Дорога в Аризону

"А еще дискутируют все время: кто, дескать, мы такие – европейцы или азиаты? – Тэтэ по-боксерски ткнул кулаком пыльный бок раскинувшегося на стене райским газоном громадного цветастого ковра. – Какие тут могут быть к ляду дискуссии, когда в каждом доме на стенке такая азиатчина болтается!..". "Мы не европейцы и не азиаты. Мы – советские люди", – пропыхтел уже объевшийся Венька. – "Диван хватай, советский людь!".

Люстра мужественно приняла на себя новые экстатические вопли, а следом – неистовую аудиоатаку включенного на полную мощь магнитофона. Расходиться по домам никто не собирался. Во-первых, с какой стати? А во-вторых, девятиклассники ждали главного события новогодней ночи – трансляции по телевидению сокровенной программы "Мелодии и ритмы зарубежной эстрады". Программа эта показывалась лишь несколько раз в году, возникая в советском телеэфире, словно дивный мираж в иссушенной идеологическим зноем музыкальной пустыне. Или, с учетом ее неизменно ночного появления, – как обворожительный ночной призрак в блистающих одеждах. Молодежь всего Советского Союза боготворила ночного гостя и готова была ради него не спать целую вечность и ждать, сколько нужно, – лишь бы соприкоснуться с волшебным потусторонним миром иноземного диско, не только услышать, но и узреть своими собственными глазами кудесников из ABBA и "Смоуки", длинноногий, грудастый и гривастый дуэт "Мэйвуд", сладкоголосый сонм конкурсантов фестиваля в Сан-Ремо и других орфеев зарубежной эстрады. "Мелодии и ритмы" были фирменным блюдом новогодней ночи, к моменту трансляции уже плавно перетекавшую в первое новогоднее утро, что не могло отпугнуть страждущую аудиторию. Дыба божился, что программу покажут и сегодня: он своими глазами видел обетованную строку в телепрограмме и готовился записать "Мелодии" на магнитофон.

Толик извивался в самой гуще толпы одноклассников, исполняя пляску пьяного аборигена под бониэмовскую Daddy Cool, когда протиснувшийся сквозь танцующих Перс взял его за локоть: "Анатоль, можно тебя на секунду?". Тэтэ отошел с ним в угол: "Ну?..". "Анатоль, у меня к тебе предложение, подкупающее своей новизной. Пошли ко мне на дачу. Там тоже телевизор есть. И не только телевизор, но еще и видак. А магнитофон я по дороге из дома захвачу. И выпить чего-нибудь". – "На дачу?.. А кто еще пойдет?". – "Ты, я, Кол и Ника. Отдохнем в камерной обстановке". "Ника?", – Тэтэ вытянул шею: Ника сидела на диване, о чем-то болтая с Ворожеиной. "А… она согласна?". – "Конечно. Я с ней только что разговаривал. Ну, так как? Идешь?". – "Иду. Только Веньку еще с собой захватим, лады? Сейчас я ему скажу". "Анатоль, – Перс снова положил руку на локоть Тэтэ. – Винни я не приглашал. Повторяю: ты, я, Кол и Ника. Все. Так что, не надо никого больше звать. И вообще, никому ничего рассказывать не надо". – "Но…". – "Я понял. Ты хочешь сказать, что без своего не в меру упитанного друга никуда не пойдешь. Жаль. Ника хотела, чтобы ты пошел". – "Ладно, я согласен". – "Вот сразу бы так, – Перс ухмыльнулся. – Тогда быстренько одеваемся и уходим незаметно, по одному, без стрельбы и шума. Встречаемся на лестничной площадке через пять минут".

