За что?

И. вспомнив наше прощанье, я уткнулась в подушку и глухо, беззвучно зарыдала.

«Папочка! – разрываясь на части, выстукивало мое истерзанное сердце, – милый мой родной мой! „Солнышко“ ты! Зачем ты меня отдал сюда? Зачем отдал? Зачем? Зачем?.. Ты верно не любишь меня больше, „солнышко“?.. Да, да, не любишь, не любишь!.. Иначе бы не допустил, чтобы так обижали, так мучили меня!»

При одной мысли о том, что отец меня не любит больше, сердце мое разом озлобилось, окаменело. Первый раз в жизни я почувствовала жгучую обиду на отца.

«Отдал, бросил, запер в эту противную тюрьму– и горя ему мало! – мысленно растравляла я свое накипевшее сердце. – Ну, и хорошо, пусть разлюбил, пусть бросил, пусть запер, а я убегу… К моим тетечкам убегу, к тем, которые живут в Петербурге, на Николаевской улице… Сейчас убегу… Они все не спят наверное, а сидят в столовой вокруг стола. Самовар потух давно, а им и сон не идет на ум! О Лидюше говорят, верно. Жалеют ее… „Бедная Лидюша! заперли ее в институт“… А я тут как тут, на пороге: – „А, вот и я!“ Воображаю, сколько радости будет, счастья, слез! Непременно убегу сейчас же, сию минуту!»

И, недолго думая, я быстро поднимаюсь с постели, дрожащими руками натягиваю на себя чулки, ботинки и накидываю мое собственное матросское платьице. Но найду ли я дорогу? Да, да, найду! Я хорошо ее запомнила. Только надо непременно достать шубку и калоши, они в швейцарской. Во что бы то ни стало надо проскользнуть туда и упросить красного швейцара, что бы он отпустил меня. Я отдам ему мой браслет, порт-бонер и цепочку с креста, чтобы только выпустил меня. Я скажу ему, что не могу жить со злыми девчонками в этой гадкой, красной тюрьме, где все так противно и ненавистно. Ужасно ненавистно! Да!..

Зубы у меня стучат; все тело охватывает нервная дрожь возбуждения; плохо застегнутые ботинки того и гляди свалятся с ног.

Я поспешно перебегаю короткое пространство от моей постели до дверей умывальной. Девушки-служанки спокойно храпят в своих выдвижных ящиках-постелях. Отблеск газового рожка играете на медных кранах и они отливают червонным золотом.

Быстро мелькают мои маленькие ноги мимо медных кранов и спящих девушек. Дверь тихо, чуть слышно скрипит и… я в коридоре. Длинный-предлинный коридор, заканчивающийся огромным окном с одной стороны и черным зияющим, как яма, пространством с другой… Прямо передо мною дверь в дортуар первых (старших) и стеклянная дверь на черную лестницу.

Я бросаюсь к двери, – толкаю ее. Она не поддается. Снова толкаю снова не поддается. Увы! Дверь заперта.

Тогда быстро, быстро, чтобы не терять драгоценного времени, бросаюсь я влево, прямо в черное пространство, смутно припоминая, что там находится парадная лестница с ходом в швейцарскую. С безумно вытаращенными глазами, в одном ботинке (другой упал с ноги), несусь я прямо на лестницу. На верхней площадке ее находится церковная паперть. Я лечу мимо и кидаюсь вниз по пологим ступеням, крытым ковром… Вот и площадка второго этажа, именуемая «чертовой долиной», как я узнала впоследствии. Жуткая темнота царит везде, только газовые рожки с верхнего коридора бросают легкий отблеск на верхнюю и среднюю площадку. А внизу, в классном коридоре, черная, как сажа, страшная мгла…

Мое сердце начинает тревожно сжиматься и замирать. Я начинаю бояться, что там внизу я увижу знакомую «серую женщину», которую я до безумия не хочу видеть теперь. Я знаю, у меня закружится голова и захватит дыхание, если я ее увижу, я упаду в обморок и тогда – прощай, мой побег!

– «Нет, не надо, не надо! Господи! Не надо!» – шепчу я и дико всматриваюсь в темноту.

