Иван на войне. По запискам лейтенанта. Серия «Русская доля»

Не доходя до моста, офицеры свернули направо. На широкой ровной площадке стоял изуродованный массивный гранитный цоколь, заваленный мрамором и цементом.

– Это было, когда-то, дворцом, – Животов указал на развалины, – выстроенным курносым императором Павлом. Вот всё, что от него осталось. Знал бы Павел Петрович, обожатель Фридриха Великого, предка нынешних фашистов, что они сделали с его резиденцией и с ним самим в бронзовом исполнении. Хотя бронзовый памятник в честь славного царствования Павла Первого, как видим, отсутствует. Его скорее всего давно вывезли в Германию, как полезное ископаемое, содержащее в себе дефицитную медь. А может быть он занял место в личном хранилище какого-нибудь барона фон Пшик – группенфюрера СС. Достойное ли такое место для нашего русского императора? …Что-то сильно сомневаюсь, чтобы Павел Петрович на это был бы согласен.

– Ни за что бы на месте российского императора не согласился бы, а наоборот, устроил бы немцам «новую Полтаву», – поддержал Чернов, немного забыв про зубную боль, которая периодически то наступала, то отступала от него.

– Так Полтавское сражение – оно ни при нём было, Вася, а при Петре Первом! – усмехнулся Иван.

– Ну это уже их царские семейные проблемы, а нам и своих сражений хватает, – ничуть не смутился Чернов.

«Лихо вывернулся охотник», – оценил Иван и продолжил экскурс:

– Обратите внимание, уважаемая аудитория, что на месте бывшего дворца нет ни щеп, ни досок, ни жести и других мелочей внутренней отделки тоже нет, как это мы наблюдали в других домах. По этому мусору не легче восстановить детали дворца, чем по развалинам Помпеи или Трои. Теперь видишь, какая разница между мусором здесь и мусором там? – Иван указал на городские кварталы.

– Нет, – недоуменно пожал плечами Чернов.

– Там мусор домов смертных, а здесь мусор дворца бессмертных. Понял?

– Понял, – соврал Василий.

– Ни хрена ты не понял, – рассердился Иван. – Конечно всё это ерунда, и эти, – он показал на развалины дворца, – тоже оказались смертными. Разница в том, что тут вся отделка была выломана и увезена «нах вест» прежде чем было разрушено само здание. Здесь они украли, и чтобы скрыть преступление, затем подорвали здание. Понял теперь?

– Понял!

– Если понял, то теперь проследуем за реку и посмотрим на царский сад и парк.

На окраине города, примыкая к вырубленному парку, как бы в компенсацию за дворец, не всё же ломать в «освобожденной» стране, немцы соорудили лагерь для военных и невоенных пленных. Насколько это было удобное и комфортабельное сооружение можно судить по внешней ограде, свидетельствующей, обычно, о благополучии его обитателей. Тройной забор из колючей проволоки, высотой в четыре метра с напуском внутрь, отгораживал чистую оголенную внутреннюю площадь. Между двумя проволочными заборами был проход шириной метров в пять, по которому совсем недавно расхаживали немецкие автоматчики с овчарками. Они видели всех приближающихся. Вот преимущество проволочного забора перед каменным, и без предупреждения открывали огонь. Было совершенно невозможно преодолеть с голыми руками, и один такой забор. А их было аж три. Так «победители» немцы охраняли «побежденных» русских.

– Там! – осуждающим жестом, Животов указал на развалину дворца. – Там, немцы грабили, а здесь они охраняли хозяев, которых грабили. Понял?

– Да понял, понял я всё, – кивнул уже уставший и безучастный ко всему Чернов. – Пойдем, Вань, искать резерв.

– В резерв никогда не торопись, салага, там тебя сейчас же работать заставят, пойдем лучше поищем что-нибудь повеселее.

