скачать книгу бесплатно
И вот я здесь, рядом с ней, а зайти не могу. Кто там есть из моих? Никого. Командир нашего взвода Телятников и Васька Греков по прозвищу Большой убиты. Земляк мой Сашка Кочерга всё ещё валяется на госпитальной койке в Новочеркасске с простреленной в нескольких местах рукой. И как только не отняли? Да, и щёку зацепило. Как, вообще, всю голову не снесло? Чудо.
Там же, в госпитале, застрял и старшина роты Арутюнян, про которого одни болтали, будто ногу ему ампутировали, а другие доказывали, отвезли в Москву и всё с прапорщиком в порядке.
Сержант наш по прозвищу Итальянец уволился в запас два месяца назад, ещё раньше Дядя Ваня и Березин, а Гитара и Весельчак, наоборот, оставались пока в Чечне. Им по три недели до дембеля не хватило, да и замена не приехала. И Новый Год дорогие мне солдатики встретят на войне, а там уж как выйдет. Но пусть они тоже вернутся живыми. И точно также пусть останутся живыми те, кто поменяли на этой войне нас с Татарином, который, как и я не мог решиться, зайти в казарму.
Мы из одной роты. Вместе проходили курс молодого бойца. Белаз и Серый тоже мои земляки, но их после приведения к Присяге раскидали по другим подразделениям, и, заручившись дружбой ещё на сборном пункте, общались мы, всё-таки, редко. Зато с Гафуром, который поначалу всё больше держался своих земляков, а в сторону сибиряков и не смотрел, нам выпало вместе летать по духанке. И вместе мы облегченно вздыхали, что стали «черпаками», а затем так же вместе поехали на войну и теперь вот вернулись с неё. Пройдёт всего несколько дней, и вместе мы поедем по домам на долгожданном дембельском поезде. Может, даже и завтра уже.
Стоя в курилке, мы с Татарином смолили да ловили неловкие взгляды друг друга. И тут же отворачивались, делая вид, что с интересом рассматриваем такие знакомые и в тоже время абсолютно чужие нам строения полка: штаб, столовая, летний сортир, казармы с учебными классами, котельная с баней – по факту душевая с вечно холодными струйками воды из проржавевших леек.
– Косяк после отбоя забьем? – спросил Гафур, хотя вопрос больше смахивал на уверенное предложение.
– Давай, – согласился я, безразлично оглядывая небольшой плац.
Ох, уж и намёл я его от бычков да листвы, согнувшись в поясе пошкрябал короткой метлой из голых жёстких прутьев. Да и ножку на нём до онемения вдоволь потянул. На занятиях по строевой подготовке.
А интересная служба у меня вышла. Полгода едва не балерина, потом столько же дворником. А в промежутках готовились к войне, которая уже вовсю шла, и первые три цинка привезли в полк ещё из Дагестана, потом из Чечни на восемь больше.
Последние полгода я почти как Рембо, по чужим горам да аулам с пулемётом наперевес.
– Почему в казарму не идёте, бойцы? – спросил неожиданно появившийся в курилке дежурный по части.
Не дождавшись ответа, Овчинников внимательно нас оглядел:
– Шевроны, подворотнички до ужина пришить. Это вы там махновничали, а здесь служба, как полагается.
– Тебя бы туда, – недобро ухмыльнулся Гафур и презрительно сплюнул наземь, когда офицер оставил нас.
Командира миномётного взвода в полку не уважали.
Полгода назад, также будучи дежурным по части, свежий выпускник военного училища имел неосторожность, сделать замечание Юрке Рапире, выписавшемуся из госпиталя и скучавшему в наряде по роте в ожидании ближайшей командировки на войну. На попытку последнего объяснить, что он не просто «череп», избегающий уборки в располаге, а боец в принципе неприкасаемого подразделения, новоиспечённый шакал отреагировал неадекватно, в грубой форме потребовав от разведчика, немедленно прекратить безобразие, застегнуть ворот кителя да поправить головной убор.
Через миг Овчинников, дерзнувший коснуться оливкового берета, катался по взлётке подле тумбочки дневального и верещал благим матом от боли в вывихнутой руке. Орал так, что его, несомненно, слышали и в Ростове-на-Дону – далеком, но страшном и вездесущем штабе округа. Однако на помощь к неразумному шакалу никто не пришёл, ибо каждый в части знал, если крик доносится из расположения разведроты, значит тот, кто блажит, честно заслужил свою оплеуху. Не зря же над входом в обитель полковых разведчиков красовалось, намалёванное прямо на стене чёрной краской: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Никто и не горел желанием к ним заходить.
