Таита

Малиновая от стыда, Зина поневоле должна была исполнить желание Гродецкого. Ей хотелось самым искренним образом провалиться сквозь землю в эту минуту. А среди воспитанниц уже проносился легкий чуть слышный шепот:

– Счастливица! Счастливица! От самого Александра Александровича получишь «память»! И везет же этой Зинке!

Но сама Зина, смущенная всем происшедшим, менее всего ощущала удовольствие от будущего подарка. Все еще малиновая от стыда, она низко-низко присела перед инспектором и, пролепетав в забывчивости: – «Дорогая моя… Мерси… Большое вам спасибо…» – нырнула под взрыв неудержимого смеха в задние ряды аудитории.

Покачивая головой и улыбаясь, Александр Александрович Гродецкий возобновил урок. Ни он, ни его слушательницы не подозревали о новом сюрпризе, который готовила им всем в конце этого же урока неумолимая проказница судьба.

* * *

– Итак, mesdames, мы видим из всего вышеизложенного и подтвержденного наглядным опытом, произведенным на глазах ваших с электрической машиной, что силы природы, казалось бы такие непонятные на первый взгляд, имеют свое точное объяснение. Если какое-либо из явлений приро…

Гродецкий не договорил фразы, умолк на полуслове и устремил удивленные глаза на дверь. Взоры всех присутствовавших на уроке физики воспитанниц тоже обратились в том же направлении и тихое «Ах»! пронеслось по физическому кабинету. Даже Не точка Козельская, мирно дремавшая в своем уголке, широко раскрыла свои мало выразительные глаза и проронила тихий возглас удивления.

– Таита! Тайночка! Тайна!.. – пронесся испуганный шепот.

Действительно, это была она. Маленькая белобрысая девочка, как ни в чем не бывало, своей слабой ручонкой распахнула дверь физического кабинета и, остановившись на пороге его, запихав одну руку в рот и протягивая вперед другую, вооруженную каким-то темным замусленным кусочком съестного, произнесла:

– А мне пляник дедуська Ефим дал нынче. А у вас нет пляничка?

– Откуда ты, прелестное дитя? – продекламировал Александр Александрович Гродецкий стих из пушкинской «Русалки», обращая на странную посетительницу изумленный взгляд.

Но «прелестное дитя» и не думало удостоить его ответом. Быстро обежали ряды воспитанниц проворные лукавые глазенки Глаши, и она весело вскрикнула, остановив их на хорошо знакомом лице:

– Бабуська Ника, я хоцу к тебе! – и бросилась через всю комнату по направлению к своей любимице.

Со смущенными и сконфуженными лицами сидели воспитанницы, виновато глядя в лицо любимого наставника. Если бы это случилось в присутствии классной дамы, они, не задумываясь, наплели бы целую историю по поводу злополучной и вездесущей «княжны Таиты», случайно снова волей судеб попавшей под институтскую кровлю. Но лгать Гродецкому никто не имел охоты. Его слишком любили и уважали, чтобы желать провести. И вот, словно по общему уговору, с самым решительным видом поднялась с места смуглая, стройная девушка.

– Александр Александрович, – прозвучал бархатный голос черненького Алеко, и цыганские глаза Шуры Черновой серьезно и торжественно взглянули в самую глубину глаз инспектора, – верите ли вы нам, что мы, ваши воспитанницы, не сделали и не сделаем ничего бесчестного, подлого и дурного?

И сказав это, она замолкла в ожидании ответа.

Взгляд Гродецкого в одно мгновение обежал лица присутствующих. Вот они, все эти милые, доверчиво обращенные к нему личики. Все эти черные, серые, голубые, безусловно честные и открытые глаза. Разве можно усомниться в их правде? Разве можно усомниться хоть раз в честности этих открытых, ясных, еще совсем детских взоров? И не колеблясь ни минуты, он ответил:

– Разумеется, я вам верю.

– Тогда… Тогда доведите ваше доверие до конца и не спрашивайте нас ничего об этой девочке, ни об ее неожиданном появлении. Мы не можем пока сказать правду, а солгать вам у нас не повернется язык. Придет время, и мы вам все расскажем… А пока мы просим вас умолчать обо всем том, что здесь сейчас произошло.

Что-то искреннее и убедительное прозвучало в голосе и тоне смугленького Алеко, и честным, прямым открытым взглядом еще раз выглянули на Гродецкого ее большие цыганские глаза.

