Победители

Анна приехала из города, где жила у сына. В низинах снег таял медленно. Дороги развезло. Ноги вязли в грязи, котомка тянула назад. Навстречу ехал колесный трактор, проваливаясь в грязь по самые ступицы, следом тянул на веревке лошадь. Она оседала по брюхо в лужах, падала на колени, вставала и снова падала. Веревка безжалостно тащила ее за голову. Поравнялись. Тракторист – молодой парень навеселе – прокричал: «Здравствуй, тетка Анна!» Анна крикнула: «Ну-ка, добрый молодец, глуши машину. Ты что это животное мучаешь, изверг безголовый, куда тянешь коня?» Тракторист, хохоча, ответил: «На живодерню, куда еще? Отбрыкался. Кому он нужен, слепой и дохлый?» Конь услышал голос Анны, узнал ее и тоскливо заржал. Анна присмотрелась, ужаснулась: да это же се любимец Серко! Подбежала, обняла. Серко положил голову на ее плечо, и крупные горошины слез покатились Анне за ворот. Она целовала Серко в шею и плакала навзрыд, причитая: «Кормилец ты наш, до чего мы дожили с тобой?» Анна спросила: «Чей будешь?» Тракторист ответил: «Да Гришки Конина племянник, родня Ваша». Анна потребовала: «А ну-ка, родня, слазь с трактора, отвяжи Серко! Фашист ты, а не родня наша». Парень ответил: «Не ругайся, баба Анна, последнюю зиму он жил у Настасьи. Весенние воды унесли Настасью. Скончалась она. В деревне одни старухи. Ухаживать за Серко некому стало, да и он не работник».

Анна взяла Серко за повод приспособила котомку на спину лошади и повела его обратно в деревню. Серко повеселел, шел ровно. Анна дорогой разговаривала с ним, Серко будто чувствовал, что умирать он будет не на живодерне, а на своем угоре, где прошла его жизнь. Кто-то из старух увидел Анну с Серко, спускавшихся по косогору. Старухи сбежались, заохали: «Ты прости нас, Анна, весна пришла, Настасьи не стало. Мы как-нибудь доглядели бы за Серко, но тут приехал бригадир, а мы пожалились, что нет сил ухаживать за Серко. Он и дал команду отвезти его». Старухи плакали, плакала и Анна. Уходила жизнь из Серко, уходила она и из них. Серко был их памятью военного лихолетья.

Серко редко вставал, больше грелся на солнышке с южной стороны конюшни. Анна два раза в неделю бегала в отделение колхоза за свежим хлебом. Разминала булки в ведре, заливала козьим молоком, которое брала у соседки Пелагеи.

В тот год Ильин день объявили днем деревни. Съезжались все: молодые и старые – на свою прародину. Расставляли столы под березой. Вспоминали дедов, прадедов, бабушек и тех, кто ушел из жизни. Пели голосистые, протяжные старинные песни. Серко лежал посреди поляны. Малышня перекатывалась по его ребристой спине, мужики подходили, трепали по холке, девчата вплетали в гриву васильки и ромашки. У каждого из присутствующих что-то в жизни было связано с Серко: у кого-то мать или отца отвозил на кладбище, кого-то отправлял в армию, разукрашенный и разнаряженный, играл свадьбы, возил хворых в больницу, таскал сани с учениками в школу, на масленицу с криком и шумом катал деревенских. Глаза Серко уже не видели, но уши слышали, как говорили о Серко, а заодно и о своей молодости, и виделось Серко бездонное синее-синее небо, изумрудный весенний луг с золотисто-желтой купавницей и легкий ветерок перекатывался по огрубевшей коже… Сознание мутилось. Последние минуты жизни были светлы и приятны, как-то первое резвое радостное лето. Об одном тосковал Серко: несправедливо с ним обошлись, не оставил он после себя потомства.

На закате солнца стали расходиться. Анна подошла к Серко и прошептала: «Ну, родненький мой, и мы пойдем домой». Но Серко не шевелился. Анна заголосила: «Нет нашего кормильца, нет нашей кровинушки». Бабы стали успокаивать Анну: «Не плачь, Анна, время пришло ему». Парни и мужики загрузили Серко на волокушу и оттащили на окраину деревни, опустили в старую силосную яму, забросали землей. Баба Мария попросила у Бога прощения и отпела «Канун» в память о Серко. В следующее воскресенье приехали мужики, очистили упавшую поперек реки старую ветлу, под которой когда-то резвился Серко. Просмолили четырехметровый, в полтора обхвата столб, высекли на нем голову лошади и поставили на могиле в память об уходящем военном поколении.

