На всю жизнь

– Ух, заморился! – И запыхавшийся Тима снова передо мною. – А вы, я заметил, тоже танцевали.

Я действительно танцевала в его отсутствие с двумя какими-то офицерами.

– Слышите? Кадриль! Пора становиться в пары.

И он предлагает мне руку, свернутую калачиком. Во время кадрили Тима незаменим. Он не молчит ни минуты.

– Не люблю трех сестричек, грешен, – смеется он, понижая голос. – Уж очень прилипчивы. Одна играет, другая поет, третья рисует. Бррр, сколько талантов! За единственное прощаю им многое – варенье дивно варят. Я у них как-то два фунта в один присест съел. Очень уж вкусным показалось. А вы не варите варенья?

– Никогда, – с ужасом говорю я.

– И не рисуете?

– Ни-ни.

– И не поете?

– Ни.

– И не играете?

– Увы, нет. То есть да, но очень плохо.

– Так что же вы умеете, однако?

– Ах, ты, Господи, вот так экзамен! – хохочу я. – Во-первых, бегаю на коньках, во-вторых, правлю лодкой, в-третьих, катаюсь на лыжах, в-четвертых…

– А вы стихами не грешите?

Лицо Тимы принимает выражение лукавой кошачьей мордочки.

– А вы откуда это выудили?

– Так, показалось…

– А вы перекреститесь, чтобы не казалось, – смеюсь я и немножко краснею.

Потом Тима начинает сыпать анекдотами из солдатской жизни. Представляет заику-солдата, потом другого, который никак не может привыкнуть к мундиру после деревенской жизни, третьего, чересчур близорукого, который принимает за офицера стрелковую мишень, и т. д.

– Нехорошо смеяться над физическими недостатками, – говорю я степенно, тоном классной дамы.

– Так ведь это анекдот! – оправдывается Тима и путает фигуру.

Визави наше – баронесса Татя и высокий адъютант: Татя раскраснелась от танцев и еще больше похорошела. Но ни в одной черточке ее прелестного лица не отражается то веселое бальное оживление, которое так свойственно ее нежному возрасту.

– Какая красавица! – шепчу я моему кавалеру. – Не правда ли?

– Красавица? Не знаю. По-моему, она кукла, светская кукла, и только, – горячится он.

– Ну, уж не знаю, если она не хороша, то кто же вам нравится после этого? – возмущаюсь я.

– Вы, – просто говорит Тима. – Ей-Богу, вы. Потому что я тоже, как и вы, и коньки, и лодку обожаю, и лыжи, и верховую езду. Ведь редко барышню встретишь, которая бы предпочла балам всю эту прелесть. Все они на выездах и нарядах помешались. А вы нет. Ведь правда? Я отгадал?

– Отгадали, пожалуй.

– Эх, досада, что вы не свой брат офицер. Мы бы с вами такие экскурсии совершили!

Потом мы вскочили по команде дирижера и закружились в общем grand rond.

* * *

В уютной библиотеке, превращенной в третью «дамскую» гостиную, собралось несколько девиц с блюдечками мороженого и со стаканами прохладительного питья. Три сестрички, Маша Ягуби, баронесса Татя, две сестры Медведевы. Их брат Вольдемар, как и старший брат Тати, Леля, не присутствовали на вечере.

– Ах, как весело! – кричала, обмахиваясь веером Маша Ягуби. – Жаль только, что Дины Раздольцевой нет. Она вносит особенное оживление во все вечера.

– Ей еще рано выезжать, она малышка, – цедит Нина Петрова, – ей только пятнадцать лет.

– Неужели же ей ждать до тридцати? – щурится Маша, отчего лицо старшей сестрички заливается румянцем.

Мы все знаем, что ей под тридцать лет, но она тщательно скрывает это и старается держаться наивного тона подростка.

– А вам весело, m-lle? – обращается ко мне Татя. – Я видела, как вас смешил Тима во время кадрили.

