени, а мы ведь победили их почти, – сурово произнёс Арутюнян, допив пиво и занюхав плотвой. – Зато теперь им наваляли. Ай, жги, Курт, нечего там читать.
Я чиркнул спичкой, и весёлый огонёк, озорно заплясав, осветил железную закопчённую и оттого страшную печную пасть.
– Война ещё не кончилась, старшина – напомнил я, усомнившись. – Как бы опять не пришлось оправдываться, что мы их почти победили? Почти не считается, сами знаете…
В быстро нагревающемся воздухе повисло нехорошее напряжение, и Татарин попытался его разрядить.
– Что-то слабо горит у тебя, Курт, – фальшиво засмеялся друг, отхлебнув из бутылки. – Жалко, Кочерги с нами нет.
– Замолчи, – процедил прапорщик и, рывком поднявшись с лавки, похромал прочь, а Татарин одарил меня недобрым взглядом.
– Да, уж Кочерга знатный истопник, – чувствуя запоздалый привкус вины, согласился я с Гафуром и глотнул из бутылки.
Смешное прозвище один из моих сослуживцев получил за то, что, не успев вернуться из учебки, где полгода познавал мастерство механика – водителя боевой машины пехоты, на целый месяц оказался в полковой котельной, хотя рассчитывал на разведроту. А всему виной стала обычная шалость.
Во время очередного ПХД нашёл солдатик в платяном шкафу канцелярии роты шинель с капитанскими погонами. Хорошую шинель, добротную, с голубым отливом. Я такие только в старинных военных кино и видел, а в армии ни разу. Вещь, как оказалось, принадлежала Залепухину, и тому очень не понравилось, как охамевший боец, не отдавший армии ещё и года, напялил её на себя да ходит по казарме и командует, парадируя тем самым самого командира роты: «У меня ордена, медали, вся грудь, а вы тут кто? Перхоть подкожная, мамкины сынки. Я вас научу». Ротный, в ярости сорвавший с солдатских плеч дорогую ему вещь, наказание придумал мгновенно и остался собою доволен. А мы им нет. Но ему было плевать.
В Миру Кочерга звался Сашкой Ворониным. И с ним мы тоже были земляками. Да, не просто из одного райцентра, а из одного профтехучилища, куда я без труда поступил по окончании девяти классов школы, лишь бы слинять из надоевшей мне скучной деревни. Однако друзьями мы с Ворониным не стали ни в фазанке, ни в армии. У нас не было общих интересов. Он всерьёз увлекался бодибилдингом, без устали качался штангой да разными гантелями и безуспешно стремился походить на Шварцнегера. Из-за невысокого роста, который отлично компенсировался шириной плеч, Сашка оставался собою недоволен, а через это и всеми, кто его окружал.
Мне же лишнюю сотню метров пробежать было лень и всё свободное время я предпочитал проводить за чтением фантастики. И, вообще, относительно крепким и выносливым парнем был лишь благодаря деревенской жизни, без сурового воспитания которой, пожалуй, и сумку с продуктами поднять не смог бы. Самый заурядный лентяй. Никогда не понимал, к чему напрягаться без нужды? Больше всех надо что ли?
В общем, так или иначе, но кабы не военкомат, то по окончании училища, мы с Сашкой больше и не встретились бы никогда. Не зачем нам было. И я не узнал бы о его армейском смешном прозвище. Однако это случилось, и мы оказались не только в одной команде, но и в одном подразделении полка. Вот нет, чтобы попасть в роту с Белазом, о чьём существовании, я до того, как оказаться на краевом сборном пункте, и не подозревал. Но угораздило именно с Сашкой, который вскоре укатил в учебку. Куда-то в Ростовскую область. А потом в котельную, вернувшись откуда, не смотря на прозвище, моментально стал главным ротным спортсменом, а, значит, уважаемым всеми солдатом, и меня, с трудом подтягивающегося на турнике больше пяти раз, казалось, попросту стеснялся. И вряд ли кто мог подумать, что с Ворониным мы из одного города.
А ещё Кочерга серчал, что его не взяли в разведроту, только по той причине, что на проверочном кроссе из тридцати двух кандидатов в войсковую элиту, он пришёл к финишу десятым, когда разведчикам требовалось всего девять новых бойцов. Не захотели его видеть и в спортроте – там, вообще, пополнение было не нужно и поговаривали, это подразделение за ненадобностью скоро расформируют.
Первым же тогда достиг финиша другой наш земляк. Парнишка с необычной фамилией Косогор, родом из Лесосибирска. Самбист, кэмээсник и балагур, знавший массу пошлых анекдотов, что нас и сблизило, но лишь в военкомате да на первые две с половиной недели службы. А затем были разные подразделения. Ему полковая разведка, нам с Ворониным и Татарином обычная рота. Восьмая мотострелковая. Вечно не выспавшаяся и всегда голодная.
