Большая душа

– Она начинает бредить. Не отвечайте ей ничего. Покой необходим девочке, – произнес доктор.

– Да, да, я не потревожу ее, я только поцелую ее. Дося, детка моя, слышишь ли, что говорит тебе твоя крестная? Я забыла все, я простила, не волнуйся же, дитя мое!

Веня взглянул на Ирину Иосифовну и опять не узнал в ней прежней суровой, холодной девушки. Ее красивое лицо дышало почти материнским чувством к девочке.

Однако Дося не слышала этих ласковых, добрых слов своей крестной, не видела обращенного к ней любящего взора. Она впала снова в беспамятство.

* * *

Несколько дней пролежала в квартире Зариных больная девочка, временами забываясь и бредя, временами приходя в себя. Было решено оставить Досю здесь, где за нею был гораздо более тщательный уход, нежели дома. Ирина Иосифовна не смела манкировать своею службой в театре, и, таким образом, пришлось бы перенести домой Досю и поручить больную заботам хозяйской прислуги. Да и обстановка меблированных комнат мало отвечала удобствам, необходимым больной.

Оставалось или поместить больную в лечебницу, или принять предложение брата и сестры Зариных и оставить Досю у них в квартире. И Ирина Иосифовна, видя, с какой готовностью шли ей навстречу ее новые знакомые, согласилась оставить у них на время больную.

Теперь Ася с прислугой Матрешей, Веня и сам Юрий Львович дежурили у постели Доси. Очень часто к ним присоединялась и Лиза, не перестававшая казниться за то, что не сумела «доглядеть тогда за Досенькой». Все свое свободное время проводила у ложа крестницы и Ирина Иосифовна.

Боязнь за жизнь Доси сквозила в каждом движении, в каждом взгляде девушки. А когда Дося, разметавшись в жару, ничего не сознавая, выкрикивала в беспамятстве дикие, непонятные слова, Подгорская приходила в отчаяние.

– Она умрет! Скажите правду, доктор, не щадите меня, – обращалась она к маленькому старичку-доктору, аккуратно навещавшему больную.

– Бог даст, выздоровеет ваша любимица, у нее на диво крепкий организм. Будем же надеяться на хороший исход.

И эта надежда, наконец, оправдалась.

Дося пришла в себя. Жар уменьшился. Девочка, хоть и медленно, пошла на выздоровление.

– Дося будет жить. Дося поправится. Ты счастлив, Веня? – встретила Ася как-то вечером спешившего к ним после ужина горбуна. Мальчик целыми днями теперь просиживал в квартире музыканта, забегая домой только для того, чтобы поесть наскоро да сообщить возвращающейся с работы мачехе о состоянии Досиного здоровья.

– Лиза, слышишь? Поправится наша Досенька, – сообщил он радостным шепотом забежавшей в этот вечер справиться о Досином здоровье Лизе.

– Слава Тебе, Господи! – облегченно вздохнула маленькая служанка и осенила себя широким крестным знамением, каким обыкновенно крестятся в деревне. – Слава Тебе, Господи, снял Ты огромную тяготу с моей души.

– И с моей тоже, – прошептала подоспевшая Ася, – и с моей тоже, Лизонька. Ведь не появись я тогда в окошке, не позови Досю – все сошло бы тогда благополучно. Ведь я из-за этого места не нахожу себе все время!

В этот же вечер, почувствовав заметное облегчение, Дося попросила вернувшегося Юрия Львовича сыграть ей на скрипке.

Это был чудный вечер, которого долго потом не забывали дети.

В открытые окна вливался весенний воздух. Голубые сумерки словно баюкали. Скрипка пела под талантливой рукой Зарина. Музыкант играл особенно хорошо и вдохновенно.

Радость от Досиного выздоровления, по-видимому, отражалась и на его исполнении.

– Точно пажи играют на лютнях там, во дворце принцессы. И как жаль, что крестненькая не вернулась и не слышит этой чудной музыки, – шептала охваченная восторгом Дося.

– Она, кажется, снова бредит. Подожди, Юра. Не играй, – тревожным шепотом обратилась к брату Ася, аккомпанировавшая ему на пианино.