Последний помолчал с минуту и еще раз обведя всю свою аудиторию пронизывающим взором, произнес громко:

– Я верю вам на слово, верю тому, что нет ничего предосудительного, неблагородного в вашем секрете, и обещаю молчать. Верю вам, что когда придет время, вы самым чистосердечным образом расскажете мне обо всем. Вы даете мне это слово за всех госпожа Чернова? Да?

– Даю за всех… – не колеблясь ни минуты, произнесла Шура.

Вздох облегчения вырвался у всех тридцати пяти девушек одновременно.

Предварительно испросив разрешение у Гродецкого увести Глашу, Ника Баян провела ее вниз. Там, в сторожке, она долго и подробно давала инструкции испуганному Ефиму по поводу более тщательного ухода за Глашей.

– Нельзя оставлять дверь открытой… Она опять убежит… Попадется еще на глаза начальству. Ах Ефим, следите вы за ней хорошенько. Ведь так недалеко и до греха.

Ефим, который весь ушел с головой в последние политические события, описываемые газетами, сердито накинулся на Глашу.

– Ах, баловница! Ах, бесстыдница! В могилу ты меня свести хочешь! Воля ваша, барышня, придумайте, куда ее убрать. С каждым днем все с ней труднее и труднее делается. Больше сил моих с ней нет.

– Хорошо, я подумаю, – кивнула головкой Ника и, строго наказав Глаше не покидать больше сторожки, снова вернулась в физический кабинет.

Глава ХV

Промчалась, как вихрь, веселая масленица, хотя и без особых новых впечатлений на этот раз. Съездили всем классом в оперу на «Жизнь за Царя». Бредили долгие дни Сусаниным. Восторгались Ваней. Эля Федорова затягивала несколько сотен раз, немилосердно фальшивя при этом, песню Вани «Лучинушка».

Но каждый раз на нее махали руками и шикали, заставляя молчать. Еще слишком сильно было впечатление, слишком ярки образы первоклассных исполнителей, чтобы подражание, будь оно даже безукоризненное, не казалось кощунством, а тем более фальшивое пение Эли.

Как-то раз выпускных повели на прогулку. Одетые в темно-синие ватные пальтишки казенного типа, с безобразными шапочками на головах, институтки в этом уборе подурнели и постарели лет на пять каждая. Даже хорошенькая Баян и красавица Неточка выглядели ужасно. Но, несмотря на это, прохожая публика очень охотно заглядывалась на разрумянившиеся на морозе личики, на ярко поблескивающие юные глазки. Сбоку, с видом всевидящего Аргуса, путешествовала Скифка, поглядывая зорко по сторонам, хотя старалась казаться непричастной к шествию.

На перекрестке столкнулись с толпой кадетиков. Румяный толстощекий мальчуган уставился на Нику.

– Помилуй Бог, да ведь это Никушка!

– Вовка!

И Ника Баян кинулась навстречу младшему брату.

– Приходи в воскресенье на прием, – оживленно шептала она, пользуясь минутным невниманием Августы Христиановны.

– Всенепременнейше. Даю мое суворовское слово честного солдата, и ты поклонись за это от меня кому-нибудь.

– Знаю, знаю, Золотой Рыбке, – хохотала Ника.

– Ну, понятно, ей. Помилуй Бог, угадала. Она славная этакая.

– Баян, как ты смеешь разговаривать с проходящими мужчинами? – словно из-под земли выросла перед ней Скифка.

– Это совсем не мужчины, фрейлейн, а мой брат Володя, – оправдывалась девушка, в то время как карие глазки все еще горели радостью встречи с любимым братом.

– Это неприлично. А это кто? Зачем он так смотрит на тебя, Чернова? – накинулась Августа Христиановна на черненького Алеко, имевшего несчастье привлечь на себя взоры высокого статного кадета, с насмешливо задорными глазами и подвижным лицом.

– Я-то чем виновата, скажите пожалуйста. У него надо спросить, – сердито ответила Шура.

– Зачем вы смотрите так… Так нагло на воспитанниц? – накинулась, не медля ни минуты, на юношу Скифка.

– А разве нельзя? – насмешливо прищурившись, осведомился он.

– Нельзя. Это дерзость. Вы не имеете права так смотреть.

– А вы бы им на головы шляпные картонки надели, тогда уж, наверное, никто бы не смотрел… – ответил кадет.

– Пффырк! – не выдержали и разразились смехом воспитанницы.

