Большая душа

– Ай-ай-ай! Вы, кажется, подслушали, Соня-Наоборот, у дверей нашу беседу с бабушкой?

И Юрий укоризненно покачал головой.

– Совсем неправда, – вспыхнула Соня, и ее цыганские глаза сердито блеснули. – Я не подслушивала, а слушала попросту, – это, во-первых, и не у дверей, а из окошка наверху, из дортуара, – во-вторых. И все до капельки слыхала. Только имя и фамилию пропустила, потому что эта противная тихоня Эмилия шипела мне в это время в уши что-то вроде исповеди за мой поступок. Ужасно она скучная, эта тихоня Эмилия, право! Не понимаю, неужели нельзя совместить примерное учение с некоторой живостью характера? Ведь вот ваша сестра Ася, например. Она и не «святоша», как Миля, никому не отравляет жизни нотациями, а ведь считается первою в нашем отделении по прилежанию. Но к делу, однако, а то меня хватятся снова и вместо обеда накормят досыта выговорами, по обычаю. Итак, насколько я поняла из вашей беседы с бабусей, будущая новенькая – такой же точно боец, как и я? Ура! Нашего полку прибыло! – выкрикнула Соня и тотчас же прикусила язычок.

– Ай-ай-ай, пропала я! Сейчас меня потянут на расправу. Теперь уже приходится улепетывать поневоле. Ну, прощайте, Юрий Львович, то есть до свидания. Кланяйтесь вашей Асе и новенькой также. И передайте ей, что Соня-Наоборот ждет ее с распростертыми объятьями. Приятного вам пути, а я удираю.

И девочка снова исчезла в чаще сада.

Эта Соня-Наоборот, или Соня Кудрявцева, была всеобщей любимицей здесь, в пансионе. Она оживляла своим веселым нравом, своими невинными шалостями и проказами однообразную жизнь воспитанниц. Сама Анастасия Арсеньевна, считаясь с живым темпераментом и непосредственной натурой девочки, насколько могла, снисходительно относилась к маленькой проказнице. И Соне-Наоборот прощалось многое, чего не простилось бы другой воспитаннице, благо, шалости девочки никогда не имели злого умысла. У этой Сони-Наоборот было золотое сердечко, а главное, правдивое, как ни у кого. И это одно уже давало право на всеобщую симпатию к ней окружающих. А вторая причина снисходительности к ней бабушки заключалась в ее круглом сиротстве.

Соня-Наоборот не помнила своих родителей: у нее не было близких родственников: а может быть, они и были, но она их не знала и чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к пансиону.

Юрий Львович Зарин, заручившись согласием бабушки, спешил домой порадовать ожидавшую его с особенным нетерпением Асю.

ГЛАВА 5

– Ух, на сегодня довольно, Ася, а то у меня голова лопается от всех этих причастий, деепричастий и прочей прелести. Грешно так мучить бедную девочку, да еще в праздник! Отпусти же мою душу на покаяние, я больше не в силах заниматься, Асенька!

Девочки были не одни в комнате. Несколько подростков, в коричневых платьях, с белыми фартуками, сидели за другими партами посреди классной комнаты. Девочки усердно учили что-то по раскрытым учебникам и тетрадям. Но Дося, сидевшая за отдельным рабочим столом, не имела ни малейшего желания следовать примеру своих новых товарок. Она то ерзала беспокойно на стуле, то поминутно заглядывала в окно, то оглядывалась назад, к немалому огорчению сидевшей подле нее Аси.

– Асенька, миленькая, отпусти, ради Бога. Ведь все равно сейчас прогулка назначена, так десятью минутами раньше, десятью позже, не все ли тебе равно?

Голос Доси был пронизан таким молящим выражением, что репетировавшая с нею уроки Ася не могла не засмеяться.

– Я понимаю, в чем дело, моя дорогая. Вероятно, Соня-Наоборот задумала опять какое-нибудь новое предприятие, и уже, разумеется, Дося Оврагина ее ближайшая сообщница? Не правда ли? – осведомилась у подруги Ася.