Девятым на тех зачётах, за которыми с интересом наблюдал весь полк, стал Юрка Рапира, как и мы, отслуживший уже полгода и вернувшийся из саратовской учебки. Его ждала рота связи, но одним из двоих, кого он положил на спарринге, оказался именно Кочерга. Вот так просто Юрка, никогда не занимавшийся единоборствами, стал радистом разведчиков, а Сашка Воронин не простил проигрыша ни себе, ни остальным.
Впрочем, и тот, и другой мне, по большому счёту, были не интересны. Другое дело Татарин. Книжек он не читал, но и силача из себя не корчил, хотя с виду был далеко не хилый, и мускулатура, хоть и меньше, чем у Кочерги, а имелась. До армии Гафур занимался всем, чем угодно, от плавания до карате и даже волейболом, но ничем конкретно, а потому попасть в полковую элиту, как и я, даже не пробовал. Мы были простыми лоботрясами, любящими жизнь и сами ещё того не знавшие. На том и сдружились, а со временем к нам присоединился Вовка Мозговой. Само собой, как-то вышло. Он был милым таким бугаем с мягким голосом и белыми, как бельевые верёвки, завитушками на голове, которые отрастали быстрее наших и Гафуру приходилось брить его чаще, чем остальных бойцов роты. А ещё Вовка был через край начитанным, и в любую свободную минуту мы слушали его, затаив дыхание. Помню, в школе всё это проходили, но тогда за партой рассказываемое теперь Мозговым, было скучным и неинтересным.
– Подкинь, прогорит, – сердито пробубнил Татарин, словно догадавшись, что думаю о нём, и, машинально подчиняясь его воле, я возмущённо спросил:
– А чего такого я сказал? Не правда, разве, что с боевиками нам ещё долго возиться? Да, Грозный и все сёла, любой маленький аул под нашим контролем, а горы и зелёнка так у них и остаются. И не надо ля-ля о скорой победе русского оружия. Слышали уже эту сказку.
Гафур не ответил, и от этого я раззадорился ещё сильнее.
– Нам как говорили? Банду Хаттаба ловим. И что? Поймали? Они ночью придут по зелёнке, под утро налетят на наши посты, постреляют, и опять в Грузии спрячутся. Убили кого у нас, не убили, им не важно. Главное, показать, они есть. И они сильны. Точнее хитры, и исподтишка ещё долго могут нас бить. И бьют.
Татарин продолжал молчать, делая вид, что ему и впрямь интересно слушать треск поленьев в печке, где огонь жадно ласкал закопчённое железо, да с блаженным хрустом пожирал плачущее, давно спиленное, разрубленное, но всё ещё жившее дерево.
– Спецы должны работать по бандам, а не пехота на танках. У нас же не общевойсковая операция Багратион, а антитеррористическая, а у террористов нет танков и самолётов. В первую кампанию, слышал, были, но теперь…
– Тебе не надоело, Курт? – внезапно перебил друг, поднявшись на ноги.
А я уж было подумал, он теперь всегда вот так вот будет сидеть и молчать. Ошибся.
– Хватит. Для нас войны больше нет. Она отпустила нас. Забудь. Надо начинать жить.
– Как? – поинтересовался я, ухмыльнувшись.
– Как-нибудь.
– А я не хочу как-нибудь, – резко ответил я.
– Ну, тогда живи, как хочешь.
– А что, если никак не хочу? – уже с вызовом спросил я.
Друг немного подумал, потом ответил:
– Слушай, зря ты от нормального госпиталя отказался. У тебя контузия, видать, серьёзнее, чем мы думали, – Татарин заглянул в баню, и зачем-то втянул ноздрями раскалённый воздух, а после с наслаждением произнёс. – Просто, по-человечески, живи. Как все. Жена, детишки, дружбаны, работа, дом, тачка…
– Да, пошёл ты, – огрызнулся я, понимая, не по делу обозлился, и вдруг испугался, что вспышки подобной агрессии будут сопровождать меня всю оставшуюся жизнь.
И впрямь, не случилось бы, как с Башкой.
– Скоро готово будет, – объявил Гафур, не обидевшись на мои слова. – Надо бы венички запарить. Ты не спросил у старшины, есть у него веники?
Пережёвывая сыр, я мотнул головой и подкинул в печь ещё пару поленьев, потолще. Ощущая, что и впрямь стало жарко, предпочёл остаться в одних подштанниках. То же самое сделал и Татарин, обнажив на тощей смуглой груди татуировку, похожую на ту, что уже несколько месяцев, как прижилась у меня на левом предплечье. Скорпион с раскрытыми клешнями и поднятым вверх жалом.
