Паж цесаревны

Многие громко жаловались: «Когда низвержен был жестокий курляндец, мы думали – немецкому господству приходит конец, а оно до сих пор продолжается, только с другими особами». Рассказывали анекдоты о высокомерном обращении немцев-начальников с подчиненными-русскими, сожалели об унижении России, вспоминая с сочувствием времена Петра Великого, когда один за другим выдвигались русские люди.

Виною неурядиц и унижения все считали Анну Леопольдовну. И все громче и громче, все настойчивее и настойчивее раздавались голоса против незаконно, будто бы не по праву, царствующей правительницы, против ее малютки-сына и против принца Антона.

Ходили к тому же и темные слухи среди солдат, будто люди, близкие к правительнице, а в особенности принц Антон, настаивают на том, чтобы Анна Леопольдовна устранила из Петербурга гвардейские полки, которые будто бы замышляют что-то подозрительное, и что на место лихих семеновцев и преображенцев будут поставлены брауншвейгские солдаты.

Недовольство в гвардии росло с каждым днем. Не того ждала гвардия, когда присягала новой правительнице. И невольная мысль о защите мелькала среди рядов молодцов-гвардейцев: «Кто поднимет русский дух в дорогой каждому русскому сердцу родине? Кто вынесет на должную высоту онемеченное, приниженное отечество?»

И глаза всех этих жаждущих защиты и спасения обращались к скромному «Малому» дворцу истой русской величавой красавицы, сказочной царевны, царь-девицы, которую лишили злые великаны-людоеды скипетра и короны ее отца…

Но все было тихо в сером дворце-домике на так называемом Царицыном лугу, где жила цесаревна Елизавета Петровна. Там только звучала мелодичная бандура, да за душу хватающий голос Алексея Разума наполнял комнаты…

Часть III

Глава I

Невеселые думы. Предложение французского посланника. Новая обида

Нудный дождик, не переставая, бьется об окна дворца цесаревны Елизаветы, и не первый уже день стоит такая погода. Лето в 1741 году выпало дождливое, скучное.

Цесаревна почти не покидает комнат. Невесело ей, нехорошо… В то время, как в Зимнем дворце все радостно, весело, привольно, здесь, в доме цесаревны, гнет и тоска. Даже веселая Мавруша приуныла. Не смеется своим грубоватым смехом, не поддевает никого. А сегодня за обедом так и очень удивила цесаревну своей выходкой Мавра Егоровна. Только что надумала Елизавета взять с тарелки приглянувшийся ей кусочек разварной кабаньей головы, как Мавруша вырвала из-под самого носа тарелку у цесаревны и, дико глядя на нее, зашептала:

– Не ешь, не ешь, Ваше Высочество! Не ешь, говорю, отравят…

И впрямь отравят…

С некоторых пор замечает цесаревна косые взгляды правительницы. Не мудрено. Враги не дремлют и всячески стараются ее оклеветать перед Анной. Все эти Линары, Мегдены, Остерманы не могут не сознавать, что обошли короной Елизавету, что царствует почему-то внук дочери царя Ивана, сын немецкого принца и полунемки матери, а она, русская царевна, Петрова дочка, осталась в стороне, и всеми силами оговаривают ее перед Анной.

Елизавета знает доброту Анны, этой милой девочки Анюты, которую она не раз ласкала в детстве. Правительница мягкосердечна, но окружающие ее люди всячески клевещут на нее, царевну. Они чувствуют, что народ и гвардия встанут за Петрову дочку по одному ее слову. Они готовы, пожалуй, и известь ее, не боясь греха. А оскорбления, которые переживает Елизавета! О, даже при Бироне было ей во сто раз лучше, чем теперь… Ей не хватает самого необходимого; ей отказывают в деньгах. Когда она попросила заплатить ее долг, который она сделала из-за того, чтобы помогать окружающим ее беднякам-солдатам, от нее потребовали счет, не поверили ей!..

А потом этот Линар! С каким высокомерием смотрит он на нее при встречах. А принц Брауншвейгский, этот жалкий трус, он едва-едва здоровается с нею, царскою дочерью! И все они так боятся, что вот-вот Елизавета заявит свои права на престол, пожелает стать императрицей – и что тогда, конечно, всех их ждет невеселая участь, во всяком же случае, придется расстаться со двором… О, если бы они знали, как далеко ее сердце от мечты надеть на свою голову корону!..