– Что? Тима? Но кто же будет танцевать с Тимой? Ведь он мальчик. Ему восемнадцать лет, – восклицает Римма.

– Да вы сами танцевали, кажется, очень охотно с Тимой, – простодушно смеется Маша Ягуби.

– За неимением лучших кавалеров, конечно, – язвительно говорит Нина. – Но Тима годен только для детворы.

– Ах, напротив, с ним очень весело, он такой забавный, – говорю я как ни в чем не бывало.

В эту минуту в дверях залы появляется блестящий адъютант – дирижер танцев на этом вечере.

– На вторую кадриль, m-lles, прошу пожаловать в залу.

И, звеня шпорами, он подает руку Маше Ягуби и выбегает из гостиной.

* * *

Вторую кадриль я танцую с Невзянским. Это умный и веселый молодой человек.

– Ну, как ваша рука? – осведомляется он. – Помните, как угораздило нас всех тогда свалиться?

– Еще бы не помнить! – смеюсь я.

За второй кадрилью идет котильон, затем мазурка. Я танцую теперь без передышки. Тима перезнакомил меня со всеми своими сослуживцами, и у меня нет минутки посидеть спокойно.

– Теперь дамы должны выбирать кавалеров! – заглушая звуки музыки, звенит голос дирижера.

И все пары останавливаются посреди залы.

Кого же мне выбрать?

Пытливыми глазами обвожу огромную комнату. Нет, не могу лукавить, не могу остановить своего внимания на человеке, которого совсем не знаю. Не могу даже в шутку.

И вдруг глаза мои вспыхивают, задержавшись на милом лице, таком дорогом и любимом. И я останавливаюсь, смущенная, перед статной фигурой в военном мундире.

– Удостойте, «Солнышко»! – сопровождая низким реверансом свои слона, говорю я.

Мой отец подает мне руку и вступает в танцующие ряды.

«Солнышко» пляшет мазурку, как природный поляк. Недаром его мать – полька из Варшавы. Его стройная высокая фигура, его гордо приподнятая голова восхищают всех. С грацией и достоинством ведет он в танце свою юную даму.

Нам аплодируют. «Солнышко» делает ловкий неподражаемый поворот на месте, щелкает шпорами и, закружив меня, сажает на место, причем не забывает поцеловать мне руку, как «настоящей» взрослой даме.

Я делаю усилие над собой, чтобы не кинуться ему на шею и не расцеловать.

– Вы, видно, очень любите вашего отца? – осведомляется у меня Тима, следивший за нами со своего места.

– А вы разве не любите вашего?

Он не успевает ответить мне, так как передо мною появляется тонкая фигурка Марии Александровны Рагодской.

– Ну что? Веселитесь, милая деточка? – осведомляется она. – Раскраснелась-то как. Ну и отлично, не скучно, значит. А вот вам еще кавалер, хотя и не танцующий. Но он просил меня представить его вам. Вот познакомьтесь: Борис Львович Чермилов.

Кто это? Да неужели!

Передо мною бледное, хмурое лицо; суровые глаза, продольная морщинка между бровями; черные усы, черные же, небрежно закинутые назад волосы; плотная, несколько согнувшаяся фигура в мундире гвардейской стрелковой части.

– Неужели это вы, «лесной царек»!

– Какой там «лесной царек»! Просто тень отца Гамлета. Не видите разве? – острит Тима.

Чермилов смотрит сурово, без улыбки и молча пожимает мою руку. И под его суровым взглядом исчезает веселье Тимы и мое.

– Так вы офицер? А я и не знала, – стараясь вовлечь его в беседу, начинаю я.

Но он, по-видимому, неразговорчив.

– А как поживает мой знакомый, Мишка? – продолжаю я.

– Благодарю вас. Хорошо.

За ужином мы сидим рядом и оба молчим. Если бы не Тима, можно было бы умереть со скуки. Милый мальчик старается вовсю, развлекая меня. Но на Чермилова он поглядывает сурово. Да и все здесь как-то точно сторонятся «лесного царька».

