Мой принц

И он, с видом настоящего рыцаря, подставляет ей калачиком руку.

Ксения, смеясь, принимает ее при общем одобрении. У Екатерининского сквера получаю неожиданно такой толчок в спину, что если бы не поддержавшая меня вовремя Ольга, я бы, без всякого сомнения, упала. Перед нами, как из-под земли, вырастает болгарка.

– Скажы, пожалусти, гдэ тут яды есты? – гудит она на всю площадь.

– Яды? – переглядываясь между собою, недоумеваем мы.

– Яды, собственно говоря, продаются в аптеке, – соображает, наконец, Боря Коршунов. – Но без рецепта врача их не дают.

– Вам, верно, лекарство надо? – спрашивает Федя.

– Милая коллега, вы больны? – тревожно осведомляется, Маруся.

– Яды, яды где есты? – вопит еще громче болгарка и, неожиданно наклонившись к сугробу, хватает горсточку снега и запихивает его себе в рот. – Вот яды, вот яды! – лепечет она, ударяя себя в грудь по привычке.

– Есть она хочет! – вдруг догадывается Береговой. – Эй, братушка, «Шуми, Марица»[1], если вам есть хочется, то надо идти в кухмистерскую. Вот и мы туда идем.

– Нет, – звенит своим сопрано Ксения, – не в кухмистерскую, нет: ко мне все идемте. Я вас угощу сегодня обедом. Вы разрешите, да?

– Великосветская девица, я соглашаюсь, – изрек первым Боб и отвесил низкий реверанс.

– Послушайте, однако, откуда вы достанете столько провианта на всю братию? – заинтересовалась я.

– Ах, только соглашайтесь, господа, обед будет. Разумеется, и речи не может быть об отказе.

Ксения живет по-княжески у своей богатой тетки.

Роскошная квартира, чудная обстановка, изысканные блюда за обедом, сама хозяйка, обаятельно любезная светская женщина, – всего этого достаточно, чтобы все мы чувствовали себя немного стесненно.

Когда подали артишоки, Боб долго смотрел на них с таким видом, точно перед ним лежало морское чудище, и вдруг решительно заявил, к всеобщему ужасу, что он подобного «фрукта» не решится отведать никогда в жизни.

А Султана забавляла всех своей болтовней.

– Вот поди ж ты, – решил Береговой, когда мы спускались с лестницы, – и между аристократическими семьями встречаются премилые…

– Госпожа Шепталова – очень симпатичная особа, – неожиданно изрек Вася Рудольф, и мы покатились со смеху.

Прощаясь, решили сойтись у Ольги на третий день Рождества.

* * *

Сочельник. Я убираю елку в первой комнате, в то время как во второй мне готовится сюрприз. Какой, я не знаю, но смутно догадываюсь о чем-то невыразимо сладком и приятном.

Елочка у меня самая скромненькая, и украсила я ее совсем маленькими дешевыми безделушками. Но маленькому принцу, которому десять дней тому назад стукнул год, она, разумеется, должна казаться роскошной. От рыцаря Трумвиля под елкой лежит письмо и подарок – белая, как снег, сибирская доха для принца и теплый беличий голубовато-серый меховой жакет для меня. Тут же беленькая, как пух, детская папаха и мое подношение сынишке: заводной зайчик на колесах, барабан, волчок. Саше и Анюте по свертку шерстяной материи…

Когда загорятся елочные огни, придут Ольга, Маруся, Коршунов и Рудольф. Может быть, забежит Кареев, наш общий любимец, со своей флейтой, на которой он играет мастерски, и Саня Орлова с Береговым и Федей. Но это еще не наверняка: в Рождественский сочельник все предпочитают сидеть по домам.

Я зажигаю на елке последнюю свечу и подхожу к плотно замкнутой двери.

– Мой сюрприз готов, а твой, Саша? – кричу я срывающимся от радостного предчувствие голосом.

– Сейчас, сейчас. Вот и мы.