Выждав миг, когда Венька, отдавшись танцу, как кашалот – океанским волнам, повернется к нему спиной, Тэтэ шмыгнул в прихожую, сунул ноги в ботинки, раскидав барханы верхней одежды на гардеробной тахте, откопал свое пальто, схватил шапку. Из-под барханов торчал сиреневый хвостик шарфа. Это был шарф Ники, Толик узнал его. Вытащив шарф, он прижался к нему лицом, вдыхая душистый вкусный запах. Ее запах. Затем повесил шарф на крюк, осторожно открыл входную дверь и на цыпочках вышел из квартиры. В глубине души Толик понимал, что поступает неправильно, бросая друга, но мысли о праздничной ночи в обществе возлюбленной тут же прихлопнули робко шевельнувшееся угрызение совести. К тому же, толстяк, наверняка, скоро разомлеет и либо уснет где-нибудь на диване, либо потянет Толика домой. А домой Толика абсолютно не тянуло. Там было не по-новогоднему тихо и грустно. Родители даже елку в этот раз не установили: незадолго до Нового года исполнилось 40 дней после смерти деда…

На площадке Толика уже поджидал Кол. Следом вышли Ника и Перс, пытавшийся попасть в рукав пальто, гусарским камзолом свисавшего у него с одного плеча. "Отлично, все в сборе! – Перс по-разбойничьи подмигнул Толику. – Двинули!". Четверка беглецов, с присвистом и улюлюканьем скатившись по лестнице, выскочила из подъезда. Там на них задорным псом набросился поджидавший за дверью морозец, тут же принявшись легонько покусывать им носы и щеки. Звезды на безлунном небе сияли свежо и чисто, как и положено в новогоднюю ночь, когда все вокруг обновляется, очищается и обнуляется. Прохожих на улице не было. Лишь поддатый баян где-то вдалеке безуспешно пытался состязаться с магнитофонной канонадой, смехом и криками, рвущимися из десятков освещенных окон. "Значит, сейчас мы скоренько шуруем к моему дому, я беру магнитофон, бутылочку шампани, похавать чего-нибудь и – на дачу!", – Перс на ходу зачерпнул снег из сугроба, слепил неровный колобок и швырнул его, целясь в чей-то балкон. Снежок в полете взял немного правее и нашел свою смерть на стене дома. "Кстати, Анатоль, – горкомовский недоросль повернулся к Тэтэ. – Полагаю, тебя снедает любопытство: а с чего это я вдруг решил разбавить нашу тесную сложившуюся компанию и пригласить тебя к себе в лачугу? Так ведь? А никакого особого секрета тут нет. Во-первых, Ника настояла. Она о тебе, знаешь ли, очень хорошо отзывается. Да-да! Ну и потом, я сам рассудил: мы с тобой с первого класса знакомы, девятый год уже, и все это время глядим друг на друга волками. Без веских, заметь, на то оснований. Глупо это как-то, подумал я. Ты – классный пацан, можно сказать, личность, резко выделяющаяся на общем казенном фоне. Посему призываю забыть былые ссоры и обиды. Мир, дружба, жвачка?". "Мир, – Тэтэ шлепнул ладонью протянутую перчатку Перса. – Спасибо, Ника, спасибо, Перс! (Он клоунски раскланялся на обе стороны). Спасибо за доверие! Постараюсь его оправдать!". Ника улыбалась чему-то в сиреневый шарф, придерживая его рукой у подбородка. Добродушно улыбался и Кол, шествуя по улице на своей привычной позиции оруженосца – за спиной у хозяина. "Не сомневаюсь, что оправдаешь, – хохотнул Перс. – Ну, а почему зову не домой, а на дачу, тоже, думаю, ясно. Дома караулит домработница. Незнамо кого караулит. У нее, вишь ты, ни семьи, ни друзей нет. За всю свою жизнь не обзавелась, дура дебелая. Вот по праздникам у нас и ошивается. При деле, мол, себя чувствует, крыса!.. Да и предки, честно говоря, в любой момент вернуться могут. А на даче никто посторонний нам не помешает. Это моя личная резиденция!".