– Мрачная личность, – шепчет мне Тима.

Но мне почему-то жаль Бориса Львовича. Не может же без причины быть одиноким и грустным такой еще молодой человек. И когда «Солнышко», прощаясь с офицерами, приглашает их заглядывать к нам, я шепотом напоминаю ему о Чермилове.

И его приглашают тоже.

* * *

Теперь каждое воскресенье у нас «журфиксы». Полгорода собирается в нашей гостиной. Старшие играют в карты, в шахматы; «Солнышко» – ярый шахматист и предпочитает игру в шахматы всем другим развлечениям.

У нас бывают офицеры: Невзянский, Тима Зубов, Линский и Чермилов; бывают знакомые барышни – мои сверстницы и их братья.

Молодежь устраивает шумные игры, поет хором, читает «кружком» новую повесть или танцует под фортепиано.

Душою общества всегда является Дина Раздольцева. Она еще подросток и не выезжает на настоящие вечера, но к нам ее отпускают в сопровождении фрейлейн Вульф.

Дина всегда вносит с собою какую-нибудь новость. Научить наших ребятишек какой-нибудь шалости: подсыпать в чай немке табаку, раздразнить яростного козла Сеньку на кухне – вот ее обычные проказы. Дети от нее в восторге. С ее появлением начинается суета. Я, Вольдемар Медведев с его младшей сестричкой Соней, веселая Маша Ягуби и Тима Зубов присоединяемся к скачущей Дине. Оба мои братишки не отстают от нас. В сущности, мы, взрослые, такие же дети, и с не меньшим удовольствием играем в жмурки, визжим и беснуемся.

Татя всегда корректна и в меру оживлена в такие минуты. Сдержанными и как будто негодующими кажутся три сестрички Петровы.

– А вы, m-lle, очень подходите к Дине, – язвит старшая.

– О, вы так схожи натурами, – вторит средняя.

– Вы не перейдете на «ты»? – невинно выпевает младшая.

– Присоединяйтесь к нам! – кричу я им.

– Как это можно! Мы не маленькие, чтобы беситься.

– Старые девы! – говорит Дина и презрительно оттопыривает губы.

– Ну их! Не зовите их, Лидок. Без них веселее, – решает она.

Но я, отлично помня слова мамы-Нэлли держать себя равно любезной хозяйкой и с симпатичными, и с несимпатичными мне людьми, присаживаюсь к сестричкам и завожу с ними разговор на «высокие» темы.

А из угла комнаты на меня устремляется пара настойчивых черных глаз, упорных, угрюмых и суровых.

Борис Львович Чермилов целые вечера просиживает молча в нашей гостиной, перебирая альбомы и односложно отвечая на предлагаемые ему вопросы. Нам редко приходится переброситься с ним двумя-тремя словами, но его глаза всюду. И этот упорный взгляд невольно будит во мне сочувствие и жалость.

«Бедный юноша! Какое горе таится у него на сердце под расшитым галуном гвардейским мундиром?» – думаю я.

– Monsieur Тима, он всегда был таким? – обращаюсь я к своему новому приятелю, зачинщику всяческих шалостей и проказ.

– Вы про тень отца Гамлета? Что и говорить, мрачная личность, – отвечает он и машет рукою.

– О, какой он таинственный и необыкновенный! – восторгаются три сестрички.

– Ого! – хохочет Вольдемар. – А по-моему, козел Сенька много таинственнее. Уж этот-то не говорит ни слова.

– Перестаньте, – сержусь я. – У Чермилова какое-то горе, а над горем смеяться грешно и стыдно.

– Ну, уж и горе! Сомнительно что-то. Да он и в колыбели был таким.

– А вы его знали в колыбели? – подскакивает Дина.

– Батюшки, испугался! Караул!

И Володя Медведев со смехом лезет под диван.