– Ха-ха-ха! – вторили им кадеты, быстро удаляясь по тротуару.

– Я так не оставлю. Я буду жаловаться. Я знаю, какого вы корпуса, и с вашим директором лично знакома, – волновалась Августа Христиановна.

– На доброе здоровье, – донесся уже издали насмешливый голос.

– Вы будете наказаны, и Баян, и Чернова, и все.

– Вот тебе раз! Мыто чем же виноваты? – послышались протестующие голоса.

– Still![26] – сердито воскликнула немка.

– Ну, уж это не штиль, а целая буря.

– Тер-Дуярова, что ты там ворчишь?

– Погода говорю, хорошая; солнце греет…

– Будет вам погода и солнце, когда вернемся домой.

– Сегодня Прощенное воскресенье. Сегодня нельзя сердиться… – грустным тоном говорит Капочка, не глядя на фрейленy Брунс.

– Капа, Капа! – шепчет ей ее соседка по прогулке, Баян, когда все понемногу успокаивается и входит в норму. – Как же мы будем с исповедью-то? Ведь про «Тайну» батюшке непременно сказать надо…

– Разумеется. Грех и ересь скрывать что бы то ни было от отца духовного.

– Так что мы, должны сказать?

– Конечно, конечно. Ведь мы лгали, укрывали от начальства.

– Гм…

– Знаешь, Капочка, собственно говоря, ведь…

– Тише, тише, фрейлейн Брунс тут.

Скифка, действительно, уже подле. И как она подкралась незаметно к юным собеседницам? Идет рядом и смотрит подозрительными глазами на обеих девушек. Она давно уже прислушивается и приглядывается ко всему, что происходит в классе. Многое дает обильную пищу ее подозрительности. Она подозревает, догадывается, что вверенные ее попечениям воспитанницы скрывают от нее нечто «весьма важное» и «преступное». Часто ухо ее улавливает странное шушуканье, повторяемое слово «Тайна», «Таита»… Какие-то записочки то и дело циркулируют по классу и исчезают мгновенно при одном ее приближении. Одну из таких записочек у нее на глазах бесследно уничтожила Тольская, эта отвратительная «отпетая» девчонка, когда она, Августа Христиановна, потребовала ей показать. Кроме того, что-нибудь да значат все эти исчезновения из класса то одной, то другой воспитанницы. Ничего еще, если это – какая-нибудь простая детская шалость, шутка… Ну, а если что-либо более серьезное, если это – Боже упаси! – какой-нибудь заговор? А кто же поручится, что это не так? От этих девушек всего можно ожидать… Нет, нет, надо удвоить старания, раскрыть все эти шашни и довести обо всем до сведения начальства. Так оставить нельзя.

И, решив таким образом дело, Скифка воз вращается в институт. На душе у нее буря. А воспитанницы, как нарочно, находятся нынче в каком-то приподнятом настроении.

– Mesdames, мне необходимо поговорить с классом, – шепчет Баян, оборачиваясь спиной к Скифке и делая значительные глаза в ту минуту, когда вернувшиеся с прогулки институтки занимают свои обычные места.

И вот девушка придумывает способ «выкурить» из класса Августу Христиановну. Она подходит к кафедре и с самым невинным выражением на ангельском личике начинает, обращаясь к той:

– Фрейлейн Брунс, вы давно в институте служите?

– О давно, очень давно, – ничего не подозревая, отвечает наставница.

– Но ведь вы были совсем молодая, когда поступили сюда?

– О, да, молодая, конечно.

– И очень хорошенькая? Очень, очень хорошенькая, должно быть, фрейлейн… – не то вопросительно, не то утвердительно продолжает плутовка.

– То есть?..

Лицо немки вспыхивает и делается багровым. Кто хорошо знает Августу Христиановну, тот мог понять, что лучшего «плана действий» Ника Баян вы брать не могла. Никогда не существовавшая красота – один из «пунктиков» фрейлейн. Она часто любит распространяться о том, какой у нее был ослепительный цвет лица, какие волосы и зубы, когда она была молодой. И после таких разговоров обыкновенно фрейлейн Брунс впадала в меланхолическую задумчивость и шла в свою комнату, где долго сидела разбирая пачки писем, какие-то выцветшие лоскутки бумаги, какие-то засохшие, перевязанные тоненькими ленточками, цветы. Или просиживала чуть ли не целый час перед зеркалом, разглядывая свое отраженное в стекле багровое лицо с пуговицеобразным малиновым носом.