– Нет, нет, играйте, умоляю вас. Я все понимаю и слышу. Я здорова, – произнесла Дося, и вдруг слезы брызнули из ее глаз и потекли по осунувшемуся за время болезни личику.

– Дося, голубушка, что с вами? Опять больно? Нога болит? Бок? – озабоченный ее слезами, бросился к девочке Юрий Львович.

– Ах, ничего, ничего! И мне так совестно, что я вас расстраиваю этими дурацкими слезами. Но, Боже мой, если бы вы знали, как мне стало грустно сейчас!

– В чем же дело? Что случилось, Дося? – Тут Ася выскочила из-за пианино, бросилась к своей новой приятельнице и обняла ее.

– Не следовало мне играть. Вы еще слишком слабы. Дося, – произнес, качая головой, Зарин.

– О, нет, совсем нет! Не то вовсе, – всхлипывала девочка. – Я плачу из-за другого. Я плачу, потому что все вы счастливы, а я… так несчастна, – протянула она и снова залилась слезами.

Тогда Юрий Львович решительным движением взял ее за руку.

– Вам вредно волноваться, детка, перестаньте. Вы только что начинаете выздоравливать, и вам теперь надо особенно беречь себя. Постарайтесь взять себя в руки, будьте сильны Духом и бодры. Ну вот и отлично. Молодцом! Теперь вы сумели удержать ваши слезы. Объясните нам, друзьям вашим, почему вы заплакали?

Тихо и бессвязно сначала, а потом все смелее, полилось признание из уст девочки. Ну, да, они все счастливы, конечно, и сам Юрий Львович с Асей, и Веня, и даже Лиза, хоть и мучит ее ведьма-хозяйка. По одному тому уже счастливы, что останутся здесь, в своем кружке, в этом милом доме. Они будут по-прежнему слушать чудную скрипку по вечерам, наслаждаться игрой Юрия Львовича. Они останутся здесь, в «большом доме», где каждая ступенька на лестнице знакома им, где каждый камень на дворе близок, потому что они давно живут здесь и свыклись с ними. А она, Дося, уедет скоро далеко отсюда: и от большого дома, и от них ото всех, и от милого Вени, и от скрипки, которая так чудесно поет под смычком Юрия Львовича. Придет осень, и она, Дося, улетит, как перелетная птица, в чужой город, к чужим людям, и будет делать то, что ей совсем делать не по сердцу. Но иначе нельзя. Не всю же жизнь ей висеть на шее у крестной! Надо начать когда-нибудь и самой зарабатывать на хлеб.

– А учиться? Когда же ты будешь учиться, Дося? – вырвалось у Аси, которая давно уже перешла на «ты» и с новой своей приятельницей, и с ее маленьким другом.

– Да я уже училась в гимназии в провинции, четыре года тому назад, перед приездом в Питер. А потом не пришлось как-то. Да и некогда было. Готовить уроки я не могу одна, а репетиторшу взять не на что. Крестненькой же некогда со мною возиться, она служит, ты же знаешь сама, Ася.

– Послушайте, Дося, а вы бы сами не прочь были продолжать учение? – обратился к девочке Зарин. – Или эта ваша будущая служба статистки в провинциальном театре улыбается вам больше?

– Мне улыбается больше? Мне? – горячо вырвалось у девочки. – Да я и теперь уже заранее ненавижу ее – всей душой, эту службу. И «Чтеца-декламатора», по которому меня учит крестненькая правильно читать стихи, и все, что относится к театру. Ведь я знаю, что я совсем бесталанная и никогда не сумею двух фраз связать на сцене. Ей-Богу! А только крестненькой этого нельзя говорить: она страшно сердится, когда я уверяю ее, что я – круглая бездарность. Да и потом, не столько для нее важно то, чтобы я служила и зарабатывала, а чтобы занять меня делом, чтобы я была у нее на глазах, а не «болталась» одна дома, потому что… Ну, словом, вы же сами знаете, какая я ужасная непоседа и что постоянно изобретаю что-нибудь такое… несоответственное! – призналась девочка, заставив рассмеяться обоих Зариных и даже тихо улыбнуться грустного Веню.