* * *

– Господа! В средних губерниях голод. Крестьяне и их дети едят хлеб с мякиной. И я предлагаю к Рождеству устроить благотворительный базар, вещи же для этого базара делать собственными руками.

И Дина, запушенная снегом, влетает в прихожую в сопровождении своей длинной саксонки.

У нас собралось целое общество: Медведевы, Фрунк, Петровы, Ягуби и офицеры.

Я победоносно оглядываюсь на сестричек.

«Ага, – думаю я, – вот вам и „безманерная Дина!“».

Никакие манеры не заменят отсутствия сердца, а оно у нее чистый брильянт.

– Ай да m-lle Дина! Отличная идея! – подхватывает «Солнышко». – Жаль, что мы с Лидюшей слабоваты насчет женских рукоделий, а то и я бы вам помог.

– Мы также плохо шьем, – говорят три сестрички, – но зато, – Зина, средняя, улыбается, – я буду вам играть, пока вы будете работать, я все время буду играть.

– А я срисую с каждой из вас по портрету, – предлагает Нина.

– А я спою что-нибудь для вашего развлечения, – щебечет Римма.

– О, помилосердствуйте, m-lles! – с ужасом вскрикивает Вольдемар. – Мы развесим уши от стольких приятных удовольствий и не наработаем ничего.

– Увы! – срывается у меня грустно. – Насчет работы я действительно швах, «Солнышко» прав: я умею только вязать из шерсти на двух спицах.

– Вот и отлично. А я умею только делать шапочки из пуха, – обрадовалась Дина.

– Господа! Пусть никто не стесняется и делает все, что в его силах.

– Я буду выпиливать изящные вещицы, – предложил Тима.

– Я недурно рисую акварелью, – вставил Линский.

– Представьте себе, что я шью, как заправская портниха, – неожиданно выпалил Вольдемар. – Спросите сестер. Честное слово! Соне я такой однажды лиф соорудил, что мое почтение!

– И вот, господа, мы наработаем много-много всякой всячины к Рождеству, а во время городской елки разложим в зале ратуши все наши вещи и распродадим, деньги же пошлем голодающим крестьянам.

– А я беру на себя миссию объездить весь город и собрать у наших обывателей в помощь вашему делу все, что только возможно, вставила мама-Нэлли, – И весь мой старый гардероб к вашим услугам.

– Вы ангел! – кричит Дина. – Вы небожительница!

– Вы восторг!

– Ach, mein Gott! – роняет саксонка.

А Вольдемар уже летит в сопровождении мамы-Нэлли, вместе с Соней Медведевой, Машей и мною на антресоли, где у нас хранятся старые, вышедшие из моды костюмы.

Мы роемся в нем с полчаса, потом возвращаемся в гостиную, нагруженные каждая до подбородка старыми платьями и кусками шелка, бархата и кружев.

– Господа, смотрите! Здесь такая масса вещей, что из них можно костюмы накроить и нашить для детишек голодных кофточки теплые, капора и все такое. Чудесно! – кричит с порога Дина.

Все оживлены, одухотворены предстоящей работой. Желание принести пользу захватило всех. Быстро разбираем материал, кроим, порем, сшиваем.

Я смеюсь и болтаю взапуски с Диной, но неожиданно смолкаю, встретив на своем лице взгляд угрюмых, печальных глаз.

Передо мною стоит Борис Львович Чермилов. Его губы кривятся в усмешке, глубокая морщинка бороздит лоб. Какое у него несчастное лицо в эту минуту!

– Вы знаете, – говорит он, – я совершенно лишний здесь, потому что решительно не обладаю никакими талантами, которыми я мог бы принять участие в задуманных здесь работах, но я внесу свою лепту в ваше предприятие. Об этом не беспокойтесь.

И, сделав один общий поклон, Чермилов Удалился, несмотря на усиленные просьбы «Солнышка» и мамы-Нэлли.

Странный человек!

* * *

Наши вечера приобрели особенную прелесть. Большой обеденный стол теперь – рабочий.