Оставшуюся часть города они осматривали уже с меньшим вниманием. Наконец, утомленные экскурсией, мужчины напали на, только что открывшуюся, «чайную».

В теплой и светлой комнате за чистенькими квадратными столиками сидели офицеры, утоляя жажду горячим чаем. Здесь, в чайной, они были как в термосе, изолированы от неприглядной и суровой действительности полыхающего и дымящегося разрушенного войной города. Тут они находились как бы и вовсе не на войне. Их принимали здесь больше чем дорогих гостей, их принимали как освободителей. Не важно, что подносили только булочку да стакан чаю, зато в тепле, с ненатянутой, а совершенно искренней улыбкой от всей души. Просто раздевшись, посидеть в тепле и чистоте за столом, крытым чистой белоснежной скатертью, уже был праздник для фронтовиков. А самое главное, что этот стакан чаю с булочкой подносили розовато-белые, обнаженные по локоть, мягкие ручки изящной официантки Клавы. А как она улыбалась! Ямочки на её щеках то появлялись, то исчезали, то снова появлялись и становились еще глубже. Комплименты сыпались на Клаву со всех сторон, и неважно, что они были грубые и даже порой похабные. Важно то, что за комплиментами скрывалась искренняя чистая любовь фронтовика к забытому домашнему, родному семейному уюту. Любая женщина бойцам напоминала дом, маму, жену, подругу, сестру и всё что было с этим связано. Она же, женским чутьём, женским сердцем, понимала все происходящее так, как и должна понимать женщина.

– Клава, чай не сладкий! – шутил старший лейтенант.

– Я сейчас принесу сахар, наверное, забыли положить, – смущалась и извинялась хозяйка.

На самом деле у старлея в стакане был спирт.

– Да, нет Клава, этот чай сахаром не усладишь, – на неё смотрели, серые улыбающиеся прищуренные, жадные до женского тепла, уже слегка опьяневшие в тепле, глаза. – Подсластить бы надо, да некому…

Рука ловила её руку и тянула вниз, усаживая на стул рядом с собой. Клава деликатно так отстранялась, улыбалась в ответ и при этом её розовато-белые ушки, чуть-чуть краснели. Под жадными взглядами стольких голодных в прямом и переносном смысле молодых мужчин, девушка чувствовала себя, как будто её раздевали, оттого все её движения были как бы немного скованными. Её смущали и она терялась.

Тут в «чайную» вместе с зимним морозным воздухом вошли усталые и голодные Животов и Чернов. Раздевшись, они направились вглубь небольшого зала к столу, за которым сидели знакомые им офицеры. Раскрасневшиеся лица, развязная жестикуляция и обилие специфических цензурных и нецензурных слов и выражений свидетельствовали о магическом действии, произведенным отнюдь не горячим чаем, а явно чем то ещё, гораздо более горячим.

– А, господа офицеры! Прошу, к нашему шалашу! Угощайтесь чем бог послал! – приветливо встретил вошедших старший лейтенант Сан Саныч Соловьев, который похоже уже не первый час обмывал освобождение города Гатчины со своим неразлучным адъютантом младшим лейтенантом Николаем Тутышкиным.

– Здравия желаю, товарищи офицеры! – завязал разговор Животов. – Только вот чтобы Саша Соловьев, так горячо агитировал за стакан чая, такого что-то не припомню.

Александр Соловьев был привлекательный блондин с русыми волосами и бесцветными бровями. Слегка вытянутый нос, тонкие энергичные губы и маленькие, серые, прятавшиеся в улыбку, глаза создавали впечатление компанейского весельчака и парня не промах. Двойная портупея обтягивала его тонкий стан. Соловьев любил шутки, розыгрыши и имел привычку держать собеседника за рукав, иногда подергивая его, если слушатель был невнимателен к его рассказам. Так и теперь, ухватив за рукав подошедшего к столику Животова и потянув его вниз к себе, Соловьёв усадил Ивана на соседнее свободное место. Затем, приблизившись к нему, тоном заговорщика, негромко произнес:

– Рядом, Ваня, в магазине, что в доме напротив. продают одеколон.