Широко распахивается дверь, и я вижу моего маленького принца, самостоятельно стоящего на еще не окрепших детских ножонках.

– Ах! – всплескивая ручками, не то вздыхает, не то захлебывается восторгом мое сокровище и делает первый, второй и третий шаги по направлению к елке. Затем, подняв ручонку, лепечет, указывая на огни.

– Ма-ма-ма!

Да, это сюрприз!

Я подхватываю мое дитя на руки и подношу к елке, осыпая поцелуями.

Его восторгает все: и огоньки, и белый зайчик, и барабан.

* * *

Зову Анюту и Сашу. Обе довольны, обе сияют, хотя подарки такие пустячные.

– Гости будут? – таинственно осведомляется Анюта. – А что же подадим к чаю?

– Пустяки. Что-нибудь. Колбасу, булки, как всегда.

– Деньги пожалуйте.

Эти ужасные деньги, которых у меня так мало и которые способны отравить все мое существование! Последние дни были расходы, огромные для нашего скромного бюджета. Надо было купить подарки, традиционного праздничного гуся, а главное, раздать на чай дворникам, швейцару в школе, почтальонам, трубочисту…

– Денег нет, – говорю я мрачно.

– Тогда позвать татарина, как давеча? – предлагает Анюта.

– Татары под праздник сюда не придут.

– Тогда, может быть, ты, Саша, выручишь… – нерешительно заикается Анюта.

– Тсс… – слышу я отчаянный шепот за моей спиной, оглядываюсь и вижу какие-то знаки со стороны Саши.

Анюта пожимает плечами.

– А по мне скрывай, коли охота, все одно узнается когда-нибудь.

– А еще божилась, что никто не узнает! Куда как хорошо! – возмущается Саша, и все ее милое с мелким бисером веснушек лицо отчаянно краснеет.

– Чего я не должна узнать? Чего я не должна узнать? Да говорите же! – кричу я и, предоставив сынишке одному заниматься зайчиком и барабаном, хватаю за руку Сашу и увлекаю ее в детскую.

Какое-то темное предчувствие угнетает меня.

– Саша, – говорю я. – Покажи мне твой сундук, покажи, ради Бога.

– И не подумаю. С какой радости, – ворчит она. Я знаю, что в углу сундука у Саши имеется деревянный слон-копилка, в которой хранятся ее сбережения: всего-навсего 67 рублей двадцать пять копеек. А рядом «министерство финансов», то есть наша общая касса, в которую в начале месяца мы кладем получаемые мною деньги и понемногу расходуем их на хозяйственные нужды.

Саша открывает сундук.

– Ну, еще чего. Сказано, не твое дело… Видано ли, слыхано ли, чтобы рыться по чужим вещам?

Я сгораю от нетерпения. Предчувствие оправдываются, последние сомнения исчезают.

Бросаюсь открывать кассу – она пуста. Раскрываю слона – там на дне лежит одна тщательно сложенная десятирублевка.

– Саша! – кричу я в отчаянии. – Саша, ты истратила на нас все твои деньги! Какой ужас! И я этого не знала, Саша!

Она смотрит на меня с минуту и, вдруг сердито махнув рукой, опускается на край постели и начинает с плачем причитать во весь голос.

– Да что ты взялась душу мою вымотать христианскую, что ли! Да что это, в самом деле, за разбой среди бела дня! Да что ты лезешь ко мне, скажи на милость! Ну, истратила! Ну, истратила. Не на тебя, барынька-сударынька, госпожа гордая, а на сестру свою, на дитятко ее тратила, на молочного сынка своего. Эка невидаль, сделай милость! Я тебе все одно, что сестра родная, ты меня не как прислугу, мужичку лядащую, как сестру почитаешь, а мне не дозволено потратить каких-то рублев злосчастных на вас. Да что я вам чужая, что ли? Или стыдно тебе, гордость тебя обуяла, что простая мужичка на тебя, барыню-сударыню ученую, свои гроши смеет расточать? А?..