Пусть Лесток, Воронцов, Шуваловы и даже мало вмешивающийся в политику Алеша Разум твердят ей, что настало ее время, нет, оно не настало еще! Она, Елизавета, не может изменить присяге, данной ею крошке-императору, пока России не грозит действительная опасность. Правление Анны, этой слабой, безвольной, мягкой женщины не вечно. Император вырастет и вступит на престол. И – кто знает? – может быть, он поднимет Россию до прежнего ее величия. А она, Елизавета, хочет только добра своей родине, а самой ей не привыкать терпеть!

– Что тебе, Мавруша? – неожиданно прервала свои думы царевна, увидя на пороге любимицу.

– Да опять с тем же! «Тот» к дому опять подъехал! – быстрым шепотом заговорила Мавра Егоровна.

– Кто тот?

– Да тот, что намеднясь был! Верченый такой, крученый И по-французскому только, знай себе, лается…

– По-французски?

– Нуда, гунявый такой… Тот, что виляет так туловищем, ровно его, батюшку, колики схватили!

– Так это Шетарди! Французский посланник Шетарди! – догадалась цесаревна, – а ты – виляет… гунявый… выдумала тоже, Мавра!

– А нешто не виляет? И почем я его знаю, кто он такой… Шляется здесь, шляется, прости Господи, словно одержимый мечется. Ух, подведет еще чего доброго тебя, матушка. Верь ты дуре-Мавре… Отвадь ты его от себя…

Она еще хотела прибавить что-то, но разом прикусила язык.

Эластичной, легкой походкой в комнату входил элегантный, нарядный французский посланник, маркиз де-ля-Шетарди.

С грациозным поклоном он склонился перед цесаревной, изогнув свой стан с особенной ловкостью, и произнес витиеватое приветствие на французском языке. Потом сделал вольт и в одно мгновение ловким движением очутился перед Маврой Егоровной и приветствовал ее.

– Ишь, как тебя, батюшку моего, подбрасывает! – не могла не подивиться та и, сделав очень недвусмысленные знаки цесаревне, с предупреждением еще раз не доверять «французишке», скрылась за порогом, причем бесцеремонно хлопнула дверью.

Изящный маркиз с удивлением взглянул на грубоватую, полную девушку и, сравнив ее с красавицами французского королевского двора, невольно подивился, как не умеет выбирать себе фрейлин русская принцесса.

– Вы опять решили попробовать вывести меня из моей неподвижности, любезный маркиз! – с обычной очаровательной улыбкой проговорила цесаревна. – Чувствую уже, что вы поведете снова разговор о возможности надеть на мою голову императорскую корону…

– Эта корона пристанет вам более, чем кому бы то ни было, принцесса, – почтительно возразил маркиз.

– И вы предлагаете мне прежний ваш план!

– Я не могу себе представить ничего иного, Ваше Высочество. Это так просто, так ужасно просто, принцесса. Осчастливьте меня одной минутой внимания, Ваше Высочество! Его Величество, король французский, мой повелитель, предлагает вам денег, чтобы вы могли завербовать в ваши сторонники новых людей… Шведский посол, барон Нолькен, говорит с своей стороны, что шведы помогут вам иным путем. Они подступят к русским границам, объявив, что явились завоевать силою престол в пользу дочери Великого Петра и за это, за это…

– Из-за этого я, став императрицей, обязана буду уступить Швеции завоеванные у нее Великим Петром провинции? – забывая свою обычную любезность, резко спросила Елизавета.

Молчаливый поклон маркиза был ей ответом. Елизавета выпрямилась. Что-то неуловимое, как молния, промелькнуло в ее лице.

– Нет, маркиз, – произнесла она холодно, – только крайность заставит меня воспользоваться услугами шведов. И потом, я готова вознаградить их какими угодно суммами, но ни одной пяди русской земли, приобретенной ценою крови и завоеванной моим великим отцом, я не отдам им, маркиз! Этого не разрешит моя совесть. Что же касается французских денег, которые так любезно предлагает мне ваш король, я приму их в случае надобности, если дела повернутся так, что мне придется спасать Россию, поднявшись на ступени трона.

– Вам придется это сделать, принцесса! – вскричал маркиз, – я вижу уже царскую корону на прекрасной головке Вашего Высочества!

Елизавета благодарно улыбнулась.

– А я к этому не стремлюсь, маркиз, по крайней мере теперь, когда не вижу надобности вмешаться в дело для спасения дорогого отечества.

– Но когда понадобится наша и шведская помощь, вы кликните мне клич, и я у ваших ног, принцесса! – с изысканной любезностью врожденного царедворца произнес Шетарди.