И сейчас, лишь только разговор коснулся милого ее сердцу далекого прошлого, Скифка стремительно поднялась с места и «испарилась, как дым», как говорится на своеобразном языке институток.

– Ура! – закричала Ника, подбрасывая к самому потолку толстый том учебника педагогики. – Ура! Теперь ко мне, mesdames, и как можно скорее!

Ключ, впопыхах оставленный немкой, стучит по кафедре. Воспитанницы на этот призывной звук слетаются со всех углов класса, как птицы, и окружают Нику.

Торопясь, волнуясь и захлебываясь, девушка спешит вылить то, чем болела ее душа за все последние дни.

– Дети мои, дальше так продолжаться не может… – взволнованно говорит она. – Скифка далеко не так глупа, как это кажется. Она догадывается о Тайне, если уже не догадалась вполне. И неминуемая беда грозит нам всем, а Ефиму особенно. Поэтому, пока еще не поздно, надо предотвратить ее. Я думала так много над этим вопросом, что, кажется, мои мозги лопнут и сердце порвется на мелкие куски. Положение ужасное, но, во всяком случае, не безвыходное. И вот что я придумала наконец. Написать обо всем и сердечно покаяться во всей этой истории барону Гольдеру. Ведь наш попечитель и почетный опекун – человек удивительный. Это – рыцарь без страха и упрека. Это – положительно ангел во фраке…

– Баян, как ты можешь кощунствовать таким образом! – возмущается Капа Малиновская прерывая речь девушки.

– Ах, Боже мой, отстань. До подбора ли выражений мне сейчас, сама понимаешь! – волнуясь, говорит Ника и подхватывает с новым подъемом и жаром:

– Мы должны ему написать письмо, чистосердечное, хорошее письмо и покаяться во всем. Так и так: спасите девочку, увезите отсюда, поместите в какую-нибудь хорошую, надежную семью. А мы будем платить за нее… Содержать нашу «дочку». Каждая по выходе из института, будет, по сколько может, посылать Таиточке. Потом ее поместим в учебное заведение. Двести рублей у нее уже лежат на книжке в сберегательной кассе, наберем еще…

– Да… да… – подхватывают горячие голоса: – наберем еще. Будем платить… Заботиться о ней.

– А потом, по выходе ее из пансиона, сделаем ей приданое и выдадим замуж, – неожиданно заключает Тамара.

– И детей ее будем крестить, mesdames.

– И замуж их выдавать.

– Ха, ха, ха! Да нас тогда и на свете не будет! – хохочет Алеко: – третье поколение ведь это, разве одна Валерьянка будет жить еще: она так пропитана своими лекарствами, что ее и смерть не возьмет.

– Остроумно, нечего сказать, – обижается Валя.

– Mesdames, мы уклоняемся от цели, надо составить письмо.

– Да, да, скорее, как можно скорее.

Три десятка юных головок, движимых самыми благородными намерениями, склоняются над, партой Вики, за которой сама она, прикусив нижнюю губу, выводит тщательно своим ровным, мелким, словно бисер, почерком:

«Ваше Высокопревосходительство, барон Павел Павлович…»

Затем следует текст письма.

Проходит целый час времени, пока, наконец, оно готово, написано и положено в конверт. Решено в следующий же прием передать его Сереже Баяну, который повезет его лично попечителю.

И, несколько успокоенные, институтки расходятся по своим местам.

* * *

«Биб-бом! Бим-бом»! – стонет по великопостному церковный колокол из ближайшего городского собора, и крикливо отвечают ему далекие колокола.

По коридорам, особенно нижнему, носится запах жареной картошки, постного масла и кислой капусты. Весь пост едят постное. Говеют выпускные только на последней неделе, но учатся в посту меньше обыкновенного, повторяют пройденное раньше, составляют конспекты и программы для предстоящих экзаменов. Сами учителя относятся как будто менее строго к ответам воспитанниц за последнее время. На шестой, Вербной неделе, у выпускных заканчиваются лекции. Пасха нынче поздняя, и сейчас же после праздников начнутся выпускные испытания, те самые жуткие выпускные экзамены, которые оставят неизгладимый след в институтском аттестате. В Вербную пятницу учителя даже и не спрашивают уроков. Кое-кто из них произнесет на прощанье речь. Все они советуют готовиться как можно лучше к предстоящим экзаменам.