И уже новым, злым взглядом глядят на меня заплаканные глаза Саши.

– Молчи, Саша! Ради Бога, молчи!

Я бросаюсь к ней на шею, и мы обнимаемся и плачем.

В дверях появляется Юрик и при виде этого ревущего дуэта прикладывает пальчик к губам и тоже заливается звонким плачем.

– Недурное трио, нечего сказать! И если встречать Рождество Христово таким концертом, то уж лучше бы предупреждали добрых людей не приходить.

И длинный Боб, на ходу сбрасывая свою ветром подбитую шинельку, идет к нам. Саша вскакивает. Слез как не бывало.

– Да ты рехнулся, батюшка! – кричит она запальчиво. – С морозу прямо в комнату лезешь, ребенка застудишь. Ишь пару сколько напустил.

– Да, да, отойдите, Денисов, – подтверждаю я.

– Слушаюсь, миледи, – с комическим видом расшаркивается он.

Ольга и Володя Кареев выглядывают из прихожей.

– А Маруся? Она тоже обещала, – недоумеваю я.

– Они с Борисом Коршуновым, с Костей и Федей к Орловым махнули. А мы, как видите, миледи, верны вам, – с новым, изысканным поклоном рапортует Боб.

После таинственного совещания между Сашей и Анютой появляются колбаса, пряники и булки.

За столом я не выдерживаю и рассказываю моим друзьям о «подвигах» Саши.

Маленький принц уже спит, но Саша бодрствует в детской. И Боб Денисов предлагает «чествовать» ее.

Он исчезает за дверями детской и появляется снова под руку с Сашей.

– Да ну тя, оглашенный! Юреньку разбудишь! – отбивается она от своего навязчивого кавалера.

Но тот, не слушая, подводит свою «даму» к столу, сажает ее на почетное место и, опускаясь на низенькую скамеечку у ее ног, начинает:

– Лорды и джентльмены! (хотя джентльмен, кроме самого оратора, всего только один, в лице Володи Кареева). И вы, миледи! Сия юная дочь народа выказала пример исключительного самопожертвования и великодушия, и за это я позволяю себе поднять сей сосуд с китайским нектаром, – он поднял стакан с чаем, – и осушить его за ее здоровье и облобызать ее благородную руку. Миледи, – обратился он к Саше, ни слова не понявшей из его речи, – разрешите облобызать вашу руку в знак моего глубокого уважения к вам.

– Что-то он там лопочет? Я никак в толк не возьму! – удивляется та.

– Он просит поцеловать твою руку, – пояснила я ей самым серьезным образом.

– Руку! Да что я поп, что ли? Ах, ты, озорник этакий! У попа да у отца с матерью руки целуй, – наставительно обратилась она к Бобу, – а другим не моги. Слыхал?

– Слыхал, – покорно соглашается Боб.

– А тапереча нечево мне прохлаждаться с вами. К Анюте пойду, посуду ей пособлять убрать. А вы, слышьте, не шумите больно. Юреньку разбудите. Тогда берегись.

И она исчезает, погрозив нам на прощанье пальцем.

Как тихо и нежно поет флейта в руках Володи при догорающем свете елочных свечей! Какая дивная мелодия! Такая же тихая, дивная и простая, как поступок Саши, как ее чудная душа…

Под эти звуки в моей собственной душе слагается решение работать не покладая рук. Я попробую переводить с французского и немецкого и буду помещать мелкие переводные рассказы в журналах. Таким образом, я скоро выплачу Саше истраченную на нас такую крупную в моих глазах сумму и увеличу хоть отчасти мой скромный доход.

Делюсь этой мыслью с моими друзьями. Ура! Они одобряют ее.

И опять тихие, кроткие, как пастушья свирель далекого альпийского края, звуки наполняют собой мою крошечную квартиру и вселяют в душу новые смелые мечты.

* * *

У моих родных в Царском Селе, куда я попадаю на другой день, огромная, под потолок, елка и ликующая толпа детей. По обыкновению у них званый рождественский вечер с массой нарядных взрослых и ребят.