Фермер

С 1980 года мы, бывшие жители родной моей деревни Чебыки, ежегодно в последнее воскресенье июня съезжались на «День Деревни». Встреча проходила на поляне под березами, где в бытность колхоза «Красная Звезда» народ собирался на мероприятия, а в старину – на игрища. Я заранее оповещал всех. В лесничестве договаривался о машине. В день праздника делал несколько рейсов на станцию Григорьевскую, отвозил пожилых односельчан. Молодежь отправлялась своим ходом, оглашал баяниста и трубача. Труба звонко пела «Слушайте все», и звук ее с высокого косогора летел на десятки километров по долине реки Ольховки. Я выступал с памятным словом о первых жителях деревни, перечислял поименно тех, кого уже не было с нами, и под удары в рельс – павших на полях сражения за Отчизну.

Заканчивал свою речь поэмой «О Чебыках», последние строки читал с пафосом:

Как хочется собрать

На «день Чебык» всех вместе

И поклониться прадедам и дедам,

В которых корень наш,

Наша святая память,

Чтобы помнили истоки наши,

Наш отчий край.

Зову, зову родную кровь

К священной памяти

На «день Чебык».

Затем шли тосты в память о родных и близких и делах житейских. Люди сетовали, что земля дедов и прадедов наших заброшена и некому за ней ухаживать. Места эти божественно прекрасны. Каждый говорил: «Эх, кто-нибудь взялся возродить эту землю».

Анатолий Деменев, внук дяди Мити, в своих выступлениях критиковал Советскую власть, что она не дает ему развернуться, что, если бы было можно, он оживил эти косогоры, вдохнул бы в них жизнь. Анатолий брал гитару, и народ примолкал, и он пел песню о Чебыках:

Разъехалась деревня,

Давно уж нет Чебык…

Остался лишь, как прежде,

На Родине родник.

Не мог он оторваться,

Как с дерева листок,

Не мог он с ней расстаться

И бросить свой исток.

Приду в Чебыки в начале лета,

Приду в Чебыки в начале дня,

Приду с сыновьим приветом

К тебе родимая мать-земля.

Приду с сыновьим приветом –

Настасьин ключик, напои меня!

Молодежь рассаживалась в кружок вокруг и начинала подпевать, когда замолкал, то его просили спеть «Настасьин ключик».

И так каждый год мы, бросившие родные очаги, с тоской и болью собирались на наше пепелище, где души наших предков витали над родными очагами.

Черный 1991 год. Разрушение одного из великих государств планеты, смена политического строя, распад экономики, развал колхозов и совхозов. Право на аренду земли, идея нового землепользования захватила Анатолия. Бросает интересную работу инженера-строителя огромного свиноводческого комплекса, около которого вырос современный городок Майский. Берет в аренду Чебыкские косогоры, как наиболее плодородную землю. Оформил ссуду на 50 тысяч. Закупил трактор-колесник, парую машину ЗИЛ-130, плуги, бороны, семена. Приобрел две коровы, десяток пчелиных семей. На месте родительского дома построил времянку. Сложил печку – каменку. Начал возводить плотину в низовьях ключика с расчетом, что в пруду будет разводить форель.

Неприятности начались в первый же год. Семья не поддержала его идеи. Жена отказалась выезжать из благоустроенной квартиры. Братья, которые обещали помочь, как-то быстро слиняли. Навещали его все реже и реже и то по выходным. Кое-как посадил десять гектаров картошки, гектаров пять пшеницы. На более сил не хватило. Построил баньку, начал возводить небольшой дом. Напасти пришли на второй год. Еле-еле реализовал урожай картошки в столовых. Продавать на базаре было некому, а самому времени не хватало. Я убеждал Анатолия, что без поддержки семьи все эти хлопоты пустая затея. Советовал Анатолию не строиться посреди косогора – в непогоду машина не поднимется по крутяку. Просил, чтобы строился на горе, около вышки – место веселое, продувное, удобное, ровное. На пятачке у вышки круглый год гудит ветер. «Купишь недорогой ветряк, сделаешь навес – и ты обеспечен электроэнергией. Пробуришь скважину, насос будет качать воду и для полива, и для нужд».