Под резиденцией Перса подразумевался деревянный домик его ныне покойной бабушки в старом квартале города – один из тех ветхих скворечников, что продолжали упрямо держать оборону в окружении новостроек. Товарищ Перстнев несколько лет назад обзавелся роскошным загородным теремом с баней и теплицей, где и встречал сейчас Новый год с женой и нужными людьми. Ключ же от нежилого и никому более не нужного бабушкиного домика со временем перешел в распоряжение младшего Перса, который и наведывался туда с друзьями. Дряхлый двухэтажный склеп, между тем, с каждым годом медленно оседал и расползался, отлично понимая, что рано или поздно рассыплется в прах, если люди к тому моменту, сжалившись, не прекратят его страдания и не снесут к чертовой матери. Рядом верным Санчо Пансой уныло сутулился столь же старый сарайчик, где маленький Перс когда-то хранил самокаты и велосипеды. За домом мертвой мерзлой пашней простирался огород с чернеющей будкой туалета. "Вот мы и на месте!", – Перс, разогнав пинками слежавшийся снег, повернул щеколду, открыл покосившуюся в знак солидарности с забором калитку. В соседних домишках кое-где светились окна. "Гляди-ка, тут еще кто-то живет", – удивился Тэтэ. "Ага, скоро врастут в землю, как грибы, а все живут, – отозвался Перс, орудуя ключом в утробе замка на входной двери. – Готово, входите!". На ребят дохнула холодная тьма сеней. "Здесь аккуратно – порог!", – командовал Перс, открывая следующую дверь. На полу комнаты призрачной лужицей растекся падающий из окна отсвет уличного фонаря.

Перс щелкнул выключателем. Они вошли в комнату, которая служила кухней и залой одновременно. Русская печь и газовая плита стояли друг против друга, как две встретившиеся на нейтральной полосе эпохи. У окна загнанной клячей издыхал продавленный диван с выпирающими из-под обивки ребрами пружин. Его пыталась приободрить костлявая этажерка с потрепанными журналами и книгами, глядевшаяся в мутные стекла высокого шкафчика с посудой, который бабушка называла буфетом. Мебель, стены, половицы, замерзшие и обрадовавшиеся гостям, чуть слышно потрескивали. "Ну, и дубак тут!..", – Толик поежился. "Спокойствие, только спокойствие, – ответил хозяин, выгружая продукты из сумки. – Сейчас затопим печку, и будет жарко, как на экваторе. Кол, магнитофон и шампанское на стол ставь и сгоняй в сарай. Где поленница, ты знаешь. Ну вот, это, значит, первый этаж (Он обвел руками комнату). А есть еще и второй. Ника его уже видела, а для тебя, Анатоль, давай экскурсию устрою".

Лестница, ведущая наверх, при первом же прикосновении к ней застонала, будто жестоко избитый человек. "Слушай, она не развалится?", – Толик опасливо потрогал ногой деревянную перекладину. – "Развалится. Но не сегодня. Сегодня ей никто на это разрешения не давал. Идем-идем, не бойся".