– Ну и что? – непонимающе равнодушно ответил Животов, – ты ни его ли случаем распиваешь?

– Слушай дальше, не мельтеши, Ваня, – продолжал Соловьев, подергивая Ивана за рукав, – пойди и спроси у продавщицы с прискорбным видом жаждущего алкоголика, так: мне, скажи, двести грамм особого, так и подчеркни – особого, мол. Тебе нальют из другой бутыли, там спирт. Понял?

– Чего тут не понять! Всё яснее ясного, я пошёл, – повеселел и быстро удалился Животов…

…Вскоре Иван вернулся с четвертинкой спирта в кармане.

– Ну как? – поинтересовался Соловьев.

– Порядок, – ответил Животов, усаживаясь и ставя четвертинку на стол.

– Убери покуда, а то закуску и стаканы не подадут, – оглянулся Сан Саныч и увидев Клаву, сделал ей какой-то свой условный жест.

Через пять минут Клава принесла четыре стакана чая в металлических подстаканниках и четыре булочки с павидлом.

– Давно вы здесь? – спросил Иван, разливая спирт по стаканам.

– Часа полтора примерно. Здесь мне нравиться и Клава тоже, когда ещё так отдохнём, а вы?

– Мы с Черновым час тому назад подъехали, экскурс небольшой провели по древнему городу, ну а теперь, за его освобождение! За освобождение Советской Гатчины! – поднял стакан Животов и чокнувшись со всеми, выпил содержимое до дна одним глотком.

Все офицеры выпили до дна и сразу же налили по второй.

– Ты где ночевал на этот раз? – поинтересовался Животов у Сан Саныча.

– У Насти.

Животов задумался, как бы вспоминая и потом, вроде вспомнил, однако стал уточнять:

– Это та блондинка с голубыми глазами, что приходила к тебе на Бенуа и три часа ждала тебя у подъезда. А ты еще выходить тогда не хотел?

– А… да нет! – с трудом припоминая, о чем речь, ответил Соловьев. – То Катя была с Литейного, а это Настя, которая на Лесном живёт. Ты знаешь, Вань, как я с ней познакомился?

– Как? – Иван приготовился слушать очередную байку товарища.

– Возвращаюсь я, как-то в одиннадцатом часу от Ольги, которая с Невского, – начал Соловьев, потягивая за рукав Ивана, – навеселе в общем возвращаюсь, – тут Сан Саныч откинулся на спинку стула и щелкнул себя пальцами с правой стороны под челюсть. – На хорошем таком веселе. На Лесном пересел я на одиннадцатый. В вагоне гляжу – сидит одна кондукторша. Я к ней. Слово за слово, потом, как водится, байки свои героически травлю. Она молчит, притихла, заслушалась. Ну думаю голубушка клюнула, всё – моя… – на этих словах, Соловьев остановился, выпрямился и осмотрев собеседников самодовольно, продолжил:

– Так доехали мы с ней до парка. Она смену сдала и привела меня к себе. У неё оказалась отдельная комната на Лесном. Приняли по сто, закусили. Сыграл я ей на гитаре, как раз у неё на стене висела. Дальше – я на штурм и в раз овладел крепостью… Так что, господа офицеры, я пока там – у Настёны моей якорь бросил…

– Брешешь! Вот сейчас точно брешешь! – сердито выдавил, начавший хмелеть, Чернов. – Не может быть так просто: наболтал, позвал и она пошла. Не верю!

Лейтенант Чернов был двадцатилетним немногословным сибиряком с темным и одутловатым лицом. Его скромность и застенчивость перед девушками являлась преградой к сближению с ними. Когда его забрали в армию, он еще не успел освоиться с женским полом. Поэтому Василий был убеждён, что легкие флирты, о которых так много говорят офицеры между собой, как правило за стаканом «горячительного», являются в большинстве случаев плодом их воображения и бахвальством для поднятия мужского авторитета среди своих.