Веселый, полный жизни и юмора француз был очень изумлен, когда перед ним на последнем его уроке неожиданно предстала взволнованная Золотая Рыбка:

– Pardon, monsieur,[27] через неделю я иду на исповедь и до тех пор вас больше не увижу, а я так виновата перед вами, – звенит стеклянный голос Тольской, и нежные щеки девушки рдеют румянцем.

– Виноваты? В чем же дитя мое? – несказанно удивлен француз, и лицо его с рыжими бачками и карие, тоже как будто рыжие, глаза смеются.

– Да, да, виновата. Вы мне поставили единицу, а я… я… – задыхаясь, пролепетала Золотая рыбка – взяла и выбранила вас вслед.

– О! – восклицает француз с патетическим жестом и теми же смеющимися глазами. – О, что за ужас! Но как же, скажите, как же вы выбранили меня?

В неописуемом волнении молчит Золотая рыбка.

– Не могу я сказать как назвала вас, ни за что.

Действительно, язык не поворачивается у Лиды Тольской произнести то слово, которым она наградила заочно веселого француза.

– Лукавый попутал… – произносит она по-русски.

– Qui? Qui? Люкав? Mais qu'est ce que c'est?[28] – хохочет уже в голос француз.

Учителя словесности после урока ловят в коридоре.

– Простите нас. Мы часто вас изводили, не готовили уроков, – говорит за всех Мари Веселовская, выступая вперед.

– Благодарю вас, – смущенно, вместо обычного «Бог простит», роняет Осколкин.

Давясь от смеха, воспитанницы несутся обратно в класс.

А в среду вечером идут просить прощения у высшего начальства. Генеральша целует все эти милые немного сконфуженные личики своих «больших девочек.» Она растрогана. Она любит их всех, знает все их недостатки и достоинства каждой из этих девушек, бесконечно близких ее сердцу. Недаром же на протяжении семи слишком лет следила она за ростом этих живых цветов, таких юных и нежных.

От «maman» идут к инспектрисе.

– Бог простит, дети, – вместо всяких ожидаемых воспитанницами нравоучений, совсем просто говорит она.

Поднимаются в комнату Скифки.

– Фрейлейн Брунс, простите нас. Мы так виноваты перед вами, – искренне срывается с уст «представительницы» Мари Веселовской.

Немка растрогана не менее начальницы. Малиновое лицо принимает багровый оттенок. В глазах закипают слезы. Редко когда так ласково говорят с ней.

Она кивает головой, не будучи в силах произнести ни слова.

Вдруг струя знакомого, нестерпимо сладкого аромата доносится до ее ноздрей, и Маша Лихачева, вместе с ее неизбежным «шипром», протискивается вперед. Ее тщательно завитые кудерьки теперь развились и беспорядочными космами падают на лицо. Всегда кокетливо причесанная к лицу девушка, сейчас менее всего думает о своей внешности. Она заметно взволнована, потрясена.

– Фрейлейн Брунс, голубушка, ангел… – говорит она, захлебываясь в своем волнении, – я прошу вас отдельно меня простить. Я так виновата перед вами, бесконечно виновата. Вы помните, я как-то спросила вас, чем кончается знаменитая Гоголевская повесть «Тарас Бульба»?

– Да… да… Помню… – ничего не понимая, роняет немка.

– А вы мне еще ответили тогда: «тем, что Тарас женился на Бульбе».

– Ну, так что же? – продолжает теряться «Скифка».

– А я еще поправила вас и сказала, что Бульба женился на Тарасе… А это все ложь: никто не женился ни Бульба на Тарасе, ни Тарас на Бульбе. Тарас Бульба это одно лицо. Понимаете? Вы русской литературы не можете знать. Вы не здешняя, вы – саксонка. А я смеялась над вами. Простите же вы меня. Я иду нынче на исповедь и прошу вашего прощения.

– Я прощаю… Прощаю… И Бог простит, только не делай завивки, – говорит Августа Христиановна, ласково проводя рукой по всклокоченной головке Маши.

В другой раз выпускные расхохотались бы над этим несвоевременным и несоответствующим ответом, но сейчас, примиренные успокоенные, выходят они из комнаты немки и под предводительством m-lle Оль направляются в церковь.

Церковь вся тонет в полумраке. Освещены лампадами лишь некоторые образа.