Комната на втором этаже была сдавлена с боков изнанкой треугольной крыши дома. В углу комнаты – грузный телевизор "Рубин", взгромоздившийся на загривок покорной тумбочке. Рядом, на журнальном столике – один из двух видеомагнитофонов Перса. Тот, что постарше, – немецкий, привезенный из Чехословакии и выпрошенный Персом у отца для дачи. (Новым японским чудом техники, доставленным товарищем Перстневым на Родину из ГДР, Перс ублажал себя дома, скрывая его, как доктор Сальватор – Ихтиандра, от глаз все реже захаживающих к нему одноклассников). У противоположной стены – накрытая одеялом широкая железная кровать с набалдашниками в виде цветочных бутонов. Над кроватью к стене прибит фанерный щит, на нем – пестрая мозаика пришпиленных кнопками журнальных вырезок. Ни одного свободного места, всюду вырезки, наползающие, теснящие друг друга. Занавесь из вырезок. В самом центре красовался выдранный из какого-то журнала разворот, к которому Тэтэ прикипел взглядом, едва лишь увидел его. Или примерз взглядом. Взглядом и душой, душой и плотью. И спустя много лет он будет помнить этот распятый на фанерном щите бумажный лист в мельчайших деталях. Изрезанная непреклонными складками воспаленно-красная скалистая стена была на том листе. И пыльная каменистая пустошь, усеянная низкими клочковатыми кустами, словно небритая скула – щетиной. А между стеной и пустошью струилась дорога – черная, как сажа, выжженная солнцем гладкая дорога. А, может быть, набухшая и потемневшая от пота дорога. Очень гладкая дорога. По ней мчался сливочного цвета кабриолет, одинокий в этом жарком безмолвии, элегантный, мускулистый и неудержимый. Зеркальные диски колес, хромированное оперение вспарывающих горячий воздух ястребиных задних крыльев, рифленый бампер и эмблема на багажнике, неуловимо напоминающая вздернутую в приветственном жесте ладонь, – все это сверкало ярче, чем серебряные копи Анд. За рулем сидел кто-то, чей анфас фотограф не успел схватить объективом камеры. Опоздал на секунду, на десятую, сотую долю секунды. Был виден лишь уносящийся вдаль бронзовый профиль, перечеркнутый дужкой солнцезащитных очков, худая сильная рука с закатанным рукавом рубашки, часы с ремешком из крокодиловой кожи на запястье. Одинокий Мистер Кто-то летел в своем кабриолете вперед – туда, где на фоне пламенеющего предзакатного неба высилась, словно Престол Господень, грандиозных размеров трапециевидная скала. С вершиной плоской и ровной, как у плахи, скала эта подавляла все вокруг, магнитом-колоссом притягивая к себе взоры, мысли, людей, машины. Снизу листок белыми прохладными буквами пересекала надпись: Arizona is waiting…6

Толик стоял, смотрел на магический листок и не мог насмотреться. "Анатоль, ты замерз, что ли? В сосульку превратился?", – легкий тычок Перса расколдовал его. "Что это?", – хрипло спросил Толик. "Где? А-а… Это, Анатоль, даже не другой мир. И не другая планета. Это другая галактика. Соединенные Штаты Америки называется. Ю Эс Эй. Что, нравится моя аппликация? Приятная для глаз, правда?".

Приятная… Разве можно эту завораживающую картину, сложенную слетевшимися на фанерный щит бумажными бабочками, назвать легковесным словом "приятная"? Это же просто какое-то чудо. Чудо. И другие картинки тоже. Вот фото короля Элвиса Первого и Единственного, фото младого бога: набриолиненный кок, пухлые губы, подбородок-утес, бархатные глаза и брови, взгляд глубокий и тягучий, как вечер на американском Юге, как само имя "Элвис". Рядом солнцеподобная Мэрилин со смехом облокотилась на парапет, открывая публике обзорный вид своих стенобитных грудей. Чуть выше – панорама ночного города: во тьме плывут, как в школьном актовом зале во время дискотеки, мириады разноцветных огоньков. Только их намного больше, чем в актовом зале. Они бесчисленны. А на соседней вырезке, видимо, тот же самый город, но фотограф уже спустился с небес на землю. Грешную, но райскую землю, озаренную светом витрин и вывесок. На фасаде небоскреба – огромное неоновое полотно рекламы: под надписью The Abundance Bank женщина в античной тунике держит в руках витой козлиный рог, откуда хлещет дождь золотых монет. Улица полна людей, они паркуют машины, гуляют, заходят в бары, где подают пьянящие коктейли, а по телевизору безостановочно показывают бокс, хоккей и рок-н-ролл. У самого края тротуара стоит группа девушек. Одна из них в лакированном красном платье с открытыми плечами, таком коротком, что вот еще чуть-чуть, самую малость, еще один сантиметр вверх и… И будешь судорожно думать, что лучше сделать – зажмуриться или ослепнуть. Ноги у девушки бесконечные и манящие, как лестница в небо. Волнистые белокурые волосы падают на обнаженные плечи. Лицо юное и мягкое, ресницы царевны Будур, ярко накрашенный рот багровеет, словно вывороченная мякоть тропического плода. Девушка, улыбаясь, слушает двух мужчин в дорогих костюмах. Счастливцы: их слушает такая девушка!.. Что нужно говорить, чтобы тебя слушала такая девушка, как нужно смотреть, дышать, одеваться, держать руки и поворачивать голову, чтобы ТАКАЯ девушка обратила на тебя свое внимание?..