– Совершенно верно. Ты угадала. Но только, чур, никому ни полслова, Ася! Слышишь? Правило товарищества – прежде всего. И ради всего святого, не проговорись ты нашей троице, трем святошам нашим: Марине, Миле Шталь и Рите. А то начнутся ахи да охи, всякие там вздохи и переполохи. А это нам с Соней не улыбается вовсе. Пусть повздыхают тогда, когда дело будет уже сделано.

– Но тогда, может быть, будет уже поздно, Дося? И какое это дело, наконец? Я вижу, что ты сама не своя все утро, голубушка, и меня не на шутку начинает тревожить то, что вы с этой проказницей Соней-Наоборот затеяли какую-нибудь шалость, за которую вас не погладят по головке бабуся с m-lle Алисой. Попадет вам обеим.

– Вот уж не попадет, будь уверена, нисколечко; потому уже не попадет, что мы задумали не глупость какую-нибудь, а очень хорошее и даже душеспасительное дело, как говорит наша святая Эмилия. Уж потому душеспасительное, что является оно помощью ближнему; а ты знаешь, как смотрят бабуся с m-lle Алисой на все такие добрые душевные порывы?

– Ну а мне-то ты все-таки не откроешь вашего секрета, Дося?

– Асенька! Сокровище ты мое! Брильянтовая ты моя, не проси лучше. Когда все будет сделано, ей-Богу, ты узнаешь первая. Ведь ты же мой друг, Асенька, мой лучший друг после моего бедного горбунка Вени. Или ты думаешь, что я забыла, как вы с Юрием Львовичем промаялись со мною все лето, напичкивая меня всею тою книжною премудростью, которую полагается знать воспитаннице, поступающей в старшее отделение пансиона твоей бабушки? А то, что после отъезда крестненькой вы меня в воскресные дни и на большие праздники в отпуск брать будете, – разве это не новое доброе дело, сделанное мне? Да столько хорошего вы для меня сделали, что я вам этого никогда, никогда не забуду!

Последния слова Дося произнесла с таким захватывающим чувством и искренностью, что Ася обняла ее и звонко чмокнула в щеку.

– Вот это я понимаю! Самое наглядное доказательство твоего доверия ко мне! – расхохоталась Дося. – А теперь пока arevederchi, или что-то в этом роде, как говорят итальянцы. Мне пора, ибо я вижу некую черненькую физиономию, которая явилась напомнить мне кой о чем, но которую не видишь ты, так как сидишь к ней спиною!

И не успела Ася повернуться к окну, выходящему в сад, к стеклу которого прильнула Соня-Наоборот, как Дося уже была у этого окна и распахнула его. Она перемахнула через подоконник и очутилась в саду.

– Наконец-то ты освободилась! Замучила тебя совсем твоя Ася, а я уж тут терпение потеряла последнее, – зашептала Соня-Наоборот.

Теперь обе девочки стояли в глухом закоулке сада, куда выходили окна классной.

– Ай, что это такое? – вырвалось у Доси, и она отпрянула назад. Но тотчас же расхохоталась сама над собою и над своим испугом.

– Доди, Додик! Додушка! Это ты, противная собачонка; а я-то невесть что вообразила! – и она погладила белого шпица.

– Представь себе, никак не могла отделаться от него. Увязался за мною, придется и его взять, – сообщила Соня-Наоборот. – Ну да я думаю, что Доди не испортит нам «экспедиции». Кстати, ты ничего не говорила ни с Асей, ни с другими?

Что за вопрос? Однако поторопимся. В нашем распоряжении всего час времени. А что такое час в сравнении с вечностью? Вздор, самая капелька, увы! Спешим же, Соня! Доди! Не смей удирать, раз увязался за нами, легкомысленная ты собачонка!

Соня-Наоборот так и горела оживлением. Дося украдкой любовалась ею. Если Ася, ее тихая серьезная Ася трогала и привлекала к себе Досю своей чуткостью, отзывчивостью, то Соня-Наоборот восхищала ее просто так.