– Ты, Саша, маленько всё же загибаешь, – усомнился, даже во всем обычно соглашавшийся с Сан Санычем, младший лейтенант Тутышкин.

– Да вы что, салаги, сговорились? Честное слово офицера, я даже адрес успел записать! – похлопал себя по карманам Соловьев. – Сейчас покажу! Давай спорить, салаги!

– Погоди, Саш, не мельтеши, – Животов взял его за руку как берут врачи чтобы померить пульс, одновременно внимательно и холодно, взглядом гипнотизёра, он строго посмотрел Соловьеву прямо в его вечно смеющиеся глаза и замолчал, как бы настраивая телепатический контакт.

– Давай, Иван Андреевич, исповедуй его. Выведи сочинителя на чистую воду. Примени своё знаменитое шестое чувство. – поддержали Животова лейтенанты. Иван, в качестве тренировки своих неординарных способностей, любил определять каким-то своим особым внутренним чувством врёт человек или нет. Он частенько проверял своё чувство на однополчанах. Осечек пока не было. За эту сверхспособность Животова определять по глазам человека, где ложь, а где правда и уличать тут же вруна во лжи, его недолюбливали, в том числе и тот же Соловьев, который частенько любил приврать перед однополчанами.

– Ни шестое, товарищи офицеры, а седьмое. Шесть уже открыты и проверены наукой, а вот седьмое – оно вообще не изучено. Я его называю интуицией, чувством распознавания и предвидения другими словами.

– Подожди, Вань, – тут пошёл в атаку испытуемый старший лейтенант Соловьёв. – Знаю только пять чувств у человека: первое – зрение, второе – слух, третье – обоняние, четвёртое – вкус, пятое – осязание. А шестое то что?

– Спроси у воздушных гимнастов, у балетных танцоров или, скажем у лётчиков. Сразу тебе ответят – равновесие это. Такое вестибулярное, по науке, чувство. Вот встань на одну ногу. – Иван за руку потянул Сан Саныча чтобы он встал.

– Ну встал и чё?

– Стоишь?

– Стою и чё? – недоумевал Соловьёв.

А глаза закрой. Сразу начнешь терять равновесие и в конце концов тебя поведет в сторону. Кого-то быстрее, кого-то медленнее. У кого как это чувство развито.

– Так это смотря сколько на грудь примешь, на столько и поведёт. Больше примешь, больше и поведёт, – как всегда перевёл разговор в шутку Сан Саныч.

– Вот будешь трезвый, тогда попробуй. Когда-нибудь ведь будешь? – поинтересовался у товарища Животов. – Вот тогда и попробуешь, а сейчас продолжим эксперимент, – Иван снова взял Соловьёва за кисть, как врач больного. – Прошу тишины в зале!

– Брехня – ясное дело и глаза вон смеются, выдают его. – с уверенность заявил Чернов. Он старался так же как и Иван не моргая глядеть в глаза Сан Саныча.

– И я тоже, уже втроём, в шесть глаз-то не ошибёмся! – пододвинулся и сел напротив Соловьева Тутышкин.

– Что это вы все набросились на него? – через две минуты общего молчания, закончив сеанс психотерапии, объявил Иван. – Моё седьмое чувство, с большой, почти девяносто девяти процентной долей вероятности, определило, что на этот раз Сан Саныч Соловьев как ни странно говорит чистую правду. К тому же он дал честное слово офицера, – закончил сеанс правды Животов.

– Ладно, Вань, пойдем резерв искать, – опять завёл свою пластинку опьяневший Чернов, поняв что на этот раз уличить Сан Саныча во лжи не удастся.