Елизавета молча наклонила голову.

Едва только скрылась изящная, нарядная фигура ее гостя, на его месте точно из-под земли вырос камергер цесаревны Воронцов.

– Поздравляю, матушка цесаревна, мы под арестом! – произнес он недовольным, сердитым голосом.

– Что такое? Как под арестом? – так и встрепенулась Елизавета.

Вместо ответа Михаил Илларионович быстро подошел к окну.

– Взгляните сюда. Ваше Высочество! – произнес он, живо отдергивая занавеску.

Серые фигуры, не одна и не две, а с добрый десяток, сновали тенью подокнами цесаревны. Их можно было отличить в наступающих сумерках позднего вечера.

– Что это? Откуда они? – изумленно спрашивала Елизавета.

– Не что иное, как стража, приставленная к нам его светлостью принцем Брауншвейгским. Офицер Чичерин и солдаты по приказанию его светлости переоделись в серые кафтаны, чтобы удобнее шпионить за вами, царевна. Разве это не арест?

Елизавета молчала. Сердце ее заныло. Это была такая обида, на которую открыто не решился бы сам Бирон.

Глава II

Что услышал паж у закрытой двери

Вечер. Дождь. Слякоть. Конец июля кажется октябрем. Андрюша, плотно закутавшись в теплый плащ, низко надвинув на глаза треуголку, бодро шагал по размытым дождем сумрачным петербургским улицам. Днем ему нельзя было отлучиться из Малого дворца. Приезжал опять вертлявый маркиз Шетарди, сидел долго и о чем-то жарко спорил с цесаревной. Приходил Лесток и тоже говорил без конца, убеждал, горячился. После отъезда маркиза Андрюшино «солнышко» – царевна – помрачилось. Даже песней Разума да тихим звоном любимой бандуры не удалось ее развлечь. Подойти к ней, печальной и тоскующей, и отпрашиваться из дома не смел и думать мальчик. И прождал, он до позднего вечера, пока не улеглись все во дворце.

Он шел к отцу. С тех пор, как узнал он, что жив его батюшка, мальчик не переставал чувствовать и переживать острую, жгучую радость. На другой же день по аресте Бирона он увидел своего отца в его настоящем виде. Тот самый старик-ученый, который при помощи каких-то, ему одному известных, химических составов превратил спасшегося от пыток и казни Юрия Долинского в абиссинца и ухитрился придать его коже черный цвет арапа, теперь таким же странным, чудесным образом вернул ему прежний вид и облик. И прапорщик Долинский, которого восемь лет считали мертвым, заявил о своем существовании. Тайна черного Абаса открылась сама собой. Правительница, спасшая когда-то жизнь несчастному заключенному, осыпала его теперь милостями, повысила в чинах и зачислила в свою свиту, сделав его одним из своих адъютантов. Юрий Долинский был щедро награжден за былые печали. Но ни награды, ни почести, ни самое свидание с сыном, за которым он неустанно следил все эти долгие годы, не могли вытеснить из груди Долинского образ бесконечно любимой им когда-то жены Наташи. Он не забывал думать о ней в дни таинственного своего существования под черной оболочкой и теперь, став прежним офицером Долинским, он еще острее чувствовал боль потери. Один Андрюша мог утешить его своим присутствием, своею заботливостью и лаской. Глядя в большие, прекрасные глаза мальчика, лаская его мягкие кудри, он вспоминал такие же кудри, такие же глаза – увы! – потерянные для него навеки. И ему становилось легче, отраднее на душе. Но сын не мог быть с ним постоянно. Андрюша был пажом цесаревны и имел свои обязанности как паж. Он же, Долинский, должен был посвящать всего себя службе женщине, которой поклялся быть до самой смерти верным и преданным рабом. Их дороги расходились. Юрий знал, что правительница недолюбливала цесаревну. Знал, что про цесаревну ходят темные слухи о ее желании захватить престол. Значит, они с сыном являлись в двух противоположных лагерях – и это обстоятельство наполняло новым горем сердце Долинского.

Было почти темно, когда продрогший в этот далеко не летний, холодный июльский вечер, Андрюша подошел к Зимнему дворцу. Дежурный по караулу офицер узнал его сразу и, ласково кивнув ему головою, без всяких затруднений пропустил. Андрюша направился в комнату, где обыкновенно помещался его отец, как дежурный адъютант принцессы Анны Леопольдовны. Но Юрия Долинского там не было. Очевидно, правительница отослала его с поручениями. Мальчик уселся на мягком диване и стал терпеливо ждать.