Институтки с молитвенниками в руках опускаются на колени, и покорные, ждут очереди исповеди. На них смотрят строгие и суровые очи угодников, кроткие – Спасителя, благие – Его Божественной Матери. И мнится им, что Неведомый, Таинственный и Прекрасный Бог незримо проходит по рядам девушек и осеняет Рукой Своей каждую склоненную над молитвенником головку…

– Каяться надо… Каяться плакать и земные поклоны до холодного пота отбивать и молиться… Все надо священнику поведать, все без утайки о Тайночке нашей. А то за грех и ересь покарает Господь. Не даром же Он, Благий и Грозный, наказует нас ныне.

Это говорит Капочка Малиновская. В полутьме церкви ярко сверкают ее глаза. На бледном лице вспыхивают яркие пятна румянца. Капочка не зря напоминает подругам о наказании свыше. Как наказание Божие приняли девушки случившееся с ними неприятное событие.

Письмо к почетному опекуну барону Гольдеру было послано с Сергеем Баяном.

Но барона не оказалось дома, он уехал за границу и не обещал вернуться до весны. Сергей Баян оставил письмо институток у лакея и поспешил с этой вестью к сестре.

Выпускные взволновались. Отсутствием почетного опекуна уничтожалась последняя возможность предотвратить назревавшую катастрофу. Присутствие Глаши в институтских стенах делалось с каждым днем все опаснее.

Об этом и думает сейчас Ника. Тревожны ее глаза, неспокойно лицо. Вдруг чьи-то тонкие руки обвивают ее шею, чьи-то исступленные поцелуи сыплются на щеки, глаза и лоб.

– Ника, Ника, простите меня, помиримся, дорогая! Неужели вы думаете, что я умышленно тогда, на Рождество, подвела вас? – и бледное взволнованное личико княжны Ратмировой, все залитое слезами, предстает перед Никой.

Вот уже более двух месяцев как Ника Баян не встречается с княжной, не замечает ее. А между тем княжна ни в чем не виновата. Разве только в том, что «обожает» Нику.

Последней жаль девочку. Ника слишком развита и умна, для того чтобы не понять всей глупости этого пресловутого институтского обожания; оно нелепо и смешно. И об этом она еще раз шепчет тихонько Заре, пожатием руки смягчая свои суровые слова.

– Будем друзьями. Перейдем на «ты». Станем дружить, как Земфира и Алеко? – предлагает она. – Хочешь?

– Хочу! Хочу! – шепчет радостно Заря и, наскоро чмокнув розовую щечку подруги, пробирается к своему отделению сквозь ряды коленопреклоненных институток.

В этот вечер, исповедав выпускных отец Николай, представительный священник, был несказанно удивлен тем обстоятельством, что ровно тридцать пять девушек покаялись ему в одном и том же грехе: в укрывательстве некой Тайны от начальства. Но кто и что была это за Тайна, – добрый отец Николай так и не мог понять.

Глава XVI

Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

Как светло и радостно звучат нынче пасхальные напевы! Как праздничны и веселы эти, словно обновленные, юные личики! Как звонко и чисто звенят молодые голоса! Нета Козельская, забыв свою обычную сонливость, плавным движением руки, вооруженной металлическим камертоном, руководит хором.

Там, в толпе молящихся, светлыми пятнами выделяются нарядные платья гостей, родственниц, начальства. Сама «maman», в новом ярко-синем шелковом платье, кажется королевой среди толпы подданных: так величаво ее лицо, ее седая голова, так стройна и представительна ее прекрасная фигура. Около нее почтительно теснятся учителя, инспектор, почетные опекуны. Только нет главного, барона Гольдера, – и при мысли об его отсутствии тревожно замирают сердечки выпускных.

После заутрени идут разговляться. Посреди столовой накрыт длинный большой стол. Испокон веков в эту ночь в институтской столовой разговляются начальство, учителя и классные дамы. Эта столовая нынче наполовину пуста. Почти весь институт разъехался на пасхальные каникулы. Остались только старшие выпускные, да кое-кто из младших иногородних.

За столами выпускных царит необычайное оживление. Едят кислую институтскую казенную пасху, переваренные, как камни тяжелые, крутые не в меру яйца, пересоленную ветчину и мечтают вслух о той минуте, когда можно будет подняться наверх в дортуар и разговеться «собственными», присланными из дому, яствами.

– Христос Воскресе, mademoiselles! С праздником! – и к столу подходит всеобщий любимец инспектор. – Устали, верно? Еще бы! А поете вы прекрасно. M-lle Алферова, вот обещанный подарок для вас.