Советов Анатолий слушать не хотел и только твердил: «Только тут, на родовом имении». Вокруг на десятки километров заброшенные опустевшие деревеньки, кругом ни души. В лесах появились медведи, кабаны, лоси, бобры. Если в детстве про медведей и лосей слыхали, то про кабанов и бобров даже старики не помнили. Заброшенные луга заболотились, расплодились ужи и гадюки. На третью зиму Анатолия постигла первая беда. Зимой медведь-шатун раскурочил все ульи. Весной, в водополь, смыло плотину зарыбленного пруда. Осенью на косогоре перевернулась машина, Анатолий успел выскочить, машина скатилась в овраг и там осталась до морозов. В слякоть на тракторе полетела коробка передач, сорвало передний мост. Беда шла за бедой. На четвертую зиму не успел заготовить корма, лето было дождливое. Зимой коровы отощали, кормил гнилой соломой и ветками ивняка, как коз. Одну корову пришлось продать, вторая заболела, еле выходил, но молоко исчезло.

Пришло время платить налог и гасить ссуду, а в итоге – недостроенный дом, банька, продымленная избушка с маленьким оконцем и гитара. Анатолий на зиму устроился кочегаром в Перми. Денег еле-еле хватало па пропитание, пошел подрабатывать грузчиком на рынок и сторожем на базу. В результате перенапряжения и нервного срыва слег на три месяца в больницу. За усадьбой присматривать было некому, когда вернула, то увидел свое имение разоренным. Полы и потолки в строящемся домике, бане и конюшие были вырваны. Доски с крыш сорваны. От трактора-колесника остался один остов: колеса сняты, оборудование растащено. Машину под косогором кто-то поджег, на ее месте лежала груда оплавленного металла. Избушка разграблена. В углу осталась разбитая гитара с порванными струнами. Анатолий сел на чурбак, развел костерок, поставил на огонь смятый чайник и заплакал навзрыд. Встал на колени, рвал траву и криком кричал: «О Господи, за что?! Я же хотел восстановить память о наших дедах и прадедах, старался землю моих предков обустроить, но, видимо, не суждено!» Кое-как подправил гитару – нашел на завалинке запасные струны – и запел песни о Чебыках. Три дня находился в каком-то забытьи, пил только один чай на травах, душа не принимала пищи. Осенью его видели на станции, слегка покачивающегося, никого не узнающего. Люди пробовали его успокоить, разговорить, но он только бессмысленно смотрел мимо говорившего вдаль.

На седьмое лето, кое-как восстановив избушку и баньку, он с весны до осени жил на своей усадьбе, собирая ягоды и грибы, продавая их на базаре. Каждому встречному твердил: «Вот подкоплю денег, расплачусь с долгами, буду восстанавливать деревню». Но это уже были несбыточные мечты несостоявшегося фермера.

Разрушение и гибель моей деревни

Первый удар по устоям деревни пришелся на годы гражданской войны. Деревня невелика, тридцать два дома. Все родня, все однофамильцы, но гражданская война расколола деревню на две часто: одни – за красных, другие – за белых. Побогаче, позажиточней – в поддержку Колчака, хотя многие от него пострадали, но когда опомнились, было поздно, некоторые пошли за ним в Сибирь.

Но самую большую беду принесли разруха и безвластие. Половина жителей деревни умерла от тифа и испанки. 1921 год – голод, снова смерти.

Начался нэп – деревня воспрянула духом и за короткий срок окрепла. Сообща купили конную молотилку, две веялки, собирались приобрести трактор, по все планы деревенских мужиков рухнули с началом коллективизации. От второго удара деревня приходила в себя долго и болезненно. Большинство мужиков из нижней деревни подались в город на производство.

Перед Отечественной дела стали поправляться. Но снова оказия – началось сселение маленьких деревень. Многие деревни исчезли совсем. Это был третий удар в самое сердце деревни.

Четвертый удар нанесла Великая Отечественная война. За четыре года войны все могущие держать оружие ушли на фронт, а вернулись единицы. Но и на этот раз деревня выстояла. Потихоньку подрастало молодое поколение.

В середине 50-х годов я, молодой лейтенант морской авиации, приезжал в отпуск из далекой Советской Гавани. Обычно по такому случаю собиралась вся деревня. Жизнь кругом кипела. За рекой Ольховкой по ночам сверкали огни на буровых вышках нефтеразведки. За нижней деревней пыхтела лесопилка. Расстраивался новый поселок лесорубов. Часть рабочих жила на постое в деревне.