Переход от холода и сырости к теплой уютной комнате разломал, расслабил Андрюшу. Приятная теплота разлилась по его телу. Легкая дремота закружила голову. И, сам не замечая как, Андрюша очутился лежащим на мягком диване и сладко забылся… Он спал недолго. Громкий разговор в соседней горнице разбудил его. Андрюша быстро вскочил, протер глаза, не понимая, где он… Темная уютная комната… Мягкие диваны… Тяжелая портьера над дверью, а за дверью голоса, возгласы, смех…

Юный паж был далек от мысли подслушивать, что говорилось за дверью, но разговаривавшие не стеснялись, и их голоса звучали так весело и громко, что не слышать их нельзя было.

– Ну, вот, ты должна быть вполне счастлива, Анна, – говорила своим сочным здоровым и громким голосом Юлиана. – Теперь все улыбается тебе… И если бы не цесаревна Елизавета…

– О, я не боюсь Лизы! Не говори ты мне о ней! – прозвучал детски-нежный голосок правительницы. – Я не боюсь Лизы, – повторила она, – не боюсь, по крайней мере, с тех пор, как принц Антон нарядил следить за нею десяток своих сыщиков… Признаться, мне далеко не по вкусу то, что сделал принц, но… войска целиком на стороне цесаревны, и не принять своих мер было бы рискованно… Мне не нужно власти и звания регентши, но Иванушка должен иметь защиту…

– Она далеко не прочная, эта защита! – прозвучал мужской голос, в котором Андрюша сразу узнал голос саксонского посланника Динара.

– Как? – вскричали обе женщины сразу.

– До тех пор, пока, Ваше Высочество, вы только регентша, положение крошки-императора внушает опасения… – произнес твердым голосом Линар. – Вы подумайте только: гвардия спит и видит возвести на престол дочь Петрову… Народ любит ее… Ведь только слепой не заметит счастливых улыбок солдат и народа, провожающих Елизавету, когда она совершает свою прогулку в санях… А дружба гвардейцев с цесаревною во дни царствования покойной императрицы, не думаете ли вы, принцесса, что она иссякла теперь?

– Но что же делать? Что делать, Линар? – услышал Андрюша трепещущий голос правительницы.

– Возложить на свою голову императорскую корону! Объявить себя самодержавной государыней, а принцессу Елизавету или выдать за принца Людвига Вольфенбютельского, брата Его Высочества принца Антона, или заточить ее в монастырь! – произнес Линар.

Андрюша тихо вскрикнул. Разговор сразу умолк. На одну минуту воцарилась тишина.

– Что это? Я слышала чей-то голос! – произнесла после непродолжительного молчания Анна Леопольдовна. – Как будто кто-то подслушивает нас…

– Я посмотрю сейчас, – проговорила Юлиана, и едва только Андрюша успел отскочить в угол и припасть за большое кресло, стоявшее в углу, как дверь скрипнула, портьера раздвинулась и черненькая голова фрейлины просунулась в дверь.

– Никого нет! – произнесла она, быстрым взором окидывая комнату, и снова юркнула обратно.

– Ну, что же, Анна, решайся! Линар прав. Враги окружают тебя. Одна только императорская корона может дать хорошее, спокойное положение тебе и твоим детям, – произнесла она, очутившись опять в соседней горнице.

С затаенным волнением, с сильно бьющимся сердцем Андрюша ждал в своем уголку ответа на слова фрейлины.

И вот он услышал взволнованный голос правительницы:

– Да, вы правы!.. И вы, Линар, и вы, Юлиана… Я последую вашим советам… Скоро, скоро я объявлю себя русской императрицей, а Лизу, если она будет упорствовать с замужеством, отдам в монастырь…

Андрюша весь вздрогнул, встрепенулся. Дыхание захватило у мальчика. Спазма стиснула горло.

«Скорее к ней, к цесаревне, – вихрем пронеслось в его мыслях. – Надо сказать ей скорее, сказать все без утайки, какая ужасная опасность грозит ей!»

И забыв всякую предосторожность, мальчик выскользнул из своего угла, выбежал из комнаты и, помчавшись стрелою мимо изумленных стражей, кинулся по пустым и темным улицам домой. Не помня себя, домчался он до дворца цесаревны, вбежал в сени и, ворвавшись в комнату Мавры Егоровны, без церемонии растолкал спящую фрейлину.