Полковник Макаров, командовавший в ту пору частью и сам когда-то начинавший службу командиром взвода разведки, не уделил инциденту никакого внимания. Кажется, ему было всё равно и пускай взводник «миньетчиков», как в полку в шутку дразнили миномётчиков, самостоятельно разбирается с новым командиром разведроты капитаном Савельевым, назначенным вместо убитого в первый же день войны капитана Куриных – вообще, первого погибшего из нашего полка на этой войне.
В итоге порешали, ничего не было и Овчинников к разведчикам больше никогда ближе пяти метров не подходит, а то заденут ненароком, ибо не простят, что в выходной день вместо увольнительных в город бежали кросс. Под палящим солнцем двадцать километров по пересечённой местности с полной боевой выкладкой, а затем до самого отбоя, без ужина, занимались строевой подготовкой в ОЗК и противогазах, периодически замирая в упоре лёжа да прыгая джамбы, дабы навсегда запомнили, офицер любого подразделения, а не только разведроты, он тоже – офицер, и обращаться с ним подобает, как устав предписывает. С уважением, хочешь али нет. И уж тем паче если это дежурный по полку.
Науку разведчики, вроде, уяснили, но Овчинникову сей факт был уже без пользы. Он и впрямь начал избегать встречи с бойцами разведроты, и делал это всякий раз смешно. Оглядывался по сторонам, не заметил ли кто, как резко меняет маршрут, завидев по пути Юрку Рапиру или ещё кого из его подразделения. Позорище. Ладно мы, духи от своих дедов и дембелей так прятались, но, чтобы лейтенант от рядовых. Расскажи кому, не поверят.
Что же до самих срочников минометной батареи, которые и сами своего командира не жаловали, то на незавидное прозвище те не обижались. Ведали, там, в Чечне, мы – грязная, уставшая пехота, стоя в охранении тёмными ночами, радовались каждый раз, как только они начинали ведение беспокоящего огня по предполагаемым позициям боевиков в зелёнке. В эти мгновения мы любили «миньетчиков» больше всех на свете. Раз в полчаса минут на пять – десять. Я никогда не засекал, сколько точно. Вполне достаточно было просто знать, вот полчаса отстоял, осталось ещё полтора. А лучше, когда прошло полтора, и вытерпеть нужно всего-то тридцать минут. А потом всё, спать, – утром снова на боевой выход.
Тёмными непроглядными чеченскими ночами миномётчики, жилистые, как на подбор, становились для тех, у кого слипались глаза на посту, неким вестником всего хорошего. А своё обидное прозвище минбатовцы легко перекладывали на парней из автороты. Уж, как те обсасывали шланги, сливая с огромных машин соляру, вызывало похабных шуток больше, чем над кем-либо в полку.
Другое дело пушкари – личный состав гаубичной полковой батареи. Эти ребята всегда были самой серьёзностью, шутить над ними побаивались и относились к ним настороженно, подчас даже жалея.
Первое, потому что стоишь себе в безмолвии кавказских гор, охраняешь сон братишек да мирных жителей из ближайших к ПВД аулов, и уверен, рядом больше никого нет. Ты один в целом мире. Во всей бесконечной вселенной. И вдруг! Бах! Баах! Четыре раза подряд гигантским молотом по твоим маленьким замёрзшим ушкам. Ровно столько в батарее огромных орудий и беспокоящий огонь из них по невидимым боевикам открывали хоть и редко, но всегда внезапно.
Миньетчиков слышно. Они возятся там чего-то, балагурят, покуда взводят свои восьмидесятимиллиметровые пукалки выпуска аж сорок второго года. И я всякий раз был готов, минбат вот – вот начнет палить из всех стволов.
С пушкарями же подобного не выходило, сколь ни готовься к их работе. И самое неприятное, свои позиции они, непонятно какого лешего, оборудовали рядом с палаткой именно моей роты. Можно подумать, других подразделений в полку не было. Нет, это они нарочно. Знали, что при каждом их выстреле я вздрагивал и, пряча стыд, тихонько матерился.