Вот уже две недели прошло с тех пор, как Дося Оврагина, проводив крестную, переселилась вместе с Асей в пансион Анастасии Арсеньевны Зариной.

Целое лето Ася и Юрий Львович усердно готовили Досю к поступлению.

Способная, развитая Дося превзошла к началу осени самое себя. То, что полагалось проходить за два года в младшем отделении, Дося уже учила в гимназии. А двухлетний курс среднего класса пансиона Ася с Юрием Львовичем вкратце прошли с девочкой за лето.

Надо сказать, что пансион Анастасии Арсеньевны Зариной, помимо своего воспитательного значения, являлся подготовительным училищем для девочек, поступающих по окончании его в средние классы женских институтов или гимназий. И шестигодичный курс этого пансиона не являлся особенно трудным для его питомиц. Поэтому Дося вполне удовлетворила и Анастасию Арсеньевну, и наставницу старшего отделения швейцарку m-lle Алису Бонз, преподававшую детям языки и музыку, и учительницу по русским предметам Марью Ивановну, и батюшку отца Якова вместе с курсисткой-математичкой Ольгой Федоровной Репниной.

* * *

Пансион сразу понравился девочке. После жизни в меблированных комнатах и странствий по провинциальным гостиницам жизнь пансиона показалась Досе сущим раем. Здесь девочка была всегда сыта и хотя скромно, но чистенько одета в коричневое платье-форму при белом фартуке.

Вставали здесь в семь утра, принимали душ и шли пить молоко в столовую, устроенную до наступления холодов на террасе. Перед утренним завтраком была общая молитва. От девяти до двенадцатв часов шли уроки. В двенадцать подавался ранний обед, после которого пансионерки проводили время в саду. Здесь же они занимались гимнастикой или хоровым пением в теплые осенние и весенние дни. От трех до шести были снова уроки в классной, вплоть до ужина в шесть часов вечера. После ужина готовили до девяти уроки, в девять же снова шли пить молоко и расходились по дортуарам, помещавшимся в мезонине дома.

Не только жизнь в пансионе пришлась по сердцу Досе, ее новые товарки по школе тоже понравились ей. Правда, никто в мире, казалось, не мог заменить девочке и ее друга «горбунка», и уехавшую крестную, но и те восемь девочек, помимо нее самой и Аси, составлявшие старшее отделение, весьма и весьма пришлись по нраву Досе.

Все они были приблизительно одного возраста с нею – четырнадцати-тринадцати лет. Самыми старшими были Ася, всеобщая любимица воспитанниц, и Марина Райская, приехавшая из далекой Сибири, девочка, всегда задумчивая и мечтательная, очень рассеянная подчас. Красивая, с большими серыми глазами, с золотистыми волосами, Мара казалась самой спокойной и серьезной среди своих младших подруг. Она заметно тосковала по Сибири, откуда привезла ее старушка-бабушка, поселившаяся в Петербурге.

К ней и Асе Зариной шли за советами остальные пансионерки.

Но больше всех была привязана к Марине Райской маленькая крещеная еврейка Рита Зальцберг. Это был хрупкий синеглазый ребенок с каштановыми кудрями. Рита боготворила Марину и не отходила от нее ни на шаг. Мать Риты, учительница в пригородной школе, всего лет пять тому назад приняла крещение вместе с маленькой Ритой. Пугливая, робкая Рита побаивалась Сони-Наоборот и ее бойкой приятельницы Доси и заметно сторонилась их.

Зато Маша Попова, обладающая громким, басистым голосом и медвежьей грацией, за что ее прозвали «Мишенькой», примыкала к этой шаловливой паре.

Кроме уже знакомой читателям Мили Шталь, державшейся в стороне от подруг и прозванной «Тонкой штучкой», были в старшем отделении Люба и Надя Павлиновы, и еще одна молодая особа, Зина, или Зизи Баранович, единственная из всего пансиона девочка, у которой были родители, жившие тут, в Петербурге, и имевшие небольшие средства. Зизи дружила с Милей и тоже заметно отделялась от кружка подруг.