– Разбудите цесаревну сейчас же, сию минуту, матушка Мавра Егоровна! – произнес чуть живой от волнения мальчик.

– Что тебе, непутевый! Ишь, точно с цепи сорвался, – недовольно заворчала та. – Второй Лесток точно… Тот тоже по ночам, ровно оглашенный, мечется… Батюшки, да что с тобой приключилось, молодчик? – взглянув попристальнее в бледное, взволнованное лицо Андрюши, вскричала она. И все недовольство ее мигом пропало.

– Горе опять какое, што ль?

– Горе и есть, Мавра Егоровна, буди цесаревну!

Та только заохала и бросилась исполнять желание Андрюши. Прошло несколько минут, и в горницу быстрой и легкой походкой вошла Елизавета.

– Что тебе, мальчик, какие еще злые вести принес ты с собою? – спросила она, и заметная тревога открылась на ее красивом лице.

– Цесаревна!.. Матушка!.. Солнышко!.. – И прерывающимся голосом Андрюша рассказал все, что слышал в горнице Зимнего дворца. Корона… правительница… принц Людвиг Вольфенбютельский… монастырь… – срывались с его дрожащих уст слова, непонятные кому бы то ни было другому, но вполне ясные Елизавете. Она то хмурилась, то судорожно закусывала губы во время его рассказа. То яркая краска приливала к ее нежным щекам, то прекрасное лицо ее покрывалось смертельной бледностью. Когда Андрюша кончил свой рассказ и взглянул на цесаревну, он не узнал своей кроткой, ласковой «матушки».

Лицо Елизаветы было грозно и величаво. Она вся выпрямилась, словно выросла в этот миг.

– Бог видит, – произнесла она раздумчиво и веско, – я не хочу употреблять насилия, не хочу причинять горя никому. И не опасенье заточения в монашескую келью заставит меня действовать. Нет. Но не дай Боже, слова Анны сбудутся – Россия погибнет в ее неумелых, слабых руках или новые Бироны захватят ее в свои руки. Нет! Довольно страданий и слез! Прочь личные, дружеские побуждения и чувства! Принцесса Анна погубит Россию, и цесаревна Елизавета обязана спасти родину!

– Слава Богу! Надумалась, матушка! – всплеснула руками Мавра Шепелева.

– Да, Мавруша! Решено теперь!.. – произнесла, улыбаясь и блестя глазами, цесаревна. – А теперь будите Лестока. Скажите ему, чтобы утром же ехал к Шетарди… Пусть скажет маркизу, что я принимаю его помощь. И да поможет мне Бог.

– Да поможет тебе Бог, матушка, и будущая царица! – произнесла набожно Шепелева, крестя свою любимую госпожу.

– Царица? Нет, кто знает, быть может, инокиня! – с загадочной улыбкой произнесла Елизавета, но так тихо, что ни паж ее, ни верная Мавруша не могли расслышать ее слов.

Глава III

Тайное собрание. Смерть шпионам. Бегство. Мнимый капрал

Поздним ноябрьским вечером несколько серых фигур, безотлучно дежуривших подокнами цесаревны, обратили внимание на двух маленьких солдат, которые вышли с заднего крыльца цесаревниного дома, робко оглядываясь кругом, прошмыгнули в соседнюю улицу и скрылись в темноте. «Серые кафтаны» пошли доложить об этом офицеру Чичерину. Но тот только выругался на своих, не в меру ревностных, подчиненных.

– Ну, вышли – так вышли, – сердито буркнул он, – мало что ли их с заднего крыльца к цесаревне шляется. За всеми не уследишь. Вон у нее полгвардии кумовье, у того ребят крестила, у другого… Вы лучше, чем хорьков мне вылавливать, лисицу бы приволокли. Слышно, Лесток каждый вечер в бабьем платье в французское посольство шляется. Вот если бы его накрыли, так сам бы его высочество принц Антон вас за это наградил по-царски…

Но солдаты знали, что такую «лисицу» накрыть трудно, и отошли со вздохом от раздосадованного начальника, окончательно забыв про «хорьков»… А «хорьки», спешно прошмыгнув мимо них, быстро зашагали по улице. Один из них был безусый молодой капрал в гренадерской форме; другой – совсем еще молоденький мальчик – барабанщик.

– Ух, слава Богу! Вынесла судьба! – проговорил младший из спутников. – Легко ли! Промахнули под самым носом у шпионов.

– Тс! Будь осторожнее!..

– Далеко они… не слышат…

– То-то, не слышат… А ты смотри, не забудь, капрал Петров перед тобою.