А жалко артиллеристов было от того, что комбат у них бешеный. Чуть что не так, орал он на своих подчинённых дурниной и лупил их, чем под руку подвернётся. Однажды я лично видел, как в одного бойца он метнул штык-нож. Хорошо, мимо. Плохо, – холодное оружие неудачно угодило в дерево, и кончик лезвия обломился. За это солдат был избит командиром до крови из носа. Поговаривали, сломал. И поверженный в неравной схватке с собственным начальством, пушкарь – первогодок грозился написать в военную прокуратуру, да так и не сделал этого. Война началась. Вместе они на неё и укатили, и там даже сдружились. Солдат, вроде как из Липецка родом, с потешной фамилией Наливайка, именно с буквой «а» в окончании, оказался лучшим наводчиком батареи, но дюже строптивым, и, конечно же, никак нельзя было не швырнуть в него тем, что в горячке под руку подвернулось.
Про себя старый усач с несоответствующей его должности большой звездой на погонах говорил так: «Мне на всё срать, я дважды башкой под откат попадал».
А ещё командир гаубичников в первую кампанию был в плену. Уазик, на котором он, будучи начальником артиллерии одной из дивизий, без сопровождения ехал из Грозного в полк с проверкой, попал в засаду бандитов и водителя – контрактника убили сразу, а майор отстреливался до последнего патрона. Не повезло.
Через пару месяцев, долгих, как два десятилетия, старшего офицера, невообразимо похудевшего да вздрагивающего от каждого шороха, обменяли на трёх рядовых боевиков, и пил он с того дня по-чёрному. Мог и на построение явиться под шафе да, перебивая командира полка, громко затянуть при всех любимый припев из марша артиллеристов. Однако со службы его не гнали, ибо дело своё пушкарское он знал, что называется от Всевышнего. Артиллерия – бог войны, а командир гаубичной батареи нашего полка был богом артиллерии. Ему никогда больше не светила штабная должность, карьера его кончилась, он это понимал и оттого богом был злым, похлеще мифического Ареса. Да, к тому же, чертовски точным. А, может, по какой другой причине так сильно лютовал? Ему одному было ведомо, за что он так метко кладёт снаряды в цель и ни разу не промахнулся.
Не знаю, не мне судить комбата пушкарей. Я в плену не был, и, вообще, на войне боялся больше всего именно этого да не скрывал, коли суждено, пусть лучше сразу, хоть в ошмётки, которые потом никто не соберёт и не опознает, но только не неволя. И эфка всюду была при мне. Не уверен, что в ответственный момент смог бы выдернуть чеку, но, всё равно, с гранатой было спокойнее.
В полковом дивизионе имелись ещё и зенитчики, однако про них сказать совершенно нечего. Такие же невысокие, поджарые крепыши, как и любой артиллерист, они всюду были навеселе. Лёгкие ребята. Просто с ними и смешно. По любому вместе со своим великовозрастным командиром и накуривались каждый день. Да, сами о том и хвастали. Мол, их капитан внушал подчинённым, лучше дури накуриться да сидеть тихонько, потому как по накурке на шухер пробивает и всего боишься, нежели налакаться водки палёной и в аул за подвигами, а потом у такого смельчака голова с туловищем отдельно, а то и руки с ногами, да кишки вон.
– Айда, – внезапно вернул Гафур меня в послевоенную жизнь и, подняв вещмешок да поправив шапку, недовольно высказал – Не могу больше курить, тошнит уже.
Кивнув, я бросил окурок мимо урны, взял с лавки пожитки да шагнул за товарищем. И вдруг вспомнилось, как мы вдвоём торчали в дозоре. Татарин в одном окопчике, я в другом. Между нами метров десять, не больше, но из-за плотного тумана друг друга мы не видели, и я не переставал ждать, вот – вот из молока, бережно укутавшего многострадальную чеченскую землю, возникнет рука с кинжалом, и всё, абзац мне. А потом и Гафуру. И никто до самой смены не заметит новых двухсотых.
Подобное уже было. В ночь перед нашим приездом на войну. Солдатик из третьей роты, поплотнее закутавшись в бушлат да согревшись подобно котёнку под мохнатым пузом матери – кошки, задремал на посту, но чуткий слух уловил шебуршание поблизости. Открыл мальчишка глаза и, обрадованный смене, даже спросил: «Колян, ты? Коль? Пацаны» … Про цифровой пароль забыл, хотя и это его не спасло бы. Всё уже было решено.
Ответили кинжалом по горлу. И ведь никого больше не тронули, не собирались вырезать целый полк. Пришли неслышно перед самым рассветом, одним заученным движением вскрыли живую, дрожащую в ужасе глотку и снова ускользнули в обманчивый туман. Ищи, свищи.