В очень короткое время Дося успела перезнакомиться со всеми своими однокашницами и сойтись с некоторыми из них. Но Ася по-прежнему оставалась ее ближайшей приятельницей и другом, несмотря на то, что Соня-Наоборот сделалась с первых же дней поступления ее незаменимым товарищем и близкой сообщницей.

* * *

Держась за руки, Дося и Соня-Наоборот в сопровождении шпица Доди неслись от Белого дома с колоннами по широкой аллее.

В той части сада, откуда предприняли свой путь девочки, было тихо и пустынно в этот послеобеденный час. Пансионеркам как младшего и среднего, так и старшего отделений строго-настрого запрещалось гулять здесь, около калитки. Для прогулок воспитанницам была отведена дальняя часть сада, за которой сразу начинались огороды, а за ними было широкое поле.

Однако Дося со своей спутницей менее всего думали сейчас об этом запрещении.

Стояла середина сентября – бабье лето. Солнце в этот день щедро нагревало землю. Сухие листья пестрым ковром покрывали аллеи парка. Поредевшие кроны деревьев свободно пропускали теплые лучи солнца. Легкий ветерок играл белокурыми локонами, выбившимися из косичек Доси, и трепал пряди подстриженных пушистых Сониных кудрей.

– Послушай, Дося, а ты знаешь наверное, что ей прописан именно этот кофе? Ты не путаешь? Не ячменный, разве? – обратилась к своей спутнице Соня-Наоборот.

– Ну, вот еще! Не путаю, конечно! Когда мы с Асей ходили в отпуск в последнее воскресенье, я отлично поняла слова Вени. Вот что он сказал: «Мамаша доработалась до болезни сердца, и доктор запретил ей чай и кофе, потому что они вредно действуют на нее, а так как мамаша страшная любительница кофе, то доктор разрешил ей пить пока что желудевый». Вот он и стал искать желудевый кофе и нигде не мог его найти. Да и желуди тоже нигде не продаются в лавках. А у нас их в дубовой аллее, слава тебе Господи, сколько угодно – даром бери!

– Отлично, если так: наберем их побольше, значит. Я нарочно себе карман вшила для этой цели в нижней юбке и репетицию сделала с ним. Собрала со стола все хлебные корки, что от обеда остались. И наполнила ими карман. Великолепно! Поместительно, просто прелесть! Ай, Додик, скверная собачонка! Смотри, он, кажется, намерен съесть жука? Не принимает ли он его за шоколадную конфетку?

– Тубо, Доди! Марш за нами. Веди себя как следует. Бери пример с нас, – важно заметила собаке Дося.

– Ну, знаешь. Насчет примера я бы воздержалась советовать! – усмехнулась Соня-Наоборот. И вдруг вся просияла. – Ну вот мы в дубовой аллее, у цели. Ну-ка, кто скорее наперегонки, вперед! Доди, дрянной ты этакий, не смей хватать за ноги, я тебе задам! – сердито прикрикнула она на шпица, с оглушительным лаем кинувшегося за ними следом.

Но Доди не так-то легко было удержать. Белый шпиц совсем ошалел от радости. С заливчатым лаем мчался он теперь бок о бок с припустившимися девочками, то забегая вперед, то вертясь у них под ногами, то самым бесцеремонным образом норовя схватить их за ноги от полноты своих песьих чувств.

Но теперь уже девочкам было не до него.

– Смотри, сколько желудей, Дося! Ты бери правую сторону аллеи, а я левую. Чудесно! Какая досада, что Додик только собака, увы, и не может нам помочь! Ей-Богу же, мне жаль теперь, что мы не захватили с собой и Маши Поповой. Наш милый Мишенька – славный малый, право, и нам она бы очень охотно помогла собирать. Все-таки три пары рук лучше, чем две, – резюмировала Соня-Наоборот, почти ползая по земле и то и дело подбирая с травы желуди.