– Да подожди, ты, – потянул его за рукав Соловьев – ты ведь не к теще в гости идешь, Вася, приди в себя. Там, – он указал на дверь, – тебе быстро работу найдут и нам вместе с тобой между прочим за компанию тоже.

– А командировки то у нас просрочены, это как, Саша? – вспомнил сибиряк и забеспокоился.

– Ни дрейфь, салага! Ничего. Ерунда. Мелочи жизни. Я на прошлой недели с Бенуа до Литейного ехал двое суток и то ничего, обошлось. Вызывает меня по прибытии майор Баусин и давай меня строить прямо с порога:

– Вы почему, старший лейтенант, так поздно явились в часть?!

А я ему:

– Трамваи не ходили, товарищ майор, бомбежка началась… Да, тут пешком, разносит меня майор, два часа ходу! За два часа можно вразвалочку не спеша дойти.

– Я, товарищ майор, говорю, боялся, что убьют меня под бомбежкой. Тогда бы вы еще пуще расстроились, коли, я совсем бы не вернулся. По этой причине и укрылся я в убежище, докладываю ему эту муть и стараюсь посерьёзнее харю при этом скроить… Знаем мы ваши убежища, старший лейтенант, грозит он мне пальцем, вот так, – и Сан Саныч изобразил майора, да так похоже получилось, что всем понравилось и офицеры дружно рассмеялись. – Да что вы, товарищ майор, говорю, разве можно… Тут майор выругался по матушке, да так изящно, жаль что не запомнил и не записал, да и отпустил меня с богом. Самое главное – не теряться в таком случае. Начальство оно тоже любит когда ему складно врут, – поучительно закончил Соловьев.

– Нам вот только теперь до Питера далеко добираться стало. Как ты будешь без баб то теперь Сан Саныч? – посочувствовал Соловьеву Животов, разливая, не весть откуда взявшуюся вторую четвертинку по стаканам.

– Да, – переключил тему Сан Саныч, – вот матросам раздолье нынче в Ленинграде. Блокаду сняли, армия ушла, штабы уехали, одни морячки с женщинами остались. Но многие бабы пожалеют, что пехота ушла, – продолжал Соловьев. – Плохо ли, старшина тащит хлеб, майор – колбасу, а лейтенант хрен и водку. Только успевай: встречай и провожай, регулируй движение, чтобы не столкнулись, – с этими словами Сан Саныч снова потащил за рукав Животова.

Тут Иван вспомнил совсем недавний бой и убитых товарищей, осадил Соловьёва и предложил офицерам выпить за погибших. Все выпили стоя и молча, после чего сели закусывать пирогами сначала тоже молча, а потом Соловьёв продолжил:

– А знаете ли вы, господа офицеры, штабного капитана Кроля. Высокий такой брюнет. Ну тот, что папиросы свои продает, а чужие курит.

– Ну знаю, из штаба полка, кажется замначальника штаба? – неохотно подтвердил Иван.

– И я знаю, голос у него ещё такой противный, как бабский, – вспомнил Тутышкин.

– Ну так вот, пошли мы как-то с ним ночевать в 13-ю квартиру, что на Бенуа к двум рыжим: Соне и Люси. Всё у нас чин чинарём, выпили, закусили, только по парам и по койкам рассредоточились, каждый со своей рыжей… Не успели мы натешиться как следует, как вдруг в дверь стук. Девчонки пошли спросить через дверь… А это оказалось к Люське, что с капитаном сегодня была, пришёл Юрка Смирнов, старлей особист, ну ты его знаешь, кивнул Сан Саныч Ивану.

– Знаю, конечно, большой такой, но как говориться «без гармошки» – пояснил Иван.