Зачем, вообще, приходили? Неужели только для того, чтобы лишить жизни одного – единственного мальчишку? Ведь даже с его напарником не стали заморачиваться, и тот, рассказывая потом, как всё случилось, метался в поисках оправдания, почему притаился в своём укрытии, будто мышь. Отчего не стрелял, не звал подмогу, а до самой смены лежал на дне окопа и боялся пошевелиться, громко вздохнуть.
Когда его нашли, тоже мёртвым сочли, а он живым оказался. Конечно, все понимали, молодой слишком, испугался сильно, но легче от этого никому не было и в первую очередь самому струсившему. На пост его больше не ставили, отправили помощником в полковую столовую. Огромные котлы тоже кто-то должен драить. Вот этот солдатик, с нервно дёргающимися после той ночи веком да щекой, и сгодился на грязную работу.
И памятуя о случившимся, всякий раз, выходя ночью в боевое охранение, мы с Гафуром так по два часа кряду и переговаривались тихонько:
– Татарин, – шептал я.
– Живой, – тихо отзывался друг.
И через минуту осторожное:
– Курт?
– Тут, – следовал мой ответ.
Улыбнувшись воспоминаниям о дружбе на войне, я бегом, вперёд Гафура, поднялся на четвёртый этаж казармы и буквально ворвался в расположение роты. Яркий электрический свет заставил зажмуриться. Господи, сколько же я обычной лампочки не видел. Нет, на войне, в палатке тоже была, но тусклая и освещала лишь центр, а потому незаметная. Здесь же, в обычной солдатской казарме, было настолько светло, будто я попал на бал во дворце. Только совсем не с корабля.
Деревянные двери громко хлопнули за спиной, и через мгновение стало понятно, нашего возвращения не ждали.
Первое, что удивило, отсутствие дневального на положенном ему месте. Не вышел к нам и дежурный по роте. И, вообще, складывалось ощущение, что казарма пустовала.
– Дневальный! – не выдержал первым Татарин.
– Дежурный по роте, на выход! – задорно поддержал я Гафура.
– Дальше чё?! – послышался из глубины расположения незнакомый насмешливый голос. – Ответственного по роте покличьте ещё, а лучше сразу дежурного по полку!
Настенные часы напротив входа показывали всего десять минут восьмого, и мы с товарищем, удивившись ещё больше, переглянулись.
– Это восьмая рота? – настороженно спросил я.
– Не, химики мы, – объявил уже другой голос. – Восьмая на первом этаже.
Не понимая, зачем, когда и кому потребовалось перемещать одно подразделение с этажа на этаж, мы с Татарином покинули расположение и тут же услышали хохот. Обернувшись к дверям, взглянули на табличку над ними: «третий батальон, восьмая рота оперативного назначения». Сразу всё стало ясно. Молодые шутить изволят, пока деды воюют. Осмелели, духи потные. Не умирали по ночам в упоре лёжа да не сушили крокодилов, как мы, пока не началась война, и наши дедушки, уехав в Дагестан, не оставили нас в покое. Ладно, сие поправимо.
Первым рванул на себя дверь разъярённый Татарин:
– Дневальный! Ко мне! Бегом!
– Чё? – послышалось из глубины расположения уже неуверенное.
– Это кто там такой смелый? – поддержал засомневавшегося кто-то более невозмутимый, и я первым шагнул к койкам.
Гафур пошёл следом, а навстречу нам вышли семь солдат. Чистых, выбритых, в наглаженной форме, начищенных до блеска сапогах. При беглом осмотре лиц противников, стало ясно, их лидер не только по количеству лычек, но и по призванию, – младший сержант. С вытянутым бледным лицом, аж страшно, и слегка оттопыренными ушами. Ремень чуть ниже живота, ближе к ширинке. Ворот кителя расстёгнут, головного убора нет. Только я никак не мог вспомнить этого старослужащего. Не было такого шустрого в нашей роте. Откель взялся? Не иначе, от собственной наглости.
– Чё хотите? Кто такие?
– Мы?! – изумился Гафур. – Это ты кто такой?! Дежурный по роте где?!
– Я дежурный.
– Ефрейтор Шаймухаметов и рядовой Андреев, прибыли из района выполнения служебно-боевых задач, – ответил Татарин спокойнее.
– Ух, ты, из Чечни… – протянул один из солдат.
– Рот закрой, – приказал ему младший сержант.
– Что у вас за бардак? Дневального почему нет? Ответственный по роте кто? – засыпал Гафур младшего сержанта вопросами, неотступно глядя тому в глаза.
– Прапорщик Арутюнян, – сообщил всё тот же боец, восхищённо глядя на нас.