Теперь, когда моя душа так страстно хочет, чтобы я не видела призрака, мое сердце уже выстукивает с уверенностью, убежденно: «Ты ее увидишь! Сию минуту! Сейчас!»

Я тихо вскрикиваю, охваченная ужасом и отчаянием, и рвусь вперед. Вдруг из темной мглы быстро выделяется белая, воздушная фигура. Что-то высокое, большое движется ко мне, приближается с заметной быстротой. Чуть слышные шаги шелестят по ковру лестницы. Я знаю, что это не серая женщина с ее скромной фигурой под капюшоном. Это что-то величественное, но от того еще более страшное… Теперь мои глаза уже не могут оторваться от странного видения. Ужас, холодный, душу леденящий ужас, сковал меня всю…..

А белое видение приближается ко мне! Видит, или не видит оно мою темную маленькую фигурку, прижавшуюся к перилам лестницы? Верно видит, потому что идет прямо на меня. Волосы начинают шевелиться у меня на голове. Теперь я ясно вижу призрак. Он весь окружен чем-то белым, как облако.

И он подходит все ближе, ближе ко мне… Вот он протягивает руку… Что-то теплое касается моего лица, призрак подле, рядом со мною… Я дико вскрикиваю и лишаюсь чувств…

* * *

Не знаю, долог ли был мой обморок, или нет, но когда я открыла глаза, меня поразило то, что я увидела. Передо мной стояла женщина, высокая, даже чересчур высокая для женщины, в белом бальном платье с легким газовым шарфом, накинутым на плечи. Я лежала на деревянной скамейке, на церковной паперти, и смотрела в прекрасное лицо, склонившееся надо мной с заботой и тревогой. Газовые рожки за стеклянной дверью дали мне возможность разглядеть его. Боже! Что за красавица! Белокурая, нежная, с точно выточенными чертами и благородной маленькой на пышных, полных плечах. Ее белое газовое платье, принятое мною за облако, красиво облегало высокую, стройную фигуру.

Я с восторгом смотрела в ее прелестное лицо. Мне казалось, что таким лицом и такой фигурой простая смертная обладать не может. И вся подавленная силой впечатления, я произнесла в восторге:

– Вы верно добрая волшебница? Скажите! Да?

Она ласково, светло улыбнулась.

– Я напугала тебя, крошка. Прости! – также тихо ответила красавица… – Я возвращалась с бала, который давали мои близкие родственники… А ты малютка верно Воронская, поступления которой все ждали последнее время?

– Да, я Воронская, – произнесла я, все еще не отрывая глаз от ее очаровательного лица. – А вы, конечно, добрая волшебница? Ответьте же мне.

– Как ты попала сюда, на лестницу в этот поздний час? – спросила она меня вместо ответа.

Тогда я быстро, быстро рассказала ей все. И про мое поступление и про первый день в «тюрьме», и про злых девчонок, и про строгую Рабе, и про злющую Комиссариху, словом – про все, про все.

– Я хотела убежать отсюда! Да, да, убежать! – произнесла я, со злостью и вызовом глянула ей в лицо.

– Бедное дитя! Бедная взбалмошная головка! – проговорила белокурая красавица и мне показалось, что голос ее задрожал. – К счастью, Бог послал меня на твоем пути. Хорошо, что ты еще не дошла до дверей швейцарской.

– А что? – заинтересовалась я.

– А то бы тебе порядком досталось, потому что швейцар непременно отвел бы тебя к «maman».

– Ах! – вырвалось у меня из груди тяжелым вздохом, – значит и уйти отсюда нельзя?

– Нельзя! – эхом отозвалась она.

Мои нервы не выдержали и я зарыдала. Сквозь горькие всхлипывания передавала ей – моей белокурой красавице, как мне хорошо жилось дома, и как меня решили отдать в институт, и как тетя плакала, узнав об этом, и как тяжело мне самой здесь, как не хватает мне моей тети Лизы, «солнышка» моего, моей крестной Оли, Катишь и всех, всех…

Она слушала меня, давая мне выплакаться, и только нежно гладила мою взъерошенную головку.

Возбуждение мое разом прошло. Нервы опустились. Сладкая истома охватила все мои члены. Благодетельный сон подкрался ко мне.

– Ты хочешь спать, детка? – произнесли у самого моего уха румяные свежие губы. – хочешь, я отнесу тебя на постель?