В середине 60-х началось строительство центральной усадьбы отделения совхоза.

В 70-х годах нефтеразведка переехала в другой район. Лес около деревни был вырублен. Поселок лесозаготовителей опустел. Дома разбирали и перевозили. Но зато усадьба отделения совхоза благоустраивалась. Тридцать новеньких коттеджей играли па солнце свежей краской. Построили начальную школу, клуб, детсад, медпункт, магазин, зерноцех, две фермы. Бульдозерами срезалось мелколесье и кустарник, раскорчевывались старые вырубки. Поля совхоза увеличились вдвое. А деревушка моя начала хиреть. Колхозники переезжали в новые квартиры на центральную усадьбу. К середине 70-х деревня опустела.

Я разыскал всех, кто когда-нибудь жил в деревне или их детей. Стали съезжаться со всех концов области на день деревни. Обычно я держал получасовую речь, напоминая об истории деревни, давая каждому жителю краткую характеристику. Людям это нравилось.

В начале 90-х началась перестройка. Это был пятый удар – смертельный. По-разному ее приняли сельчане. Одни, как мой соратник по организации дня деревни Анатолий Деменев – сорокалетний инженер-строитель, – обрадовались. В беседах он судачил, что коммунисты зажимали его инициативу, не давали самостоятельности. Старики, наоборот, возмущались, говорили, что в колхозы их загоняли силой и тридцать лет понадобилось, чтобы встать на ноги, обосноваться, а сейчас та же история – идет разрушение созданного. Люди отвыкли от труда в одиночку.

Анатолий взял в аренду сорок гектаров земли – всю территорию деревни с округой, где уже не было ни единого дома. Получил ссуду. Купил трактор-колесник, машину ЗИЛ-150, плуги, бороны, косилку. Завел пчел, коров. Начал рубить домик. Жил в землянке один-одинешенек. Жена отказалась бросать работу и переезжать из благоустроенной квартиры в землянку. Сыновья идею фермерства не поддержали, дочь тоже. И остался Анатолий один на один с пашней и хозяйством. Я убеждал его, что без жены и помощников ничего не получится. Внушал, что незачем забираться в эти косогоры, где нет дорог. Ни заехать – ни выехать.

Через три года перестройки, в свой очередной приезд, я увидел страшную картину разрушения. В усадьбе отделения совхоза оставалось с десяток жителей. Школа и детсад закрыты, медпункт и магазин не работали. От стада дойных коров отказались: доярки неделями пьянствовали, кормить и доить коров было некому, их рев разносился на всю округу. Оставили только телят. Через день им привозили барду – отходы с пивоваренных и спиртовых заводов. В совхозе более года не платили зарплату. Женщины совками собирали из корыт барду в ведра, добавляли дрожжи и пили эту одурманивающую жижу. И выпивка, и закуска одновременно.

Разыскивая своего однокашника, я встретил в поселке группу женщин, которые, обнявшись, шли посредине улицы, распевая разухабистые песни. Поравнявшись с ними, я оторопел: нечесаные волосы, босые грязные ноги, засаленные рваные халаты. Это было ужасно.

За опустевшими домами стояли раскуроченные тракторы и комбайны. Генераторы, стартеры, аккумуляторы, колеса, отдельные детали продавались за бутылку водки. Поля заросли бурьяном и мелколесьем. Ни одной борозды, ни клочка вспаханного поля. Запустенье и тоска.

На усадьбе фермера Анатолия я увидел заросшие сорняком две грядки картофеля и грядку моркови, размытую плотину пруда, за плотиной – валявшийся на боку колесник, около дома на взгорье – застрявшая в глубокой промоине машина с проржавевшей кабиной, недостроенный дом без окон с вывороченными половицами, разбросанные по склону ульи.

Это было начало и конец фермерству; разоренная усадьба, отделенная от совхоза, – укор и памятник перестройке. Кругом разрушение и бесхозность. И так по всей России. Наши отцы, деды, прадеды по кусочку отвоевывали у леса пашню, каждый овражек окашивали, все косогоры и увалы пахали, а сейчас – заброшенность и запустение.

Печаль и тоска занозой входили в сердце. Когда же восстанем? Где мессия, который поднимет нас с колен?