Гафур допил пиво и, скучая, попросил:
– Ты вчера не дочитал. Почитай ещё, а.
– Нет, – упрямо ответил я.
– Обиделся?
– На что?
– Сам знаешь, старшина не любит про первую войну вспоминать. Их тогда в Грозном сильно потрепали, – Татарин накинул на голые плечи бушлат и вышел на улицу. – Ладно, пойду, узнаю про веники.
– Можно подумать, мы вторую будем помнить с любовью, – зло усмехнулся я, оставшись один и, вспомнив о дневнике, внезапно решил его уничтожить.
Сжечь. Чтобы и следа не осталось. Ведь это же память о войне, а я не хочу её.
Словно в атаку, я рванулся к своему вещмешку, одним ловким, хорошо заученным движением развязал его и вынул оттуда толстую тетрадь. Вернувшись к печи, я, не опасаясь обжечься, голой рукой откинул створку, и в лицо мне пыхнуло нестерпимым жаром. На минуту я замешкался. Огромное пламя, жаждавшее новой пищи, будто говорило: «Отдашь её мне, сожру и тебя. Ты не существуешь без своего прошлого, записанного на помятых страницах в клеточку».
Быстро пролистав их, я пробежался взором сумасшедшего по строчкам и ничего в них не понял. Не узнал ни одного, написанного мною слова. Это не я писал. Я не мог этого написать. Я, вообще, терпеть не могу писать. Не моргая уставившись на пламя, я мысленно ответил: «А я и не хочу существовать с таким прошлым», и протянул руку с тетрадью, но тут же отдёрнул, скривившись от резкой жгучей боли в запястье. Горячая тетрадь выпала на пол и притихла испуганно в ожидании дальнейшей расправы.
– Шайтан! Совсем спятил? Может, тебе комиссоваться, как Башке? – передо мной стоял Гафур.
С толстым берёзовым веником, чьи ветви оставили на моей руке бледно-розовые царапины.
– Дай сюда, – Татарин поднял с пола тетрадь и спрятал в свой вещмешок, накрепко его затянув. – Закрой, а то искра вылетит, пожар будет.
Я послушно закрыл дверцу и почувствовал, что мне хочется плакать, но позволить себе подобной слабости не смог.
– Успокоился? Садись, стричься будем, я у Арутюняна машинку взял, – скомандовал друг, уперев железными ножками в порог армейский тяжёлый табурет.
Подчиняясь команде ефрейтора, без интереса спросил:
– А сам он где?
– Позже подойдёт, шашлык жарит. Молчи, не отвлекай. Сто лет не стриг, рука может дрогнуть, – ответил Гафур, сосредоточившись на работе, но, спустя всего минуту сам не выдержал тишины и, елозя туда-сюда машинкой по моей порядком заросшей голове, пошутил. – Слушай, Курт, а тебе же теперь бухать совсем нельзя, ты дуреешь сразу. Я видел одного такого. Сосед мой. Он толи в Карабахе был, толи в Приднестровье, но такой же контуженный на всю голову. Чуть что не так, не по его, сразу или себя кокнуть пытается, а его все за руки, ноги держат, уговаривают, или за кем другим с ножом гоняется, завалить грозится…
А точно ли Татарин шутил? Может, правду говорил? И как мне тогда?
Размышляя, что и в самом деле, сколько всяких войн в моей огромной, лично для меня всё ещё советской стране случилось за какие-то жалкие десять лет, даже чёрт не разберёт, кто из нас на какой был, я поменялся с Гафуром местами.
Это же, как теперь людям отвечать, коли спросят? Был на чеченской войне. И тут же обязательно добавлять: «на второй». А что, ещё и первая была? Да, в девяносто пятом и девяносто шестом. И наша, вторая, существенно отличается от той, первой, что утверждал любой офицер, которому посчастливилось увидеть обе. Первая была тяжелее, кровавее и глупее оттого, что непонятнее. Мы же воевали уже с максимальным соответствием тактике ведения боевых действиях в тех или иных условиях, но и то жуткие конфузы случались. Вспомнить тот же Сергиево-Посадский ОМОН. Чего уж говорить о первой чеченской, когда войска в Грозном постоянно накрывала то своя артиллерия, то своя авиация.
Подождите, подождите, а если была первая чеченская, вторая чеченская, то это же значит, что ещё и третья может начаться. Хо, ещё как может. Стоп. Первая в девяносто пятом, вторая в девяносто девятом, а что же тогда было в середине девятнадцатого века? Поэт Лермонтов, он на какой по счёту чеченской войне был? Да и после революции на Кавказе тоже, вроде бы, какая-то войнушка была. Опять с чехами дрались. А за что?