– Хочу. – прошептала я, улыбаясь, – Отнесите меня, но прежде все-таки скажите: вы добрая волшебница или нет?

– Нет, нет! Я не волшебница!

– А я вас увижу еще раз – допытывалась я. – Я не могу, чтобы вас не видеть! Вы такая добрая! – и я потянулась губам к ее щекам.

– Тс! Тс! – лукаво улыбнувшись и погрозив мне пальцем, произнесла она. – Мы увидимся и очень скоро! Ты счастлива?

– Ужасно! – сонным голосом произнесла я.

В ту же минуту две нежные, но сильные руки подняли меня в воздух и понесли меня куда-то осторожно, как самую дорогую, хрупкую ношу.

ГЛАВА V

Снова маленькие мучительницы. – Отказ. – Волшебное превращение

Dors, dors, mon entant,Jusqu'à l'àge de quinze ans,Quand quinze ans seront passésIl faudra te marier![3]

Отвратительное ощущение чего-то холодного мокрого, противного, как лягушка, заставляет меня быстро вскочить с постели и открыть глаза.

Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!

Передо мною толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.

Впереди всех Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: «На память из Гапсаля», a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. «Стрекоза», она же и Маруся Рант, стоит подле и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки.

– Как вы смеете? Кто вам позволил! – исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.

– Ах! ты еще бранишься! Mesdam'очки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили, она звонка не слышала, по доброте услужили, a она… Да после того тебя проучить следовало бы хорошенько!

И ненавистное лицо Колибри и ее кривящийся рот предстали передо мною.

– Проучить! Проучить хорошенько! – слышится со всех сторон.

– A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, mesdam'очки, ее вещи и унесите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.

И прежде, чем я успела предпринять что-либо, толстушка Додо хватает мои чулки и несется с ними по дортуару, a за нею Стрекоза летит с моею нижнею юбкою, размахивая ей во все стороны. Сладом за ними, дикими скачками, скачет тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И, наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже улепетывает во все лопатки от моей постели. Дорина ничего не несет: она стоить на пустом табурете, на котором до этой минуты лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня… Ужасно смотрит! Ее черные глаза так и пронзают меня иглами насквозь… О-о! Как я ненавижу эти черные глаза, этот горящий насмешкою взгляд, все это лицо криворотой красавицы! Бррр, как ненавижу!..

Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свои вещи, обязательно спасать.

И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, растерзанная, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, y которой первая и важнейшая принадлежность моего туалета – чулки.

Мои ноги быстры, Как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. В две минуты я настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.

– Ай, ай, ай! – продолжительно и звонко визжит девочка и приседает к земле.

Ha половине шестых переполох и суматоха.

– У седьмушек режут кого-то! – слышится там. Должно быть, я страшна, растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, когда дрожащим от волнения голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:

– Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то… то… то я откушу тебе твой противный нос.

Додошка оглашает дортуар новым визгом – и мои злополучные чулки летят мне прямо в лицо. В ту же минуту я слышу голос за моими плечами:

– И тебе не стыдно!.. В одной рубашке… босая! Марш одеваться сейчас! Что «шестерки» подумают о нас Хорошенькая новенькая у седьмых!

Я быстро оглядываюсь. Передо мною стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевичъ мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем, как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности… Но вон та высокая, статная, рыже-красная девочка с холодимыми глазами навыкате и такими выхоленными руками, той я стыжусь. Она, по своему характеру и привычкам, какая-то «чужая» всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И кинув косой взгляд на мои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.

Оля Петрушевич, Мышка или. «Петруша». Как ее все называют, словно угадывает мои мысли.

– Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! – кричит она звонким голосом. – Сию же минуту отдайте!

И – странное дело! – эта смуглая, худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом делает больше, гораздо больше, нежели я моей глупой угрозой откусить нос. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные детские лица и вмиг у моих ног и мои ботинки, и платье, и белье… – Одевайся скорее! – кричит смуглая Оля, – я помогу тебе.

Мне остается только повиноваться. В одну минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая, «Мишка», которую я уже знаю, другая очень бледная, высокая, полная девочка с усталым, грустным лицом.

– Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! – говорит высокая девочка, – он меня в прошлый раз спрашивал.

– A все-таки выучить не мешало, Лида.

– Выучу, пожалуй… С тобой разве можно не выучить, Мишенька! – и полная, бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.

– Это Лидия Лоранова. – шепнула мне Петруша. – Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись «дружиться» до самого выпуска.

– Ах, как это хорошо! – вырвалось у меня невольно.

– Что хорошо? – удивилась Оля.

– Да быть дружной с кем-нибудь, – произнесла я, – заступаться друг за друга, вместе учиться…

И вдруг новая мысль поразила меня. Я быстро обернулась к стоявшей за мною Петрушевич.

– Знаешь что, – внезапно перейдя на «ты», проговорила я, – давай будем также подругами. Ты лучше их всех здесь и я тебя люблю!

Она покраснела, потом опустила глаза.

– Видишь ли, Воронская, – произнесла она. – Ты сама мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая как другие: в тебе есть что-то, чего нет во всех их: ты смелая какая-то, храбрая, даже отчаянная. Мне это нравится и… и… я бы охотно стала твоей подругой, a только…

– Что только? – начиная уже «закипать», выкрикнула я.

– Надо узнать, позволит ли Варя…

– Кто? Какая Варя? – удивилась я.

– Да Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги… Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда дома живет. Так я думаю, что она позволит…

– Убирайся ты с твоей Варей! – вскричала я в бешенстве, – мне не надо такой дружбы, в которой еще у кого-то позволения приходится спрашивать. Дружись со своей Варенькой и отстань от меня!

И, быстро схватив свою мыльницу и зубную щетку: я кинулась в дортуар, но сразу остановилась.

– Ах! – вырвалось у меня невольно криком восторга, неожиданности и изумления.

На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом, виденная мною ночью. Так это не было ни сном, ни грезой, все происшедшее со мною вчера?..

Я смотрела, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье, и едва ли еще не лучше казалась в нем, нежели в своем бальном туалете. Синий бархат воротника особенно оттенял снежную белизну и нежный румянец ее прелестного лица. Она стояла, протягивала мне руки и улыбалась.

– Здравствуй, здравствуй, милая моя беглянка! – произнесли с чарующей улыбкой хорошо знакомые мне свежие румяные губы.

– Ах, кто это? – вырвалось помимо воли у меня из груди.

– Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, – ответили мне сорок голосов зараз.

Я тихо вскрикнула и бросилась на шею к моей ночной волшебнице…

ГЛАВА VI

Прием. – Седьмушки устраивают «бенефис». – Я заслуживаю уважение Петруши и аристократки

– Неужели это наша Лидюша? Девочка, что они сделали с тобой!

Это говорит Катишь и ее пухлое личико собирается в плаксивую гримасу. Тетя Лиза молчит, но и по ее доброму исхудавшему лицу я вижу, как она настрадалась за все последнее время.

Они пришли повидать меня в обычный день «приема» и сидят теперь обе в большой институтской приемной, рядом с родственниками и родственницами других институток, приехавшими проведать своих дочерей, племянниц или сестер.

Я стою перед ними смешная, как карлица, в длинном камлотовом зеленом платье, топорщащемся вокруг меня. Белая пелеринка съехала на бок. Манжи, то есть рукавчики-трубочки из полотна, так длинны, что в них совершенно исчезают детские ручонки с запятнанными чернилами пальцами. Я поминутно тревожно оглядываюсь во все стороны и приседаю перед проходящими «синявками» и «старыми девами» (как я по примеру моих новых товарок по институту, уже привыкла называть классных дам и пепиньерок).

В одну минуту я поверяю тете и Катишь, что m-lle Рабе – «придира», а m-lle Вульф – «дуся» и такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И что Колибри ужасный «командир» и все ее боятся в классе, что Зернская, батюшкина дочка, у нас первая ученица, что Лоранову прозвали «королевой», хотя она совсем не похожа на королеву и что Петруша мне больше всего нравится, хотя она смотрит в глаза своей противной «аристократке».

Тетя и Катишь слушают меня и счастливо улыбаются. Им кажется, что снова вернулась к ним прежняя Лидюша и что эта смешная, неуклюжая девочка в зеленом камлотовом платье принадлежит им снова вся, с головы до ног.