Все мы заняты, все приносим пользу по мере сил. Я вяжу одеяла на деревянных спицах, розовые, желтые, белые и голубые. Трем сестричкам дали работу полегче: подрубать изящные галстуки и носовые платки, которыми изобилует наше имущество. Впрочем, младшая разрисовывает еще и фарфоровые тарелки. Кармен, то есть старшая Медведева, Ларя, вместе с братом сооружает удвоенными силами какую-то умопомрачительную накидку из кружев, тюля и лент, и трудно решить, у кого она выходит искуснее. Кажется, пальма первенства принадлежит Вольдемару. Тима Зубов помогает сматывать шерсть и шелк, то есть, попросту говоря, мы бессовестно пользуемся его растопыренными пальцами, с которых сматываем шерстяные и шелковые нитки. При этом восемнадцатилетний офицерик, к общему смеху, непременно путает материал настолько, что его приходится потом долгое время приводить в порядок. Кто-нибудь из офицеров, Линский, Невзянский или юный барон Леля, читает. Мы слушаем затаив дыхание, то бессмертные «Вечера на хуторе близ Диканьки», то «Русских женщин», то «Дворянское гнездо». Иногда появляется молчаливый Чермилов.

– Прямо из лесу. От вас хвоей пахнет. Прелесть, как важно, – восторгается Дина и спрашивает: – Ну, а ваш сюрприз? Приготовили его для базара?

«Лесной царек» в такие минуты мычит что-то неопределенное себе в нос. Вольдемар хохочет.

– A m-lle Дина совсем не любопытна. О нет!

Борис Львович не улыбается даже и молча садится в свой угол.

Я снова вижу пару черных блестящих глаз, устремленных на меня оттуда. Он точно присматривается ко мне, точно изучает мои движения, лицо, походку. И мне становится как-то жутко и не по себе под этим настойчивым взглядом. Потом он уходит, не простившись ни с кем.

– Не люблю я этой тени отца Гамлета, – смеется Маша Ягуби, покачивая ему вслед головой.

– Пари держу, что он опять в лес удрал, – вторит ей Володя Медведев.

– Неужели он никогда не смеется? – срывается у его младшей сестры, Сони.

– Нет, как же! – отзывается Тима. – Раз я видел его хохочущим, когда его Мишка с солдатом боролся: совсем как будто другой человек.

Ах, правда! Ведь и я видела этого мрачного человека добродушно, ребячески довольным в обществе его мохнатого друга.

– Господа, прошу внимания, – возглашает Линский, мастерски читающий стихи, и возвышает свой красивый баритон.

Гурзуф живописен.В роскошных садахДолины его потонули…

– Господа, кто стащил мою иголку?

– Дина! Тcсс! Штраф!

За помеху в чтении взимается штраф в пользу голодающих.

И платим мы штраф с особенным удовольствием и охотой.

А работа подвигается. Да и время – скоро рождественский сочельник.

* * *

Дождались-таки Рождества! Огромная елка стоит в гостиной. Запах свежей хвои наполняет комнаты. Гремит весь вечер рояль под искусными руками Эльзы.

Я с удовольствием принимаю участие в детских забавах, а сама нет-нет да поглядываю на часы: после детской елки мы с «Солнышком» и мамой-Нэлли едем на «наш» знаменитый базар в городскую ратушу. Там же и наш костюмированный вечер.

Костюм цветочницы с корзиною живых цветов разложен у меня на кушетке, и черная полумаска ждет на столе. Решено, что я войду немного позднее в залу, чтобы никто не узнал Лиды Воронской по сопутствующим ей родным.

Затея костюмированного базара принадлежит Володе Медведеву.

– Гораздо интереснее не знать, у кого покупаешь. Забавнее во сто раз, – уверял он.

По окончании базара решено ехать кататься в мокшанах.

– Будем заезжать в знакомые и незнакомые дома, – развивает эту идею Тима.

– Ах, вот чудесно! Восторг! – пищат барышни.