Толик вновь и вновь обшаривал щит зачарованным взглядом. Каждая вырезка была прекрасна и неповторима, каждая содержала в себе особый лакомый кусочек далекой сказочной страны, распахиваясь перед Толиком, словно ларец с алмазами. И, сам того не замечая, он погружался уже не мысленно, а почти наяву в раскинувшееся перед ним другим измерением многоцветье: вместе с человеком, облаченным в шлем и латы игрока в американский футбол, парил в воздухе над разлинованным, будто тетрадка, полем, прижимая к груди кожаную дыню; аплодировал и орал что-то одобрительное наезднику в жилете и ковбойской шляпе, поднявшему на дыбы распаленного жеребца; глотал водяную пыль, беззвучно открывая рот пред пенными столбами Ниагарского водопада, низвергающимися с грохотом и мощью всемирного потопа; цепенел от взора темноволосого бойца со свинцовой челюстью, в боксерских перчатках и звездно-полосатых трусах с надписью ROCKY… В правом верхнем углу щита в окаменевший от мороза пластилиновый постамент был воткнут звездно-полосатый, как трусы Рокки, флажок.

Тэтэ вернулся к центру щита. Arizona is waiting… Он чувствовал под ногами не окоченевшие половицы старого деревянного дома, а поджаренный солнцем асфальт гладкой дороги, по которой так хочется провести рукой, но нельзя, потому что можно обжечься. Он видел, как горячий воздух колышется впереди вязкой пеленой, отчего дорожная лента блестит, будто мокрая. С непререкаемой определенностью он понял, что не будет ему отныне покоя, пока он сам не окажется на этой дороге, сам не проедет по ней, не узнает, куда она ведет, что находится там, за этой марсианской скалой, куда мчится одинокий ездок в кабриолете. Он не сможет нормально жить и дышать, пока не увидит воочию эту дорогу, эту скалу, эту страну. Он должен их увидеть. Во что бы то ни стало.

Часть II

Глава 24

Каникулы были в разгаре. То есть, это, наверное, летом, когда все кругом млеет от зноя, каникулы могут быть в разгаре. А как назвать пик зимних каникул? Экватором? Тоже вроде горячее слово… Полюсом? Ну, если Северным. Да неважно, как называется высшая точка этого блаженного безделья! Главное, что двухнедельное счастье по имени "каникулы" есть на свете и доступно оно только детям. Бедные взрослые!.. Лишь во время каникул, понимаешь, какие же они бедные, лишь в этот период желание поскорее стать взрослым утихает и скромно отступает в сторонку. Ну, что за жизнь у взрослых на Новый год? Трудятся, как крепостные, по 31 декабря включительно, потом один денек переводят дух, ну, два дня, ну, максимум – три, если 30-е и 31-е придутся на выходные, и начальство раздобрится настолько, что позволит тебе забросить любимую работу аж на три дня, что вряд ли. А потом снова – к станкам и наковальням, не успев толком почувствовать праздник, распробовать его, как сказал бы Генрих Пуповицкий. Только и удастся, что пригубить – сколько бы взрослые ни выпили в эту мародерскую по своей безудержности ночь, за которой, шатаясь, бредет первый день нового года, созданный, скорее, для сна и смерти, нежели для празднеств. Меж тем, как праздник только-только начинается.