– Как тут быть, думаю, – продолжал рассказ Соловьёв, – встретятся два дурака и будет что – драка. – Тут Люсьен пошепталась с Соней, а та шустро скумекала и просто пошла к капитану, и сказала, что, мол, мужа-капитана 2-го ранга нелегкая принесла с вахты, забыл что-то, так что, говорит Люси Кролю, давай по тревоге собирайся и прыгай в окно. Испуганный не на шутку «штабс-капитан», как его в полку все звали, забыв и портсигар и водку, с формой подмышкой сиганул в окно, прямо в непроглядную темень. Благо что этаж там первый, поцарапался «штапс» о кустарник внизу, да и только. Подумаешь, всё же ни кортик в бочине, – хмыкнул Соловьев.

– Быстрая реакция у капитана оказалась, ему не в штабе сидеть, карты перебирать, а к нам бы в разведку, – развеселился Чернов, начиная забывать про просроченные командировочные.

– Вот, как они умеют регулировать. Смирнов не знает, что до него был Кроль, а Кроль не знает, что после него был Смирнов. На следующий день встретились небось оба в штабе и друг другу байки травят каждый о своём ночном похождении. И главное все довольны.

Офицеры засмеялись.

– Представь теперь, Саша, свою жену в роли такого регулировщика, – осадил товарища Животов.

– Да брось ты, Вань! – продолжал смеяться Соловьев.

– Нет, ты, можешь все-таки представить. У тебя же есть жена? Дети? – не унимался Иван.

– Ну, есть, и что? – нехотя ответил Сан Саныч.

– Ну, а где она сейчас?

– Не знаю.

– То есть, как так?

– Не знаю. Целый год писем не получал.

– А сам писал?

– И сам не писал.

– Почему?

– Почему, почему, – передразнил собеседника Соловьев, – не писал вот и всё… И помолчав немного, добавил: – Загуляла…

Иван зло усмехнулся.

– Вот, я так и знал. А ты откуда знаешь, что загуляла?

– Приятели написали и мать тоже, – нехотя вымолвил Сан Саныч, и видно было, что ему и больно и неприятно было обращение к этой теме, и что завтра он пожалеет о сегодняшнем разговоре.

– Да… – задумчиво протянул Животов, – значит тоже не все в порядке.

– А ты, давно видел жену? – в свою очередь поинтересовался Соловьев.

– Лет пять тому назад.

– Так чего же ты хочешь, чтобы она пять лет одними твоими обещаниями жила? Так что ли?

– Ничего я не хочу, но такая жена мне тоже не нужна и вообще все это запутано так, что после войны разбираться будем, если выживем.

– Вот тогда другая – семейная война начнется. – попробовал снова пошутить Соловьёв.

– Шутки, шутками, а ты все же, Саша, скажи, скольких ты вдов в Ленинграде оставил?

– Одну – Настю.

– А Катю? А Ольгу?

– Катя не в счёт. А Ольгу ещё не оставил. А у тебя то, Ваня, тоже была «времянка» и тоже на Бенуа. Забыл уже? – в свою очередь напомнил Ивану Соловьев.

– Была, так и что? Я ей всегда так и говорил, что она «времянка», ну, не такими конечно словами, а так намекал – недвусмысленно. Просто говорил, что у меня жена, дети, переписываюсь, мол, аттестат им регулярно высылаю. Так что у нас с ней всё по-честному было, без обмана.

– Ну, может быть у тебя жена и заслуживает такого благородства… – начал отвечать товарищу Соловьев.

– Наоборот, Саша, – перебил его Иван, – у меня жена как раз этого совсем не заслуживает. Она у меня – «геолог» в прямом и в переносном смысле.

– Не понял, а это что значит? Это как? – заинтересовался опытный Сан Саныч.

– Это что-то вроде партизанки – разведчицы, сегодня здесь, а завтра там, то под крышей, то под кустом. Да плюс ещё и характер – хуже моего. Бежать от такой надо было, да подальше, а не сходится. А посылаю аттестат из-за детишек, жалко их. Они-то тут при чём? Они то – моя кровь, о них и сердце болит, больше ни о ком. Больше никто ничего не заслуживает. Вот так брат! – поставил точку в этом тяжёлом разговоре Иван, доставая из второго кармана ещё одну чекушку.