В тот же вечер, когда вернувшаяся из театра Ирина Иосифовна заняла свое место у постели Доси, приготовляясь дежурить положенное время около больной, Юрий Львович задержал отправлявшуюся, было, уже спать сестру.

– Подожди, Ася, мне надо переговорить с тобой, сестренка.

Девочка подняла на брата загоревшиеся глаза. Она обожала своего Юру, заменившего ей покойных родителей, и каждая беседа с ним являлась для Аси истинным наслаждением.

Несмотря на свою молодость, Юрий Львович представлял собою тип серьезного и сложившегося человека. Страстно любя музыку и чуть ли не с детства наметив себе карьеру музыканта, обладавший недюжинным талантом, Юрий Зарин ни на полшага не отклонялся в сторону от предпринятого им пути. Жизнь далеко не улыбалась юноше. Бедность, с ее неизбежными лишениями, не оставляла его порога, но юноша не унывал. Он боролся неустанно с судьбой и жизнью и неутомимо работал не покладая рук. И сестренку свою, любимицу Асю, он как будто заразил своей усидчивостью в труде. Вся в брата, серьезная, умная девочка отлично преуспевала и в пансионе, и дома с повседневными обязанностями, неутомимая в своих хлопотах по хозяйству и заботах о Юре.

Брата с сестрой связывала тесная дружба. Юрий во всем советовался со своей юной сестренкой. Ася ничего не скрывала от брата. Они жили душа в душу. И сейчас, когда он шутливо взял сестру под руку, как взрослую даму, и торжественным шагом провел ее в столовую, где девочке был отведен небольшой уголок за ширмой, Ася почувствовала, что он хочет сообщить ей что-то важное. Присев на подоконник и указав сестре занять место в кресле, Юрий стал говорить:

– Я вижу, что эта бедняжка Дося и ее горбатенький приятель пришлись по душе моей милой сестренке, и милая сестренка готова из кожи лезть, чтобы ее новым друзьям жилось хорошо и приятно. Или я ошибся, сестренка?

– Ну, конечно же, не ошибся, конечно, – рассмеялась Ася.

– Так. А теперь, ты, разумеется, ничего бы не имела против, если бы эта белокурая Дося получила возможность находиться подле тебя и дальше, например, зимой?

– То есть как же это? Ведь зимой я в пансионе, у бабуси, и только по воскресеньям прихожу домой? – недоумевала девочка. И после короткого раздумья она вдруг неожиданно просияла.

– Юрочка! – радостно сорвалось у Аси. – Да неужели ты хочешь помочь Досе поступить к нам, в бабушкин пансион? Ах! Неужели, Юра? Но ведь это было бы для меня таким счастьем, Юрушка, что я и сказать тебе не сумею.

– Тсс. Прежде всего тише, не так горячо, сестренка. Хотеть что-нибудь сделать – не значит уже сделать. А пока ничего еще не сделано, не надо напрасно вселять надежды в другого. До слуха Ирины Иосифовны и самой Доси может дойти слишком преждевременно выраженное тобою удовольствие – преждевременное потому, что бабушка ведь может и отказаться принять Досю, и все наши надежды по этому поводу лопнут, как мыльные пузыри.

– Да, ты прав, конечно. Но как может отказать бабушка тебе, Юра? Она, которая так любит тебя? – с горячностью произнесла Ася.

– А вот посмотрим. Завтра у меня нет утренней репетиции в оркестре, к счастью, и я могу съездить к бабушке на остров. Ты ведь знаешь, мало уговорить бабушку принять девочку в пансион. Надо попросить ее принять на бесплатную вакансию Досю, так как Подгорская не может платить за крестницу. Да, кроме того, Дося не подготовлена вовсе и…

– Я подготовлю ее заскоро! – Глаза Аси блеснули решительностью.

– За три-то месяца? Не слишком ли быстро, сестренка? – улыбнулся Зарин.