Меня подводят к седым в шуршащих шелках дамам и важным господам в пенсне. За мной ходят по пятам мои братья: Павлик и Саша, мальчики восьми и десяти лет, сестра Нина и крошка Наташа.

Я окунаюсь в совершенно новую жизнь. Здесь не говорят о лекциях, о театральном училище, о практических занятиях и о сцене. Здесь свой мир, далекий от борьбы, смелых дерзновений и горячей юношеской мечты. Интересы здесь другие. И только милые, полные тревоги и любви глаза моего «Солнышка», как я называю моего отца, обращаются ко мне и словно спрашивают меня:

– Ну, что же, довольна ты своей судьбой, неспокойное, вечно ищущее борьбы и бури дитя?..

Из шумного зала, где веселье, смех и резвый ребяческий топот смешались с принужденной светской болтовней и звуками рояля, проскальзываю в маленькую комнату, находящуюся позади детской. Это настоящая келья монахини. Образа с теплющимися лампадами озаряют скромную узкую кровать, стол и комод, уставленный видами монастырей и церквей.

Худенькая с желтым некрасивым лицом девушка поднимается мне навстречу.

– Лидочка! Наконец-то! Я знала, что ты зайдешь.

– Варя! Милая, здравствуй! – и я бросаюсь к ней на шею.

Это Варя, воспитательница моих братьев и сестер и мой давнишний друг. С некоторых пор она стала очень странной, эта Варя. Бредит поступлением в монастырь, горит желанием стать монахиней.

У детей теперь веселая швейцарка Эльза, которая сумела их привязать к себе. Варя же все свободное время просиживает у себя в келейке, как сама называет свою комнату, молится, читает священные книги и плачет. И все оставили ее в покое и не мешают ей.

– Ну, как дела, Варя? – осведомляюсь я.

Она смотрит на меня проницательно.

– А ты все крутишься. Все тешишь сатану. Бесовские действа изображаешь в своем театре. Прельщаешься мишурою, суетою. Куда как хорошо. Небось, как рыба в воде плаваешь. У, недостойная! Уйди ты от меня! Знать тебя не хочу! Уйду в обитель, за ваши грехи молиться буду… Отмолю, отмолю, отмолю!

Она начинает класть земные поклоны и твердит одно и то же, одно и то же по сто раз подряд. И глаза ее лихорадочно сверкают в полутьме комнаты, и губы кривятся на бледно-желтом лице.

Мне становится жутко. Кажется, что имеешь дело с сумасшедшей, тянет уйти, но я пересиливаю в себе это чувство.

– Полно, Варя, – говорю я, кладя ей руку на плечо. – Перестань так узко и односторонне смотреть на людей: каждому свое дорого. Ты чувствуешь призвание к монастырю, меня влечет к искусству. И не будем мешать друг другу.

– Мешать?

Она кривит судорожно губы.

– Нет, я буду мешать тому, что считаю неправым… Тебя ждут разочарование и борьба, меня – тихая пристань. Пойдем со мною, Лидочка, возьми сына и пойдем. Я ручаюсь, что никакие невзгоды, никакие печали не коснутся тебя за прочными дверями монастыря. Я укрою тебя от них, родная!

При этих словах она быстро поднимается с колен, бросается ко мне и крепко-крепко обхватывает мою шею.

– Идем со мною! Идем со мною! – твердит она в каком-то забытьи, и глаза у нее жутко закатываются при этом.

Тяжелое, гнетущее впечатление. Я чувствую, что только усилием воли смогу привести ее в чувство.

– Перестань, Варя, – говорю я строго. – Это уже не религиозность и не набожность, а какой-то суровый фанатизм. Оставь мою шею, ты меня задушишь. Я люблю Бога и исповедую Его не менее тебя, но в монастырь я не пойду.