– И то правда, мужики, а то вы, что-то совсем как-то расклеились, – вмешался Тутышкин. – Давайте-ка, товарищи офицеры, лучше выпьем за победу!

– С вашими женами, без седьмого стакана не разберешься, – поддержал Чернов. – Послушаешь такое, так и не женишься никогда.

– Друзья, хорош о печальном. Давайте за победу, она уже близко, как чувствуешь Иван Андреевич, своим седьмым чувством? – подбодрил товарища Сан Саныч.

– Сейчас, выпью, сосредоточусь, да и загляну в будущее. За победу! – поднял стакан Животов.

Офицеры встали и выпили не спеша, думая каждый о своём.

5. В резерве

Если в чайной офицер изолирован от неприглядной военной обстановки и разрухи, подобно горячему напитку в термосе, то пребывание его в армейском резерве можно сравнить с магазинной частью ствола пушки. Сидит он, офицер, в резерве так же, как и снаряд за толстыми стальными стенами. Сидит день, сидит два, сидит месяц и может быть извлечен из него, из резерва по мере надобности: в случае пополнения потерь или формирования дополнительных подразделений при подготовке к наступлению. Но может, и в любую минуту по команде сверху, быть спущен курок и снаряд-офицер с грохотом молниеносно вылетит в заданном ему командованием направлении.

В таком состоянии вынужденного продолжительного безделья, резервист ничем серьезным заняться не может, как на то не наставляет его начальство. Убивают время в резерве следующим образом: играют в шахматы, домино, украдкой – в карты. Очень популярны рассказы о романтических похождениях. Особенно много рассказов было о похождениях за последние дни, когда резерв перемещался из Ленинграда в Гатчину. Каждый, на прощанье, повидался и попрощался со своей знакомой, крепко напился и навеселе прибыл к месту назначения, обязательно с опозданием, о чём имел «удовольствие» отчитаться получить свою порцию взысканий.

Первый вечер в резерве был особенно оживленный.

– Товарищ капитан! – лихо, по-уставному, отработанным командирским голосом, докладывал Сан Саныч Соловьев капитану Анатолию Михайловичу Александрову. – Вечерняя поверка офицерского резерва произведена. Все на лицо, за исключением: пятеро – в пути, трое – на ногах, но дойти не могут, четверо – на боевом взводе, а остальные в разброде! – не удержался и расплылся в улыбке Соловьев. – Разрешите и мне присоединиться к офицерскому составу.

– Немедленно собрать и шкуру содрать! – включился в шутку капитан Александров, спускаясь с верхних нар.

– Есть! Так точно! Мне – офицеров собрать, а вам, товарищ капитан, шкуру содрать… – бодро доложил Сан Саныч.

В это время вошли Животов и Чернов, уже явно навеселе.

– Шкуру будем драть ни с меня, а с первого Чернова, а потом и с самого Животова, – заключил капитан Александров.

Один за одним подтянулись и другие офицеры. В неуютной, плохо освещенной, холодной и грязной комнате с двухъярусными нарами, наполовину застланными соломой, стоял тяжёлый затхлый запах табака, спирта, консервов и ещё всякой съестной всячиной. Собравшиеся делились своими последними любовными приключениями, присаживались к столу, ужинали, курили, затем устроившись кое-как на нарах, почти сразу же засыпали…

Тут дверь резко распахнулась, и в комнату вновь пахнуло морозным воздухом. На пороге стоял замначальника штаба резерва старший лейтенант Свиридов, в руках он держал стандартный лист бумаги. Это был список офицеров, срочно вызываемых в штаб резерва.

– Старший лейтенант Соловьев!

– Я!

– Лейтенант Чернов!

– Я!

– Лейтенант Животов!

– Я!

– Младший лейтенант Тутышкин!

– Я!