Маленькая, чересчур изящная для солдата, рука легла на плечо юного барабанщика.

– Ты помнишь пароль, который сказал нам Лесток для входа?

– «Жизнь за цесаревну», – без запинки отвечал юноша и, помолчав немного, добавил: – Но как это далеко! Дьявольски далеко отсюда… Боюсь я, что устанете вы!

– Да, не близко, мальчуган. Но чтобы увериться в верности и преданности своих друзей, можно пройти вдвое большее расстояние.

– Так точно, господин капрал! – произнес черноглазый барабанщик.

Дождь, мокрый снег и ветер слепили путникам глаза, но они бодро шли, с усилием вытаскивая ноги из жидкой грязи. Миновав ряд мертвенно-тихих и таинственно-темных улиц, они вступили в Рабочую Слободу. Здесь уже не было ни высоких зданий, ни роскошных хоромин сановников. Маленькие избенки бедных тружеников, выписанных сюда со всех уголков Европы еще могучим Петром, попадались теперь на каждом шагу юным солдатикам. Вот и ярко освещенная изба блеснула им в глаза своими светлыми окнами.

– Здесь! – произнес радостно капрал.

– Здесь! – эхом откликнулся ему барабанщик.

И оба, быстро взбежав по ступеням крыльца, стали кулаками стучать в дверь что было мочи. Пригожая, полная женщина открыла им дверь.

– «Жизнь за цесаревну!» – произнес твердым голосом юный барабанщик и, смело взглянув в самые глаза женщины, спросил:

– Друзья уже собрались?

– Пожалуйте, господа! – произнесла женщина и повела их в сени. Здесь она быстро приблизилась к какой-то двери и ударила в нее рукой три раза.

– Войдите во имя чести, храбрости и отваги! – послышался за дверью громкий голос.

Юный барабанщик первый кинулся к двери, распахнул ее, и оба друга очутились в большой просторной комнате, где вокруг длинного стола сидело около тридцати гвардейцев-гренадеров.

– Здорово, братцы! – весело приветствовали юношей несколько голосов.

Свет фонаря, поставленного в углу, на полу, слабо освещал лица собравшихся. Но, тем не менее, по всему было видно, что молодцы были подобраны один к одному и дышали мощью, силой и готовностью постоять за себя.

Молодые солдатики поклонились всему собранию и скромно уселись в конце стола. Беседа, прерванная было их появлением, снова возобновилась. В другом конце длинного стола поднялся мужчина крупный, плотный, широкоплечий, с энергичным лицом и большими черными глазами.

– Братцы! – произнес он громким, зычным голосом, – во имя цесаревны, прошу слова…

– Пусть говорит! Пусть говорит! – послышались со всех сторон сильные голоса.

– Говори, брат! Ты старше нас всех и слово за тобою! – произнес один из сидевших за столом.

– Говори, говори! Пусть говорит! – загудело снова со всех сторон.

– Государи мои! – откашлявшись, начал молодец-гренадер с черными, сверкающими отвагой, глазами. – Прошло уже три с лишком месяца, как шведы подошли к русским границам. И что же? Левенгаупт взял Вильманстранд, шведы разбиты, Ласси и Рейт одерживают мелкие победы. Воззвание к русским, в котором говорится о том, что шведы заключат мир, лишь только цесаревна водворится на престол, не имеет силы… Брауншвейгские торжествуют. Принцесса Анна, с помощью своих приверженцев, не сегодня-завтра, оденет на голову русскую корону. В городе слышно, что цесаревну хотят насильно выдать замуж за брата принца Антона, Людовика, а если она будет противиться, грозят ей монастырем… Петрова дочка, русская цесаревна, ласковая матушка наша, должна схоронить свою красоту в недрах монастырской кельи!.. А нас, братцы, отошлют в Выборг, всю гвардию, чтобы никто из нас не мог помешать правительнице…

– Не пойдем! Не пойдем в Выборг, братцы! Останемся здесь! Постоим за матушку нашу! – раздались взволнованные голоса.

– Да, да, постоим за лебедку нашу! За ласковую, любящую свой народ цесаревну! – вторили другие.

– Не позволим отсылать нас, братцы! Ишь что выдумали Брауншвейгские! Сплавить хотят нас из столицы, а в это время… Нет, не позволим совершить неправое дело! Валим, братцы, на утро к государыне цесаревне-матушке: так мол и так, родная, мочи нет видеть твое посрамление, ослобони, разреши, дай постоять за тебя, красное солнышко наше…