Саму по себе встречу Нового года, смычку двух вагонов экспресса под названием "жизнь", переход с одной календарной беговой дорожки на другую Толик не очень жаловал. И, несмотря на романтичность своей натуры, не верил в приписываемые новогодней ночи чудесные свойства. Более того, в душе недолюбливал эту самую ночь – "благодаря" засевшему в памяти воспоминанию, одному из самых первых своих воспоминаний. А, может быть, самому первому. Воспоминание было связано с тем возрастом, в котором, как принято считать, дети себя еще не помнят и знают о нем лишь по рассказам взрослых. А взрослые, как известно, врут намного чаще и охотней, чем дети. Получается, что всей правды о первых годах своего существования вне материнской утробы человек никогда не узнает. Иногда, думая об этом бессознательном периоде жизни, невольно чувствуешь себя обокраденным: вроде как жил на белом свете, но ничего не помнишь и мало что знаешь. Хотя иногда запертая дверь в потайную комнату младенчества и раннего детства человека в многоэтажном подземном бункере его памяти все же приотворяется, выпуская на волю обрывки воспоминаний, – порой столь ярких и впечатляющих, что они остаются с человеком до конца его дней.

В своем детском воспоминании Толик видел маленького больного мальчика в жарко натопленной избе у калужской бабушки. Этим мальчиком был сам Толик. Конечно, человек не может видеть себя со стороны, если только не имеет перед глазами зеркала. Однако воспоминание Толика не подчинялось законам анатомии. В воспоминании Толик пребывал, как и положено, в своей телесной оболочке, но, в то же время, как бы над ней. Он маялся в постели, втиснутый в душное пространство между пуховой периной, бескрайней подушкой и толстым одеялом, и был похож на несчастного щенка. Его больное горло ошейником охватывала марлевая повязка, пропитанная раствором водки и теплой воды и обернутая целлофаном, который противно хрустел при каждом движении.

За стенкой слышались приглушенный стук и поскрипывание половиц. В соседней комнате печка уписывала очередную порцию дров, бабушка стряпала что-то на заметенном мучной поземкой столе.

Маленькому Толику было очень скверно в ту предновогоднюю ночь. Убаюканный высокой температурой он опускался на днище муторного бессодержательного сна, затем вновь поднимаясь вверх, к теплу и свету. Во время одного из таких пробуждений дверь открылась, в комнату вошли бабушка и дед Петя с мерзлой ершистой елкой в руках. К моменту Толикова воспоминания бабушка уже несколько лет, как овдовела, и необходимую мужскую помощь по дому ей оказывал отзывчивый сосед, тоже вдовец. Вот и в тот вечер он помог ей с елкой, о которой захлопотавшаяся бабушка вспомнила едва ли не в последнюю минуту. За елкой дед Петя гонял в местный лесхоз, расплатившись бабушкиной смородиновой наливкой с хмельным лесником и еще более хмельным шофером грузовика, ухитрившимся уже встретить Новый год, как он говорил, "лицом к лицу" где-то на трассе. При этом, густым запахом бензина сильнее всего была пропитана даже не замасленная телогрейка лихого повелителя газа и тормоза, а само его праздничное дыхание. Казалось, еще немного – и шофер изрыгнет пламя, как огнедышащий змей или индийский факир.

Дед Петя поставил елку в угол, подошел к Толику и, склонив к нему фиолетовое от мороза лицо, ласково погладил по голове: "Здравствуй, сосед!". "Куда ты, черт, холодными руками!..", – тут же оттащила его бдительная бабушка. Дед больше не касался Толика, но и в покое его не оставил. Рассказывая мальчику что-то про зимний лес, он принялся впихивать еловый ствол в сквозное дупло деревянного креста-подставки, крутил и ворочал ствол в дупле, вытаскивал, подтесывал топориком, впихивал опять. Придав, наконец, елке вертикальное положение, дед придавил крест для верности старым утюгом и стопками книг. После этого вниманию почтеннейшей публики в лице Толика был представлен облезлый фанерный чемодан с елочными игрушками, завернутыми в газетную бумагу. Клочья старых газет с шуршанием падали на пол, будто сброшенная змеиная кожа, и на свет Божий вылуплялись восхитительные стеклянные создания: надувшиеся от важности шары всех оттенков и размеров, сосновые шишки и игольчатые сосульки, томное солнце и яично-желтая луна с поджатыми губами, зайцы с морковками и без, напыщенный снегирь, комичный медведь в зипуне, клубничная царь-ягода из сада Гаргантюа, одетый в тон ей мухомор-стиляга, девочка-узбечка в полосатом халате и тюбетейке, розовощекий космонавт в скафандре с надписью "СССР", хрупкие бусы, за которые наивные туземцы отдали бы не только все свои сокровища, но и жен с детьми в придачу. На елочный шпиль насадили бледно-салатовую, с инеем, звезду. Каждую игрушку бабушка и дед Петя сначала подносили к глазам Толика подобно рыночным торговцам, тычущим фрукты в лицо колеблющимся покупателям, и лишь после этого вешали ее на елку, распевно приговаривая: "Вот какие игрушки у нас!.. Вот какую красивую елку мы сейчас нарядим!.. Придет Новый год, и в Новом году ты поправишься! Будешь здоровым, будешь гулять и играть!..". У Толика не было сил улыбаться, но он следил за движениями сноровистого дуэта заинтересованным, хотя и измученным взглядом.