– Как хотите, а дочку я с вами без себя не пущу, – заявил «Солнышко».

Поднялись суматоха, охи, протесты.

– А вы вот что, Алексей Александрович, поручите вашу дочь мне. Будьте покойны, довезем в сохранности, – говорит Тима.

– Что?! Вам?! Тимочка, не обижайтесь, голубчик, да вам самому гувернантку надо.

И мой отец, знавший Зубова еще в детские годы, безобидно расхохотался.

– Ну а без Лидочки я не поеду, – заявила Маша Ягуби.

– А вас-то пускают самое, Надюша? – обратились к Дине.

– Увы, нет! Без немки нельзя, а немка не хочет ни за что, – чуть не плача говорит Дина.

Наконец, решено было, что «Солнышко» поедет с нами. Для этой цели со дна сундука был извлечен костюм боярина, в котором он когда-то участвовал в одном великосветском спектакле.

К общему восторгу юной компании, удалось заполучить согласие моего отца, который являлся душой всякого общества.

* * *

В семь часов вечера с трудом удалось развезти компанию малышей по домам. Некоторые из маленьких гостей устроили концерт в передней.

Наступила и моя очередь веселиться.

Костюм цветочницы, распущенные по плечам локоны и большая благоухающая корзина живых цветов, которые я должна буду продавать у своего киоска одновременно с изящными вещицами туалета. Черная полумаска делает меня совершенно неузнаваемой, и только по высокой хрупкой фигурке можно узнать в нарядной цветочнице Лиду Воронскую.

Я вхожу в залу ратуши как раз в ту минуту, когда духовой оркестр играет туш, и торговля на базаре уже началась.

– Лидочка, я вас сразу узнала. Спешите к вашему киоску, скорей, скорей!

И хорошенький подвижной чертенок в бархатной полумаске хватает меня за руку.

– Дина! – со смехом вырывается у меня.

– Тссс! Не сметь открывать моей тайны! – шепчет чертенок и грозит мне пальцем. – А впрочем, по моей «тени» каждый узнает меня.

И Дина кивает в сторону долговязой саксонки. Потом наклоняется к моему уху и шепчет лукаво:

– Нет, вы подумайте только: я ей привидением посоветовала нарядиться, а она вздумала обидеться, эта прелесть.

Зала ратуши уже полна самой изысканной публикой. Я мельком окидываю киоски взглядом и с трудом узнаю своих друзей.

Тима Зубов или не он?

В белом, с красными пуговицами наряде, клоун вертится волчком подле Маши Ягуби, одетой цыганкой-гадалщицей.

Баронесса Татя – Коломбина. Ее брат Олег – пестрый арлекин. Невзянский – бандит. Кармен и Соня олицетворяют собою зиму и лето. Три сестрички Петровы верны себе: они изображают трех муз с лирами в руках; у третьей, Риммы, почему-то за плечами крылышки херувима.

Но кто это там в углу?

Боже мой! Да ведь это сам «лесной царек» с всклокоченной зеленой бородою, в одежде из коры березы, с сучковатыми руками в виде древесных же веток, со спутанными зелеными волосами. Вместо пояса у него длинная цепь со четырьмя концами, и на каждом из них прикреплено по маленькому живому неуклюжему медвежонку.

Неужели это он, «лесной царек»? Так вот какова его дань нашему благотворительному делу! Не имея возможности помочь нам работой, он рыскал по лесу, пока не нашел берлогу медведицы, и, может быть, с опасностью для жизни извлек оттуда этих прелестных четырех медвежаток.

Я обожаю зверей и поэтому, предоставив моему помощнику Линскому вести дело продажи у своего киоска, лечу на дальний конец залы, где на соломенных подстилках у ног «лесного царька» лежат четыре милых зверька.

– Борис Львович, что за великолепная идея пришла вам в голову!

Он вздрагивает и дергает цепь, заставив мишуков поднять головенки и испуганно оглянуться вокруг.