Песнь о Чебыках

Любили наши предки красоту и жили в единении с природой. Деревня моя была разбросана по южному склону увала. От северных ветров прикрыта гребнем косогора и лесом. Южная сторона очищена от леса под пашню – вся нараспашку солнцу. В Верхних Чебыках на две недели раньше, чем в других деревнях, поспевали рожь и огурцы. В Верхних Чебыках ранним утром в окнах солнце, а в Нижних еще сумрачно. Вечером в Нижних давно потемнело, а в Верхних крыши домов купаются в лучах заходящего солнца. Прекрасна деревня весной и осенью. Весной полыхает в белоцветье черемухи, рябины, а позже алого шиповника. Вид из окна во все стороны света. На юг – Илимовая гора с деревнями: Картыши, Платоны, Жуляны, Стеньки, Пашицы. На запад – верховья реки Ольховки с деревнями: Кокшары, Наумята, Ольховка, Вертени. На восток – долина речек Ольховки и Поломки с деревнями: Пашковцы, Гремечево, Мироны, Феклята, Березовка, Падеры. Сейчас этих деревень уже нет. На юг горизонт открыт на десятки километров. Кругом леса, перелески, пашни. Незабываемое впечатление раннего утра, туман покрывает речную долину, и кажется, что наш дом плывет в сказочном белом море. А осенью всеми красками радуги играет деревня: горят свечками березки, переливаются червонным золотом черемухи и осины. Куда ни шел – за грибами, ягодами, на покос, – наш дом на взгорье виден издалека, отовсюду. Перед домом росли яблони. Весной белая кипень цветов лилась в окно. Дом был рубленый, высокий. Радостно было сидеть у раскрытого окна, когда на столе шумит самовар, а мама потчует нашу большую семью пирогами и шанежками.

Мама перед окнами, на грядках, сажала цветы, которые цвели с весны до осени, сменяя друг друга. Яркое пятно цветочной поляны – виднелось издалека. Двор был ухожен и чист, папа любил порядок. В доме всегда были люди. Мама была человеколюбивая и гостеприимная. Не отказывала в крове и столе никому – ни бедному, ни богатому, ни дальней, ни ближней родне. Для всех, кто бы ни пришел, находила приветливое слово.

В далеких краях мне снилась наша деревня, наш дом и провожающие старенькие родители у ворот. Когда посылал телеграмму, что еду в отпуск, то за неделю до приезда папа ходил на станцию – встречать меня. Любили мы друг друга. Я скучал по отцу, и он скучал по мне. Я тосковал по дому, и дом тосковал по мне. Каждый раз, подходя к дому, говорил: «Здравствуй, мой дом родной, я снова у твоих дверей. Дай Бог, чтобы судьба не разрывала нити, связывающие нас». До конца дней моих, дом родной будет незабываем. Он давал мне отраду, вдохновенье и надежду. Чистое и прекрасное незабываемо.

Нет сейчас моей деревни Чебыки. Тоскливо стоят кучками, на месте усадеб, заброшенные рябины, черемухи да березы. Это наша совесть, это наша боль. Память предков взывает к нам, напоминает и помогает в тяжкие годины. Человек не может быть без отчизны. Деревня жила двести лет, там рождались и умирали, любили и ссорились, жизнь била ключом. Ничто не должно быть забыто. Мы обязаны помнить наших дедов и прадедов. Мы навечно перед ними в неоплатном долгу. Никто не будет забыт, всех будем помнить поименно, пока во мне пульсирует хоть одна жилка. Низкий поклон, земля моя.

Об авторе

Александр Чебыкин является потомком казака, из строгановских крестьян, Терентия Торопицы десятника Ермака.

Кадровый военный, историк, окончил Военно-политическую академию. Занимался изучением истории казачества. Проходил службу в Советской Гавани (41-й ИАП), Чечне (253-й ИАП), Абхазии (171-й ИАП).

С января 1991 года А. Чебыкин казак Пашковского станичного казачьего общества. Участвовал в возрождении казачества в должности писаря, помощника атамана по воспитательной работе, начальника штаба станичного казачьего общества. С 2002 года заместитель начальника штаба Екатеринодарского отдела ККВ. С 1992 года секретарь Совета Ветеранов КубГУ.

Автор книги «Русь моя неоглядная», «Стефан Пермский», «Герой Днепра», «Наследники казачьей славы».

В оформлении обложки использован плакат «Красной Армии – слава!» (худ. Л. Голованов, 1945). Фотография с https://topwar.ru/ по лицензии CC0.

Все изображения в книге – это фото и художественные работы автора.