Закончив с елкой, бабушка увела деда Петю из комнаты, прикрыв дверь и оставив в комнате включенным лишь ночник на табурете у постели Толика, уставленном кружками с травяными отварами и малиновым чаем. Елка, при свете похожая на русскую девку в кокошнике, в полутьме сразу же превратилась в ощетинившееся чудище с гребнем на макушке. Однако сил на страх у Толика тоже не осталось. На него вновь накатил дремотный дурман. Он почти сомкнул пылающие от жара веки, когда елка шевельнулась. Толик открыл глаза и приподнялся в кровати. Елка стояла недвижно и беззвучно, грозно поблескивая своим стеклянным убранством и слушая учащенное дыхание мальчика, неотрывно следившего за ней. Вдруг одна из ее веток снова вздрогнула и чуть пригнулась к полу. Потом еще раз. И еще. Вместе с еловой лапой ожил и висевший на ней пузатый шар. Увлекаемый скользящей по гладким иглам ниткой он двигался и двигался вперед, склоняя все ниже строптивую ветвь, и вдруг ухнул вниз, приземлился с жалобным всхлипом, брызнув слезами-осколками, и осел на изувеченный бок, в котором зияла рана. Еловая ветка, сбросив с себя ненавистное ярмо, заколыхалась свободно и радостно, будто крыло вылетевшей из клетки птицы. Толик хотел было позвать бабушку, но убоялся нового спазма тупой боли в горле, от которой на глазах выступали слезы, и решил дождаться, когда бабушка сама придет к нему. Однако она все не шла. Сон испарился, сменившись запропавшим, было, страхом. Елка больше не подавала признаков жизни, однако страх усиливался, покрывал детское тельце липким потом, заставлял колотиться сердечко, перерастал в панику по мере того, как мальчик все отчетливее сознавал: кто-то глядит ему в затылок через окно. Надо было обернуться назад и посмотреть, кто там, за окном, но страх пересиливал. Взгляд сзади, тем временем, становился все более жгучим и нестерпимым. Наконец, собравшись с духом, Толик обернулся. За окном стоял человек в ватнике и шапке с завязанными под подбородком "ушами". Прижав лоб к стеклу, он скалил в улыбке гниловатые зубы и смотрел на Толика круглыми шалыми глазами. Заверещав от ужаса, мальчик скатился на пол и, не чувствуя привычной тошноты и головокружения, бросился к двери. Вцепившись в ручку и отчаянно толкая дверь плечом, с третьего раза он сумел распахнуть ее. На кухне дед Петя угощался бабушкиной наливкой, которую он начал дегустировать сегодня сначала с лесником, а затем – с шофером. Бабушка что-то накладывала ему в тарелку. Увидев Толика, дед Петя замер, остановив стакан на полпути, что с дедом, вообще говоря, случалось крайне редко: так поразил его вид мальчика. Опрокинув стул и расплескав драгоценную жидкость, дед кинулся в комнату, пока бабушка причитала, прижав к себе внука. Тут же мимо вновь проскочил дед Петя со словами: "Это Гриша! Сейчас я уведу его!". И дунул вон из избы.