– Вы?! – Черные молодые глаза с радостью смотрят на меня из-под нависших зеленых бровей лесного деда.

Я долго забавляюсь чудесными зверюшками, потом отхожу к своему киоску.

– За ленивую и нерадивую работу следовало бы штрафовать, – гремит невысокий пилигрим, Володя Медведев.

– О, я невиновна в этом, – декламирую я.

– Хотите, я сейчас на руках пройдусь от радости. Ведь как торгуем-то! – радуется Вольдемар.

– Нет, а Чермилов-то каков! – смеется Тима. – Просто клоун: четырех медвежат приволок. Каково! Доставал, говорит, за тридцать верст отсюда, едва живой от медведицы ушел.

– Эка невидаль медвежата! Да я вам слона приволоку из Индии для будущего базара, – острит Володя.

– Нет, уж лучше крокодила, – хохочет подоспевшая Дина.

– Ну и крокодила! – великодушно соглашается тот.

Все жители Царского знают цель базара и всячески стараются поддержать ее. Киоски осаждаются. Тима и Вольдемар зазывают к себе, как настоящие торговцы.

– К нам пожалуйте-с. У них не покупайте-с! Ихний товар гнилой, наш первый сорт, самый лучший! Покупали за гривенник – продаем за рубль, без торгу-с!

С непривычки мы, барышни, путаемся, но оправляемся вскоре, и дело идет как по маслу, товар менее чем в два часа раскуплен весь.

Раскуплены любителями и четыре косолапых мишки. Чермилов, освобожденный от обязанностей торговца, присоединяется к моему киоску.

– Правда, что вы проникли в логовище зверя и унесли оттуда мишек? – спрашиваю я его.

– Правда.

– Но у вас было, конечно, оружие?

– Да, короткий охотничий нож.

– Как! А ружье?

– Зачем? Я бы мог ранить им нечаянно одного из этих милых зверюшек.

– Но если бы медведица…

Я не доканчиваю. Дыхание замирает у меня в груди.

– Я бы защищался ножом, – отвечает он.

Я смотрю на него новыми глазами. Как он смел, этот тихий, молчаливый человек. Большой Джон и этот…

И, позабыв все в эту минуту, я начинаю рассказывать Борису Чермилову о покойном Джоне. Я вкладываю в свои слова столько чувства и нежности к ушедшему другу, что мой собеседник проникается особенным вниманием к нему.

– Когда вы к нам придете, я вам покажу его портрет, – заканчиваю я.

– Я приду, – говорит Чермилов.

* * *

– Садитесь же, господа, садитесь. А то не успеем и знакомых объехать. Уже ночь на дворе.

К подъезду ратуши подали огромные, человек на пятнадцать, розвальни, сани – мокшаны.

С хохотом мы размещаемся в них. Вольдемар, точно кормчий, стоит на главном месте и дирижирует руками, как заправский капельмейстер оркестра…

– Господин полковник, вы сюда, на председательское место, – усаживает он «Солнышко», – а дочка рядом. Другого соседа, прелестная цветочница, благоволите сами себе избрать.

– Меня выберите, – шепчет мне Тима.

– Нет, уж если на плутовство дело идет, так меня! – громко кричит Вольдемар, расслышавший его слова.

– А по-моему, узелки тянуть, – предлагает кто-то.

– Борис Львович, пожалуйте к нам. «Лесной царек», к нам! – зову я громко Чермилова.

– Вот тебе раз! А почему бы не меня? – тоном капризного дитяти просит Вольдемар.

И он принимается завывать в голос. Молодой парень-ямщик поворачивает к нему широко осклабившееся лицо.

– Ништо, барченок, не реви. Ступай лезь сюды на козла; ты парень дошлый, сейчас видать, править могишь, – предлагает он юноше.

– Могишь! Могишь! – закивал и зарадовался Вольдемар. – А что, дошлый и дохлый, пардон за выражение, не одно и то же будет?