– Я попробую. Юрочка. Я попробую. Наконец, я буду заниматься с нею и в году вместе. Она умненькая, развитая и, наверное, способная девочка. Ах, Юра! Только бы тебе удалось уговорить бабусю. То-то будет счастье для Доси! Ей так не хочется расставаться с Веней и здешними; а главное – она, если нам удастся наша затея, не останется недоучкой. И Ирина Иосифовна будет рада. Ведь она с горя только, не имея иного выхода, определила в театральные статистки Досю. А тут подумай-ка: Дося будет пансионерка, получит образование – это ли не хорошо?

И Ася еще долго распространялась на эту тему, пока Юрий Львович обдумывал предстоящий ему назавтра визит к бабушке.

* * *

Анастасия Арсеньевна Ларина сидела в своем любимом уголку на террасе и вязала бесконечный гарусный шарф. Два белых шпица – Муму и Доди – мирно дремали у ног хозяйки. Высокая, худая, с совершенно седыми, по-старинному гладко причесанными волосами, Анастасия Арсеньевна уже одним своим видом внушала уважение к себе. Тонкие черты лица, внимательные и ласковые глаза, плотно сомкнутые правильные губы и породистый нос с горбинкой – все это говорило о былой красоте Анастасии Арсеньевны.

Старуха жила в своем особняке на Крестовском острове. Этот дом, вернее, дача, двухэтажная, окруженная чудесным тенистым садом, находилась в стороне от проезжей дороги, вдали от городского шума, среди прекрасного парка, ведущего к взморью. Проезжающей на острова публике были видны часть зеленой крыши да белые колонны террасы, обвитые плющом. Высокая чугунная решетка отделяла от остального мира этот прелестный уголок, оставленный покойным мужем в наследство Анастасии Арсеньевне.

Сюда она удалилась после его смерти с маленьким сыном Левушкой, здесь вырос отец Юрия и Аси; здесь же он провел свои молодые годы: здесь решил жениться на доброй, но крайне болезненной и хрупкой молодой девушке. Огорченная поступком сына, Анастасия Арсеньевна не могла питать нежного чувства к невестке. Молодые поселились одни. Старуха приезжала навещать их, но эти приезды не сближали ее с женой сына. Когда же, протянув, против ожидания врачей, десять лет жизни, молодая женщина умерла, а через несколько лет последовал за нею Лев Львович, сраженная потерей сына, Анастасия Арсеньевна стала уговаривать внучат переселиться к ней за город.

Но ни шестнадцатилетний в ту пору гимназист Юра, ни девятилетняя Ася ни за что не согласились оставить своего гнездышка, где, казалось детям, еще обитали души их покойных родителей, и где каждый уголок, каждый закоулок были дороги им по воспоминаниям.

Тогда старуха, согласившись на то, чтобы дети оставались жить у себя дома, уговаривала внука брать у нее хотя бы денежную помощь.

Но юноша горячо запротестовал и против этого.

Нет, нет. Он уже достаточно взрослый, чтобы суметь прокормить сестру и себя; он прилично учится; к тому же, может давать уроки. А вот если Асю бабушка согласна будет принять через год-другой в свой пансион – другое дело. Они были бы ей оба благодарны за это.

Пансион, упомянутый Юрием, был любимым детищем Анастасии Арсеньевны.

Огорченная ранней женитьбой сына, старуха-Зарина решила тогда же утешить себя заботами о других детях.

Она разыскивала детей небогатых родителей или вовсе круглых сирот и давала им воспитание и образование в основанном у себя на острове пансионе. Этот пансион был рассчитан на три отделения, и в каждом из них училось не более десяти девочек. Учебный курс пансиона длился шесть лет, в каждом отделении по два года.

В этот-то пансион через год после смерти отца и была определена маленькая одиннадцатилетняя Ася. Одинокая старуха питала к обоим внукам какую-то исключительную нежность. Всю любовь свою к сыну она перенесла на них. Но ни одного движения души она не проявляла внешне. Гордый отказ Юрия от помощи восхитил Анастасию Арсеньевну, хотя она ни одним словом не обмолвилась ему о том.