– Не пойдешь! – взвизгивает она у самого моего уха и так крепко сжимает меня снова, что у меня мутится в глазах, потом бросается на стул и рыдает.

– Заблудшие овцы! Заблудшие овцы! – всхлипывая, повторяет она.

Тут входят Эльза и дети.

Любимец Вари, брат Саша, со всех ног бросается к ней.

– Не плачь, Варенька, не плачь, – говорит он, сам готовый разреветься.

– Кто скорее в залу? Ну, раз, два три! Наперегонки, – предлагаю я, чтобы отвлечь внимание детей от печальной картины, и мчусь туда первая, как на крыльях.

Они за мною.

Эльза, поравнявшись со мною, шепчет:

– О, madame Lidie, не волнуйтесь, она уже давно так. Мы все привыкли. Скоро она уезжает в монастырь.

Скоро! Прощай же, прощай, бедная милая, никому непонятная Варя! И да сойдет на твою скорбную душу высший и прекрасный священный покой…

* * *

Какие огромные залы! Как блестят даже в наступивших сумерках ярко натертые янтарные квадратики паркета. Какое подавляющее величие кругом!

Мы все кажемся такими ничтожными в этих огромных помещениях старинного дворца, наполовину переделанного Смольного дома! Чай мы пили в большой и уютной комнате, где живет Ольга со своей тетушкой, вдовой убитого на войне офицера.

Тетушка предупредительно пошла к какой-то из соседских старушек, предоставив нам шуметь и дебоширить в ее комнате, сколько хотим. Но мы предпочли пойти осматривать эти бесконечные залы и коридоры.

Вот длинная широкая белая зала. Здесь, должно быть, были когда-то приемы. И огромная свита во главе с самой императрицей в величавом гросфатере[2] проходила по этим самым доскам, где проходим мы. В сгустившихся сумерках зимнего вечера тускло поблескивают золоченые рамы огромных портретов. Все цари и царицы. Все словно смотрят на нас, исполненные недоуменья, откуда пришла эта веселая, жизнерадостная группа молодых людей в этот тихий, молчаливый приют.

– Я положительно уничтожен, – шепчет Костя Береговой. – Олечка, неужели же вашу музу не вдохновляет уж одна эта грандиозно-прекрасная зала?

Оля вспыхивает от смущения. Костя затронул ее «струну». Ольга пишет красивые звучные стихи о темных ночах Востока, о белых лотосах и соловьях.

– Может быть, опишу все это когда-нибудь, – признается она.

Боб вынимает папироску и хочет закурить.

– Брось! – неожиданно свирепеет Коршунов, – здесь, в этих залах, целый мир прошлого, а ты курить!

– Да ведь никто не видит, – оправдывается Боб. Но он ошибается. С одной из скамеек неожиданно поднимается человек и идет прямо на нас.

– Ай! – взвизгивает Маруся. А Лили и Ксения хватают за руки друг друга.

– Тише! Тише! Умоляю вас. Это – графиня Кора. Она живет здесь давно-давно, и никто не слышал от нее ни слова. С тех пор, как умер граф и она здесь поселилась, графиня ни с кем не разговаривает и молча бродит по этим залам. Многие считают ее безумною, но она в полном рассудке и пишет чудесные французские стихи, – быстро поясняет Ольга и опускается перед проходящей мимо нас женщиной в низком почтительном реверансе, произнося почтительно:

– Bonsoir, princesse!

Легкий кивок совершенно белой головы под черной кружевной наколкой, и она величаво проплыла к дверям.

Мы успели только разглядеть старинного покроя платье с длинным шлейфом, волочившимся в виде широкой шелестящей змеи, тонкое аристократическое сухое лицо без единой морщины и целый океан не выраженной слезами печали в глубине строгих синих глаз.

– Какая красота! Страшная красота горя! – сказала Саня. – Нет, господа, ничего подобного, мы не увидим никогда!

– Граф умер, спасая от землетрясения жителей какого-то итальянского местечка, – пояснила Ольга.

– Но она русская?