– А я тебе радость привезла! – говорит тетя.

– Какую?

– Угадай!

– Кизиловое варенье принесла, мое любимое?

– Это само собой: и кизиловое, и морошку. Только то, что я хочу сказать, лучше чем варенье.

– Ну, тогда тянучки от Кочкурова?..

– Лучше, нежели и тянучки! – смеется Катишь.

– Ну, тогда… тогда… я уж решительно не понимаю… – и я развожу руками, окончательно сбитая с толку.

– Я привезла тебе известие, что мы все поедем в Царское Село провести там Пасху, – говорит тетя Лиза и глаза ее смеются. – Что ты скажешь на это?

– Ах! – вскрикиваю я, подскакиваю и висну у нее на шее.

Дежурная на приеме дама, старая, сморщенная m-lle Ефросьева, «собственность» третьих, посылает ко мне пепиньерку сказать, что если я позволю себе визжать таким образом, она отправит меня в класс.

Я конфужусь, но ненадолго.

Ехать в Царское Село, видеть родные места, друзей, Колю Черского, моего рыцаря, и всех остальных, быть там, куда я не надеялась уже попасть (так как «солнышко» получил новое назначение и должен был, не сегодня-завтра, переехать в другой город), – Господи, это ли не счастье!

– А папа-Алеша тоже будет с нами? – спрашиваю я и разом смолкаю: тот, о котором мелькнула у меня беспокойная мысль, стоит на пороге зала, чудный, красивый, изящный. Вокруг него суетятся дежурные воспитанницы. Я знаю, что все они поголовно «обожают» его, несмотря на то, что я всего лишь неделю в институте и он только два раза успел навестить меня.

«Солнышко» улыбается своей очаровательной улыбкой. Я с гордым торжеством оглядываю соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями – родственниками и родными.

«Нет, скажите по совести, найдете ли здесь другой такой же красивый отец?» – допытывает мой торжествующий взгляд, и я, сломя голову, несусь к нему на встречу.

Он целует меня крепко-крепко и идет со мною к нашей скамейке.

С тетей Лизой они здороваются холодно, едва пожимая руку друг другу. Меня мучит вопрос: что с ними случилось? Почему они поссорились? Что такое произошло между ними?

Час приема промчался, как сон. Звонок дребезжит в коридоре… Посетители спешно прощаются и уходят. Я бегу вприпрыжку за папой до самых коридорных дверей.

– Что за ужасная манера! Скачет, как коза!.. – шипит Колибри, успевшая проститься с своим братом-кадетом и спешно прошмыгнувшая мимо нас.

«Солнышко» не слышит ее воркотни, но я слышу и бросаю нее сердитый взгляд.

Впрочем, я и не думаю сегодня злиться на Дорину. Радость, сообщенная тетей, так велика, что она охватила всю меня с головою.

Как в тумане целую я «солнышко», тетю и Катишь и тороплюсь в класс. Сегодня четверг и ровно в два часа начнутся опять уроки.

Едва я появляюсь в классе, как меня поражает шум и суматоха, господствующая в нем. Стрекоза сидит на кафедре, машет линейкой и кричит:

– Это свинство! Это безобразие! Гадость! Он не смеет делать этого! Ходячая аптека, карболка противная.

– Горчичник французский! Мятная эссенция! Касторовое масло! – раздается голос Мендельши, и в одну минуту она уже стоит рядом на кафедре со Стрекозой.

– Травить его! Травить за это! – то там, то здесь слышались раздраженные голоса.

– Травить Миддерлиха! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!

– Да, да, бенефис! Бенефис, непременно!

– Что такое? Что случилось? – спросила я, поймав за рукав пробегавшую мимо меня высокую темноглазую Клеонову.

Со дня моего поступления в институт прошла неделя. За эту неделю девочки успели привыкнуть ко мне, и только разве одна Дорина и ее приверженцы, в роде Додошки, Мендель, Беклешовой, Лодыгиной, которых ловкая, хитрая девочка сумела подчинить себе, относились ко мне с предубеждением. Я уже перестала быть для остальных «новостью» и моя особа не представляла такого интереса, как было раньше. Да и потом у новенькой, которую так хотели «затравить», оказался бойкий язычок и уменье отпарировать удары, и поэтому дальнейшие нападки на нее показались не безопасными для девочек.