«Так, в сущности, и должно быть. Он настоящий Зарин. Гордый и благородный, не привыкший жар загребать чужими руками», – мысленно говорила себе старуха. И Ася не меньше старшего брата сумела завоевать симпатию бабушки с первых же дней своего поступления в пансион. Она сразу же заняла положение лучшей ученицы среди воспитанниц.

– Вся в отца пошла, умница, – говорила старуха со вздохом, вспоминая умершего сына, ученого-историка, занявшего незадолго до смерти профессорскую кафедру.

И только когда по окончании гимназии увлекшийся скрипкой Юрий заявил о своем желании поступить в консерваторию, Анастасия Арсеньевна возмутилась.

– Ты – Зарин, и хочешь быть каким-то ничтожным музыкантишкой, – говорила она внуку.

– А почему же непременно «ничтожным», бабушка? – улыбался Юрий, уже решивший в душе своей не сдаваться ни за что в мире.

– Как почему? Да потому, что все они ничтожны, эти музыканты…

– И Моцарт, и Рубинштейн тоже ничтожны, по-вашему?

– Ну, ты мне своими Моцартами и Рубинштейнами в глаза не тычь, пожалуйста. Их было один, два, и обчелся. А таких, как ты, музыкантов на каждом шагу не оберешься. Смешно даже надеяться стать Рубинштейном. То ли дело, шел бы в высшее учебное заведение, в горный институт или в путейцы, например, – предлагала бабушка.

– А покойный папа всегда говорил, что человеку следует поступать так, как велит ему его призвание… Вон папа был ученым, читал лекции по призванию, занял кафедру тоже по призванию, и он был счастлив. А у меня влечение к музыке, и я тоже хочу испытать свое счастье, – спокойно и твердо ответил внук бабушке.

И Анастасии Арсеньевне оставалось только согласиться с «упрямцем Юрой», как она называла мысленно внука.

К этой милой, властной, но удивительно доброй бабушке и ехал сейчас Юрий Львович Зарин.

ГЛАВА 4

– Анастасия Арсеньевна, никак, к нам кто-то едет.

Белокурая в белом форменном переднике девушка лет пятнадцати степенно вошла на террасу и, почтительно сложив руки, остановилась у дверей.

Это была воспитанница старшего отделения пансиона и круглая сирота Миля Шталь, из обрусевших немок, безотлучно жившая под кровом пансиона Зариной. Миля как нельзя более подходила к общему тону дома Анастасии Арсеньевны. Она двигалась бесшумно и степенно, как взрослая, говорила спокойным голосом, никогда не повышая его. Училась добросовестно и усидчиво, хотя особенными способностями не отличалась.

Оставшись на лето в пансионе в обществе самой начальницы и еще другой воспитанницы из старшего класса, Миля Шталь не скучала здесь и была даже как будто довольна летним затишьем, которое наступило с разъездом воспитанниц на каникулы.

Приезды гостей, особенно в летнее время, здесь являлись целым событием. Они вносили разнообразие в жизнь «Белого дома», как называли пансион Зариной ее ближайшие соседи по даче.

– Кто едет? Взгляни-ка, у тебя глаза помоложе моих, – приказала старуха Миле.

– Юрий Львович, внук ваш, кажется, – оживленно ответила девочка. – Остановился у калитки, расплачивается с извозчиком.

Действительно, двумя минутами позже Юрий Львович входил на террасу.

– Добро пожаловать, Юра. Входи, внучек, гостем будешь. Давно не приезжал что-то. Небось, забыл старуху. Миля, вели самовар поставить, да варенья наложи в вазочку земляничного. Садись, садись, Юра, рассказывай, как живешь. Да что ты такой озабоченный явился? По какому-нибудь делу?

Лицо Анастасии Арсеньевны так и сияло радостью. Юрий почтительно поцеловал руку бабушки и под дружный и заливчатый лай Муму и Доди сел в указанное для него кресло.

Миля внесла поднос с чашками и вареньем. За нею проскользнула с сухарницей, доверху наполненной печением, похожая на цыганенка, вторая девочка-пансионерка, с плутоватыми глазами.