– Вполне русская.

– Господа! – неожиданно изрек Федя Крымов, – не находите ли вы, что нас, маленьких смертных, гнетут эти залы, это величие и эта немая графиня, похожая на призрак. По крайней мере, я чувствую себя не совсем в своей тарелке. – Едем, право. Тройки заждались.

– Стойте, я хочу стихи говорить, – загремела на всю залу до сих пор молчавшая Султана.

– Стойте, дети! Почтенная Болгария желает говорить стихи! – вторил ей Боб и, подняв обе руки над головою, приготовился дирижировать.

– Только потише, Султаночка. У вас, душа моя, не голос, а труба иерихонская, – предупредил Костя.

Увы! Султана уже встала в позу и загудела на всю залу… И эхо из других зал, сводчатых и пустынных, понеслось, перекликаясь, за нею:

Клынусь я пэрвым дня творэньи,Клынусь его последны ден. Клынусь…

– Ради Бога, тише! Ради Бога! – мы испуганно замахали на нее руками.

Но было слишком поздно: изо всех дверей соседнего с залой коридора высунулись старушечьи головы в чепцах и без чепцов. И ужас был написан на всех этих почтенных лицах!

Наконец, самая энергичная из обитательниц вдовьей половины высунулась из своей двери и произнесла по нашему адресу недовольно:

– Если вы не замолчите и не перестанете шуметь, сейчас посылаю за начальницей, чтобы она вас удалила.

Вот и дождались!

Мы моментально приходим в себя от этого нелестного для нас предостережения. Мужчины шаркают ногами, как пай-мальчики, мы низко приседаем.

Но это не помогает.

– Спасайся, кто может! – неожиданно кричит Федя и первый ударяется в бегство.

Мы все за ним. Едва сдерживая неудержимый приступ хохота, наступая на ноги друг другу, толкаясь и спотыкаясь, летим. Бурей врываемся в комнату Ольгиной тетки, одеваемся второпях и мчимся из Вдовьего дома, как на крыльях, туда, вниз, где нас ждут тройки, веселые ямщики и крепкий декабрьский мороз…

ГЛАВА 4

Как хороша, как удивительно приятна быстрая езда под веселые заливчатые звуки серебряных бубенчиков! Дух захватывает, сердце бьется детским восторгом, когда, взрывая снежные хлопья, тройка быстрых лошадей мчит нас по залитой электричеством дороге.

В наших санях: Ольга, Саня Орлова, я; на коленях у нас – Султана, испускающая громкий визг при каждом толчке; на передней скамейке – Боб, Вася Рудольф, виновник-устроитель этой поездки, и Костя Береговой. Во второй тройке – Маруся, хохочущая и щебечущая, как птичка, Ксения в удивительной белой ротонде, в которой черная головка итальянского мальчугана тонет, как муха в молоке, Боря Коршунов, Федя Крымов и Володя Кареев.

Вторая тройка старается во что бы то ни стало обогнать нас. Там ямщик совсем молодой, задорный паренек. У нас – степенный тульский мужичок с окладистой бородою.

– Не пропускай! Не пропускай! – кричу я, почуяв в груди прилив какого-то необузданного детского веселья. – Не позволяй им перегонять, Ефим!..

И Ефим словно преображается. Куда исчезает добродушный тульский мужичок? Он гопает, свищет, выкрикивает: «Эй, соколики, выручай!» – таким громовым голосом, что Султана с перепугу валится прямо носом в теплую шубу Рудольфа, в то время как лошади в диком азарте подхватывают быстрой рысью и несут нас вперед.

– Ай! Ай! – кричит Береговой. – Голову потерял! Верните мне мою голову!

Действительно, шапка слетела с его непокорных остриженных жестким ежиком волос и катится по снегу.

– Господа лорды и джентльмены из второй тройки! Сто червонцев тому, кто принесет сюда голову Кости Берегового! – вытянув шею, голосом волка из «Красной Шапочки» кричит Денисов.