Нет, и в самом деле чёрт ногу сломит со всеми этими войнами, которые люди сами себе устраивают с завидной постоянностью. Где уж мне-то в этом разобраться? И видимо прав мой друг Татарин. Вернулся с войны живой, так живи и не заморачивайся страшным прошлым. Просто живи, как все нормальные люди. Но разве я смогу быть нормальным после того, что видел? А Гафур? Сумеет ли? Нет, пусть никто и никогда не спрашивает нас о нашей войне. У нас не получится рассказать о ней.
– Ты веники запаривать умеешь? – неожиданно спросил Татарин и я не сразу понял, о чём он.
– Какие веники? – оставаясь довольным, я внимательно оглядел голову друга.
Стричь не умел, но в этот раз справился.
– Ну, какие веники запаривают? Банные.
– Эти умею.
– Иди, делай, а я приберу пока тут, – скомандовал Татарин, вставая с табуретки.
Стянув подштанники и оставшись, в чём мама родила, я нырнул в жаркий, мокрый банный полумрак. Тело тут же приятно обожгло и присмотревшись, где что находится, я залил веник в тазу кипятком да резво взобрался на верхний полок, где счастливо заулыбался. Вспомнилась другая баня. Родная. Деревенская, запах которой уже и забыл. Маленькая, низкая и тесная, но зато какая жаркая, и прямо из неё можно нырнуть в сугроб и сразу же обратно, в жар.
Я на верхнем полке, разогреваюсь для начала и, как всегда, пою одну из своих любимых военных песен. Про клён кудрявый или про землянку. Или про танки, что на поле грохотали. Хорошо. Я один. В баню всегда нужно ходить одному, а если с кем-нибудь, то будешь болтать всякую ерунду да пиво литрами в себя заливать, и точно не почувствуешь той лёгкости, которую человеку может подарить только баня. Ты словно заново рождаешься и всё, абсолютно всё, что было до бани, уже не держит тебя и не терзает.
Я сидел в бане старшины, вспоминал, улыбался и уже определённо хотел жить. Вскоре рядом со мной уселся и Татарин.
Пот тонкими струйками бежал по моему телу. Осторожно коснувшись груди и плеча, я почувствовал липкую влагу. Всё, достаточно разомлел.
– Можно, – опередил я вопрос Татарина и поддал из железного, с нагревшейся ручкой, ковша на каменку, которая тотчас угрожающе зашипела.
Бросив ковш в таз с холодной водой, я крепко схватил веник и шлёпнул им по спине Гафура.
– Шайтан! Сдурел! – взвыл друг. – Вот же контуженный! Я не приготовился ещё! Дай лягу хоть!
Э-эх! И раз! И ещё раз! Э-эх!
Пар, безжалостно обжигая мочки ушей, кончик носа, губы, подушечки пальцев и ногти, неспешно поднимался к потолку. Париться я не разлюбил, и это значило, что нисколько не изменился. Остался тем же беззаботным парнишкой, верящим в добро. И нечего переживать. О войне скоро забуду да стану жить, как все. Хорошо.
На войне у нас тоже имелась баня. Небольшая яма, вырытая прямо в земле и чем-то напоминавшая те, что мы копали под ротные палатки. Накрытая брезентом и со сварной, самодельной буржуйкой внутри, тёмная, она в общем-то была довольно жаркой, однако больше одного человека не вмещала. Париться из-за тесноты в ней не получалось, но смыть с себя всю грязь да постираться по возвращении с боевого, было вполне сносным. И даже бельевые вши пару ночей не издевались над нами, притихая на какое-то время, словно и не было их никогда. Но потом вновь загрызали. Впрочем, печки – прожарки из химроты, поглатывавшие не только нашу форму, но и целые матрацы, тоже спасали ненадолго.
Вот потому в бане прапорщика Арутюняна мы парились долго, и Татарин при каждом шлепке веником вскрикивал да довольно ругался на своём языке, а потом мстил, и я, уткнувшись лбом в деревянный полок, крепился из последних сил.
Мы выскакивали в предбанник, переводили дух, а потом забегали обратно и снова хлестали себя так, будто не было у нас иного желания, кроме как, чтобы с веника все листочки облетели. Мы выколачивали из себя всё своё плохое, неправильное прошлое.
– Жалко снега нет. Мы дома с отцом, как напаримся и в сугроб, разотрёмся, поорём и опять в парилку.
– Чё прям на улицу голые? – не поверил раскрасневшийся Гафур.
– Ну, да, – подтвердил я.