– Да. Попова бы не отказалась, конечно. Она не святоша Миля и не тихоня Рита, – согласилась Дося.

– Терпеть не могу Эмилию и ее подруженьку Зизишку. И чего они важничают обе! Шталиха мне и то все лето отравила. Только и слышно от нее было: «Этого нельзя» да «Это не позволено». А на поверку все можно. Бабуся предобрая. Это – ангел! Только она не выносит лжи и отлынивания. И чем ее Эмилия к себе расположила, понять не могу!

– Мне кажется, она всех одинаково любит, Анастасия Арсеньевна, – вслух подумала Дося, – всех без исключения.

– Ну нет, Асю, как настоящую внучку – больше всех, конечно. А потом…

– А потом – тебя, – улыбнулась Дося.

– Пожалуй, что меня она любит тоже, наша чудная бабуся, – скромно ответила Соня-Наоборот, – а потому, знаешь, что я хоть и отчаянная сорвиголова, и шалунья такая, что хлопот со мною не обобраться, зато уж и попадусь в какой шалости, так запираться не стану. Пропадать, так пропадать. Семь бед – один ответ. А врать станешь – хуже запутаешься. Вот наша Зизишка-«аристократка», та и приврать не прочь, так ведь и попадается во вранье сразу… Нет, ты только посмотри, как красиво! – неожиданно оборвала себя Соня-Наоборот, указывая вперед рукой.

Дося подняла голову и замерла от восторга. Дубовая аллея убегала вдаль. Алым пурпуром и червонным золотом подернулись осенние листья на деревьях парка. Там, дальше, по обе стороны аллеи, мелькали своими яркими красками крыши и стены дач. Дося взглянула на эти стены, на эти крыши, и фантазия ее живо заработала по своему обыкновению…

Уж не это ли те заколдованные замки, где томятся прекрасные принцессы под чарами колдунов?

А эта дубовая аллея! Не по ней ли суждено двенадцати витязям-богатырям пробраться на выручку зачарованных волшебным сном красавиц? Они примчатся, прискачут на вороных конях, одолеют злого дракона, стерегущего заколдованные замки, и разбудят звуками охотничьих рогов спящих там принцесс…

А потом появится прекрасная фея и разрушит последнее колдовство, последние чары…

* * *

– Дося, Дося! Ужас какой! Доди исчез, ей-Богу!

Дося словно проснулась.

– Как исчез? Да он был сейчас здесь!

– Был, да весь вышел, значит. И нет его больше. У-у, скверная собачонка! Попадись она мне! Удрала, и только. Ну что мы теперь бабусе скажем?

– А разве надо сказать? – заикнулась было Дося.

– А неужели же нет? Провинились, напроказили, и концы в воду. Нет, не годится так-то.

– Так ты посвисти, Соня. Может быть, Доди и недалеко: услышит – прибежит на свист.

– И то, посвистеть разве.

Соня-Наоборот свистела артистически, приводя в отчаяние неоднократно ловившую ее на таком неподходящем для молодой девушки занятии чопорную старую барышню m-lle Бонэ, особенно следившую за манерами вверенных ее попечению воспитанниц.

И сейчас Соня-Наоборот принялась свистеть самым добросовестным образом.

Но все усилия ее не увенчались успехом, Доди не показывался на призывы девочки.

– Ужас какой! Ну как мы явимся домой без этой отвратительной собачонки? – беспомощно развела руками Дося, в то время как Соня-Наоборот, не переставая посвистывать, время от времени вглядывалась пристально в ближайшие группы кустов и деревьев.

– Ты слышишь? – неожиданно схватила она за руку Досю.

– Что? Доди отзывается? – оживилась та.

– Нет, совсем не Доди. Но теперь я знаю, по крайней мере, где он, несносный наш Доди. Вот что! Слышишь, как свистит кто-то?

Действительно, кто-то свистел, словно в ответ на недавний свист Сони.