Великодушная Саня, пока останавливаются тройки и наши спутники бегут, перегоняя друг друга за злополучной шапкой, отдает Косте свою огромную муфту.

– Покройтесь пока, а то простудитесь.

Костя принимает муфту как должную дань и нахлобучивает себе на маковку. Его крошечная голова сразу проваливается в отверстие огромной старинной прабабушкиной муфты, и благодаря этому кажется, что у маленького юноши выросла огромная меховая боярская шапка.

– Как и всегда безличен, – острит по его адресу неугомонный Боб.

– Константин нашел твою голову, получай, – появляясь около наших саней, говорит Коршунов. – Третья часть находки по закону моя. А впрочем, я великодушно отказываюсь от награды. Ну, медам, куда теперь? На Острова? Да? – спрашивает Боря.

– Да! Да! – отвечаем мы хором. – Там теперь чудо как хорошо!

И опять заливаются серебряные бубенцы. Мороз безжалостно пощипывает нас за носы, Щеки, уши. Бешен быстрый бег коней. Дивно хорошо сейчас на Островах, в эту звездную декабрьскую ночь. Белые деревья, запушенная инеем снежно-белая как скатерть дорога. А над головами – небо, испещренное сверкающим золотым сиянием опаловых огней.

У самого взморья, на Стрелке, как называют это место петербуржцы, мы выходим из саней, чтобы отогреться и размять закоченевшие ноги. Здесь, в таинственной чаще белых деревьев, неожиданно красивым пятном выступают электрические огни.

«Я вижу Толедо, я вижу Мадрид», – пробует декламировать Боб, простирая руки к взморью, которое кажется отсюда какой-то зачарованной, таинственной белой пустыней под белыми льдами.

Султана Алыдашева, не видевшая ничего подобного у себя в Болгарии, млеет от восторга. Она то хватает нас за руки, лепеча: «Как это, дети мои, хороша!», – то, ударяя себя в грудь, начинает гудеть на всю Стрелку.

Зыма. Крыстьянын, торжествуя,На дрогих обнывляеть путь..

– Давайте лучше в горелки играть. Ноги мерзнут стоять на месте, – предлагает Коршунов.

– Давайте! Давайте!

Быстро становятся пары. Оля с Володей, я с Бобом, Ксения с Костей, Лили с Федей, Саня с Васей. Султане предлагают «гореть».

– Горы-горы ясно, чтобы не погасло… – кричит она зычным голосом, приводя этим в неописуемый восторг обоих ямщиков.

– Ай да барышня! Глотка у ней почище нашего брата, мужика тульского, буде! – умиляется Ефим.

– Чего уж! Протодьякону в соборе такого не дадено! – вторит ему его молодой товарищ.

– Раз! Два! Три! – отсчитывает Боб, и мы пускаемся со всех ног по широкой утоптанной снежной дорожке.

Бобу, с его журавлиными ногами, и мне, привыкшей с самого раннего детства носиться стрелою по лесным тропинкам, ничего не стоит уйти от Султаны. Но зазевавшийся Володя попадает со своей дамой впросак. Султана хватает его за руку и торжественно ведет, как пленника, на свое место.

Бежит следующая пара: Ксения и Федя. Бегут стремительно.

Володе не догнать ни того, ни другого. И вдруг – стоп – остановка…

– Я потерял калошу! – неожиданно кричит Крымов таким печальным голосом, что Маруся от смеха буквально валится в сугроб.

– Одну или две? – осведомляется Боб деловым тоном.

– Одну! – взывает плачущий голос.

– Лорды и джентльмены, этот несчастный потерял одну калошу. Благоволите ее сыскать, – гремит бас Боба по всему парку.

Все ищут с особым рвением калошу Феди. Последний не принимает участия в поисках. Он сидит на скамейке, подняв одну ногу и болтая другой, и плачущим голосом ноет, что у него «протекция» в подметке и что он скорее позволит изжарить себя и съесть, как котлету, нежели сойдет с места.