– Видишь ли, Вороненок, – объяснила мне веселая, жизнерадостная хохотушка Стрекоза, – учитель географии Миддерлих не придет от 3-х до 4-х в свой час, а явится в первый пустой час, в который нам Марионилочка читать хотела, «Ледяной дом». У него, видишь ли, с инспектором дело какое-то выискалось и он другого времени не нашел!.. Ужасная дрянь этот Миддерлих. Да пусть не радуется: мы ему такой сегодня подкатим «бенефис»…

– Что? – не поняла я выражения.

– А вот увидишь! Ты еще не знаешь, что такое «бенефис». Но ты сама, собственными глазами увидишь… Скандал выйдет большой… «Шестерки» нас выучили… Они своему Тормеру такой же «подкатили».

Догадываясь, что учителю географии предполагается устроить какую-то гадость, а не могла удержаться, чтобы не спросить:

– В чем же виноват Миддерлих и почему Марионилочка не может читать от 3-х до 4-х? Не все ли равно?

– Ах, ты ничего не понимаешь, Воронская… От трех до четырех m-lle должна к maman идти с дневным отчетом и ей не до того будет. Так у нас и пропадет сегодня ее чтение. И все из-за нашего Навуходоносора, т. е. Миддерлиха! И потом, вообще надо же его посадить на место… Несправедливый он, изверг, злющий!.. На что Лимоша Зернская – первая ученица, и ее не пощадил в последний раз: шестерку поставил… а за что? За то, что про Карпаты забыла. Очень нужно помнить Карпаты! Сам он Карпаты – Навуходоносор противный!.. Вот увидишь, что за славную штучку мы с ним выкинем!..

Она еще хотела сказать что-то, но в эту минуту дверь класса широко распахнулась и сам «Навуходоносор» появился на пороге, а вместе с ним появился острый и противный запах карболки, неразлучный с особою нашего учителя географии. У него, как я уже успела узнать, болели ноги и он лечил их какою-то мазью с запахом карболки.

Это был полный высокий человек, коротко обстриженный под гребенку, с сизым носом, испещренным синими жилками и прозванным в институте за это «Великой системой рек и озер».

Прежде чем географ вошел на кафедру, он своими маленькими мышиными глазками оглядел испытующе весь класс.

– Что у нас задано на сегодня? – обратился он к дежурной, Лидин Лорановой.

Та ответила.

– Г-жа Мендель! Неугодно ли вам перечислить какие реки протекают на севере России, – произнес скрипящий, неприятный голос географа.

Оля Мендель бойко вскочила со своего места и подошла к доске с натянутой на ней картой, находившейся как раз против стула учителя, на котором Навуходоносор уселся со всеми предосторожностями.

– Обь, Енисей, Лена, Амур… – начала девочка, смело водя по карте линейкой и вдруг остановилась сразу. – Нет, я не могу, – прошептала она, быстро. выхватив платок из кармана и прикладывая его к губам, – я не могу больше… Меня тошнить… Здесь ужасно пахнет карболкой… Точно в больнице…

И шалунья с гримасой из-под кончика платка скосила глаза на географа.

Учитель сначала побледнел, потом покраснел и притом так сильно, что его лиловый нос принял разом фиолетовый оттенок.

– Садитесь, пожалуйста, – произнес он, отпуская на место Мендель и не зная что еще сказать от смущения. Очевидно, он разом понял злую выходку.

Мендель, фыркая и давясь в платок, проскользнула к своей парте.

Через минуту на ее месте у кафедры стояла Стрекоза, вызванная за нею немного пришедшим в себя учителем. Она только что успела выйти на середину класса, как внезапно замахала рукой и закричала:

– Ах, карболка!.. Невозможно пахнет карболкой!.. Вы не знаете отчего это? – и она отпрянула назад к своему месту, прежде чем Навуходоносор отпустил ее. С последним происходило нечто невероятное. Он поминутно менялся в лице, то краснее, то бледнее. Комисарова, дежурившая вместо m-lle Рабе в нашем классе, сидела как на горячих угольях, решительно недоумевая в чем дело.