– Это кто же, по-твоему? – осведомилась все еще ничего не понимающая Дося.

Но вместо ответа Соня-Наоборот только испустила короткий торжествующий крик.

– Ура! – закричала весело девочка. – Теперь полбеды с плеч свалилось, по крайней мере, потому что я уже знаю, где надо искать Доди. Он на даче у Бартемьевых, а свистит этот противный Жорж Бартемьев – мой злейший враг, терпеть его не могу.

– Какой Жорж Бартемьев? Какой враг? Ей-Богу же, ничего не понимаю, – все еще недоумевала Дося.

– Как? Разве я тебе ничего не рассказывала? – пожала плечами ее собеседница. И, не дожидаясь ответа, быстро-быстро заговорила снова:

– Видишь ли, все лето я вела самую непримиримую вражду с бартемьевской дачей. Вон та, что с бельведером, розовая и с зеленой крышей, видишь? Третья отсюда по счету. Там живут два подростка мальчугана с отцом, очень важным, по-видимому, барином, с постоянно болеющею матерью, с гувернером и с целой оравой прислуги. Живут зиму и лето, как мы, потому, что дача у них теплая, зимняя; понимаешь? Началась же у меня моя вражда с мальчишками, собственно не с обоими, а с одним, младшим, в сущности, из-за пустяков. Они играли в серсо, в саду, когда я смотрела на них в дубовой аллее из-за решетки. Вдруг серсо перелетело за решетку и упало в канаву, и один из них, Жоржем его зовут, младший, как скомандует мне вдруг: «Эй ты, девочка, подай мне серсо». Я, конечно, ответила ему в том же духе: чего мне стесняться? «И не подумаю, – говорю. – У самого есть руки, приди и возьми». А он мне на это: «Как ты смеешь мне тыкать? Прежде всего я – Жорж Бартемьев». «Ну а я – Соня Кудрявцева, – отвечаю, – и ничуть не хуже тебя». Тут подошел другой мальчик, постарше, и говорит мне так вежливо, поднимая шляпу: «Вы извините Жоржа, он не подумал и как всегда хватил через край». А Жорж как захохочет во все горло. «Наш Саша – известный угодник и тихоня, ему все и кажется через край – самые обыкновенные слова. Ему бы девчонкой родиться, а не нашим братом, мужчиной».

Я, однако, не стала его дальше слушать и убежала. Но возненавидела я этого самого Жоржа с той же минуты ужасно. Терпеть не могу грубых мальчишек. А потом и пошли у нас с ним стычки при каждой встрече. Я ведь больше всего люблю дубовую аллею, ты знаешь, и постоянно удираю из нашего сада сюда. И вот однажды потеряла я здесь ленту с головы. А ты сама знаешь, как бабуся бывает недовольна, когда мы теряем что-нибудь из вещей. Я – искать. Искала, искала – нет нигде. Словно в воду канула моя лента. Прохожу мимо бартемьевской дачи, гляжу – у калитки опять этот Жорж, а лента моя у него на шее, повязана галстуком. Я – к нему. «Отдай, – кричу, – мне мою ленту». А он, этакая обезьяна за решеткой, сделал мне длинный нос и давай тягу. Ну, тут уж я не выдержала и объявила ему непримиримую войну Алой и Белой розы. И надо же было случиться, что в ближайший же день его мяч закатился в канаву. Я подоспела, схватила мячик и долго держала его под арестом, пока не пришел к нашему саду старший Бартемьев, Саша, во время нашей прогулки, и, улучив минуту, попросил у меня возвратить его брату мяч. А потом и пошло, что дальше, то больше. Могу сказать, все лето я портила кровь Жоржу Бартемьеву самым добросовестным образом, а он – мне. И теперь я более чем уверена в том, что Доди забежал на двор бартемьевской дачи, благо, там есть охотничья собака, рыжий сеттер Серна, с которым играют наши собачонки; а противный Жоржка поймал его, запер мне назло и не выпускает. Если бы только мне удалось повидать Сашу! Он славный парень, не в брата, хоть и размазня, между нами будь сказано, порядочный. А попроси я разыскать мне Доди, наверное, разыщет и приведет его ко мне. Гляди, гляди, вон они оба как раз, легки на помине! – внезапно оборвав свой рассказ, шепнула Соня.