– Я сказал, заткнись, – озлобленно повторил его командир и, внимательно рассматривая Татарина, спросил. – Тебе что за дело, кто у нас где? Я ещё не видел документов, что ты свой. Ефрейтор, а знаков различия нет…
– Из Чечни, тебе говорят, – рассердился уже и я. – Какие тебе документы? Они все у сопровождающего нашего. И лычки с кокардами там не носят…
– Да не интересно нам, откуда вы, – вмешался в беседу плотно сбитый солдатик с конопатым треугольным лицом. – Прошлые дембеля тоже приехали, нажрались, обрыгали тут всё. Свиньи…
– Ты оборзел, базарить так, душара? – Гафур замахнулся на бойца и тот испуганно пролепетал.
– Тронь только, ручка есть, лист бумаги найду, что и куда писать, знаю.
От этих слов мы с Татарином опешили и застыли в недоумении, не в силах выдать ни звука. Я глупо уставился на солдат, они – на меня и моего друга.
Наша смена. Умеют стучать, да ещё и гордятся этим. Впрочем, было видно, остальные, как и их командир, приготовились к драке, и к ним из глубины расположения подоспела подмога. Ещё человек десять. Хороша перспективка. Всю службу мечтал, на дембель с фингалом приехать. Придётся соврать домашним, в рукопашной схватке с боевиками участвовал. Поди, не так стыдно будет, если честно сказать, свои избили, да к тому же молодые.
Но всё напряжение вмиг улетучилось, когда из-за спины я услышал знакомый, едва ли не родной мне голос.
– Евдокимов!
– Я! – немедленно отозвался младший сержант.
– Головка от заря! Строй личный состав на ужин!
– Есть, товарищ прапорщик!
– Есть у тебя на заду шерсть…
Русские ругательства с армянским акцентом. Такое разве забудешь?
Я улыбнулся и развернулся к старшине.
– Здравия желаю, товарищ прапорщик, – первым поприветствовал Гафур старшего по званию.
– Ай, каво я вижу, – обрадовался Аратунян и обнялся сначала со мной, сжав мне руку до боли в казанках, а затем с Гафуром. – Курт, Татарин, хорошие мои. С возвращением, сынки. Живые, живые. Ай, вы маладцы, ай, как я радый, что вы живые.
Молодые солдаты застыли от увиденного, но прапорщик немедленно привёл их в чувство:
– Евдокимов! Роту строй на ужин, петух абаный! Время!
Ставя ударение на первый слог в слове, обозначавшим исключительно домашнюю птицу, старшина нашей роты обращался подобным образом ко всем, на кого сердился, однако из-за смешного коверкания слов, угрозы его не были страшны и ничего, кроме шуток, не вызывали. Потому, услышав два последних слова, мы с Гафуром довольно заулыбались.
– Старшина, пятнадцать минут дай, в человеческий вид себя привести, а то дежурный по части в столовку грозился не пустить, а жрать охота, – попросил я прапорщика, глядя, как солдаты, похватав котелки с ложками, суетливо строятся на взлётке, чуть не сталкиваясь друг с другом.
Даже такой простоте не обучены. Места своего в строю и то не знают. Докатились.
– Правда, старшина, с Моздока ничего во рту не было, – поддержал мою просьбу Гафур, но Арутюнян запротивился.
– Ай, пошёл он, дежурный по части, петух абаный, – уверенно произнёс прапорщик, продолжая нас разглядывать и всё больше оставаясь довольным от увиденного. – Кушать надо, сынки, надо, но не в столовке. Ай, зачем вам столовка? Сечка, перловка? Ты что, дорогой? Ты же дэмбель, ты воин, а не эти вот. Ты хорошо должен кушать. Ай, завтра ко мне, шашлык из барашка будем кушать, а щас ужин человеческий сварганим по-бырому. Евдокимов!
– Я!
По глазам старшины было видно, он опять хотел сказать младшему сержанту про магнитофон известной марки, но сдержался.
– Самого шаристого бойца в магазин…
– Теперь? – неуверенный уточнил дежурный по роте.
– Нет, через неделю! – прикрикнул Арутюнян. – Ай, сейчас, конечно…
– Так ужин, товарищ прапорщик. Как же он потом один, без роты? Его же не накормят…
– Ай, как, как? Языком! Вот как! Я скажу, накормят!
С трудом сдерживая смех от излюбленного старшиной «языком», также с ударением на первую букву, я кое-как произнёс:
– Старшина, пусть похавают сходят, а мы успеем, раз даёшь добро на приём пищи не по уставу…