Потом схватила за руку Досю и, увлекая ее за собою, помчалась по направлению розовой дачи.

Не успели они приблизиться к бартемьевской даче, как из калитки ее, ведущей в дубовую аллею, вышли два мальчугана-подростка. Оба они были одинаково одеты в шотландские костюмы. Короткие клетчатые юбки, не доходя до колен, оставляли открытыми их голые ноги. На коротко остриженных волосах у обоих были надеты шотландские шапочки с петушиными перьями и двумя ленточками сзади. Одному из них, темноглазому миловидному толстячку, казалось, лет четырнадцать по виду, другой на год был моложе брата и казался настоящим живчиком.

При виде девочек младший сказал что-то старшему на ухо, на что тот только укоризненно покачал головой. Но Жорж беспечно махнул рукой и, подпрыгивая, побежал навстречу девочкам.

– Честь имею кланяться, – обратился он к пансионеркам, преувеличенно низко кланяясь им и откидывая далеко от себя руку со шляпой. Потом остановил глаза на сердито нахмуренном лице Сони-Наоборот и произнес не без лукавства:

– А ведь я знаю, зачем ваша милость пожаловала сюда. За белым шпицем, конечно? Но напрасно изволили беспокоиться, сударыня. Вашего чудесного шпица вы не получите. Да!

– То есть как это не получу? – вспыхнула Соня-Наоборот как порох. – Дося, ты слышишь? Как это он смеет нам не отдать Доди? А?

– Вы, действительно, не имеете права удерживать у себя чужую собаку, – вступила в разговор Дося, – не имеете никакого права, monsieur Жорж; так, кажется, вас зовут?

– Monsieur Жорж? Гм… Вот это я понимаю! Вот это называется вежливым обращением. Поучитесь ему у вашей подруги, цыганенок вы этакий, – кинул он в сторону Сони.

– Не смей меня называть цыганенком! Слышишь? Я тебе не цыганенок вовсе! Меня зовут Соней-Наоборот. Понял? – сердито крикнула Соня и тотчас же прикусила язычок…

Противный язык! Вечно сболтнет то, что ему не полагается! И надо же было это несчастное «Наоборот» прибавить. Но делать было нечего – Жорж уже успел подхватить последнее слово девочки и еще громче расхохотался.

– Ха-ха-ха! Как? Соня-Наоборот вы сказали? Вот уж, могу заверить, вполне подходящее прозвище для такого сорванца. Саша, ты слышал? Да проснись ты, двигайся поживее, сделай милость, увалень ты этакий! – обратился он к своему толстяку-брату, медленно, вперевалку приближавшемуся к ним.

– Нет, ты послушай только – эту воинственную девочку зовут Соней-Наоборот! А? Преостроумное, я тебе скажу, прозвище, не правда ли? – продолжал он, хватая за руки подошедшего брата. – А мне самому оно так понравилось, что из уважения к этому удивительному прозвищу я готов пойти на уступки и выдать моего пленника на руки его законным хозяевам.

– Давно бы так! Давайте же мне его сюда скорее, – обрадовалась Дося.

– Ой-ой-ой, какая вы прыткая, однако, – посмеиваясь лукаво, возразил Жорж. – Увы, вам придется все-таки подождать и вооружиться терпением; во-первых, уже потому, что белый шпиц изволят сейчас отдыхать, наигравшись вволю с Серной, и будет, разумеется, очень недоволен, если мы потревожим его сон в данную минуту. Но к вечеру он отоспится, конечно, и вы часиков этак к десяти потрудитесь за ним зайти. В это время мы успеем уже отужинать, и я буду вас ждать обеих у калитки с вашей глупой собачонкой, которую вы, кстати, совсем не умеете блюсти.