– Наконец-то, и ты объявилась, сударыня! И где ты пропадала все утро? Миля звала тебя к чаю, не могла дозваться, – нахмурившись при виде второй девочки, обратилась к ней Зарина.

– Пусть не врет Миля, ничего она меня не звала. Если бы звала, я бы услышала; я ведь все утро в огороде была. Ну, да, помогала Даше клубнику окапывать, – бойко ответила девочка, в то время как ее цыганские глаза сердито блеснули в сторону товарки, и улыбка мгновенно сбежала с лица.

– Опомнись, Соня! Что за тон у тебя, что за выражения, как тебе не стыдно, да еще при постороннем, говорить так про свою подругу? – еще строже произнесла Зарина.

– Простите, бабуся, у меня это нечаянно сорвалось. Такой язык уж противный. Всегда лишнее сболтнет. А только, во-первых, Эмилия, действительно, не звала меня; звала бы, так я бы услышала, повторяю. Во-вторых, Юрий Львович разве посторонний человек? Ведь он ваш внук, бабуся.

Это было сказано так мило и с такой очаровательною простотой, а цыганские глаза при этом так весело и лукаво блеснули, что и сама Анастасия Арсеньевна, и Юрий не могли удержаться от улыбки.

– Ай да Соня-Наоборот, хорошо сумела оправдаться!

– Ха-ха-ха, так и вы тоже знаете мое прозвище, Юрий Львович? – расхохоталась девочка.

– Да если бы и не знал даже, точно так же бы назвал вас, – улыбнулся ей в ответ Зарин. – Ну, разве подходит вам ваше имя – Соня? Скажите, пожалуйста? А Соня-Наоборот – это совсем другое дело, совершенно в вашем духе, да!

– Это вам Ася, верно, про наши прозвища все пересказывает? – бойко осведомилась у гостя Соня.

– Ну-ну, довольно трещать, трещотка. Ступай лучше, поторопи Дашу с самоваром. А мне нужно с внуком поговорить, давно его не видала, – прервала дальнейшую речь девочки Анастасия Арсеньевна.

И когда обе воспитанницы, расставив чайный прибор на легком бамбуковом столике, стоявшем в углу террасы, наконец, вышли, старуха Зарина снова обратилась к внуку:

– Ну, говори теперь, выкладывай свое дело, Юра; небось, без него ты бы, конечно, так и не вспомнил старую бабушку.

– Да Господь с вами, чего не скажете, бабуся! И не стыдно вам это говорить? Или вы не знаете, как мы с Асей вас любим?

– Любить-то любите, а вот попроси я тебя, например, доказать мне эту твою любовь на деле, небось, не докажешь ведь, Юрушка? – чуть-чуть лукаво спросила Зарина внука.

– Это вы опять по поводу моей музыкальной карьеры, бабушка? – нахмурясь, спросил тот. – Да, если этим только я могу доказать мое чувство к вам, то есть бросив в сторону мое любимое искусство и поступив в высшее учебное заведение, где мне придется готовиться к чуждой моей душе и нисколько не интересующей меня деятельности; если вы этим будете измерять мое чувство к вам, бабуся, то тогда вы правы: да, я, значит, вас не люблю.

Юрий проговорил это горячо, пылко. Его красивое лицо горело воодушевлением. Темные глаза правдиво и ясно смотрели на бабушку. А старуха любовалась внуком.

«Совсем в отца, совсем в покойного Левушку, – думалось ей в эти минуты. – Ну, и Господь с ним, коли так!»

Ведь и сама она в душе не может не уважать их обоих за эту стойкость. Только, разумеется, отчасти не прав Юра; молодо-зелено, все перехватывает через край. А то ли бы дело кончить высшее образование, а там – хоть в три консерватории сразу! А это упорное нежелание принимать от нее, родной бабушки, денежную помощь? Это ли не гордыня в нем? – И она укоризненно качала своей белой, как снег, головой.

Как бы отвечая на мысли старухи, Юрий заговорил снова:

– А я к вам за помощью приехал, бабушка.

«Наконец-то!» – мысленно обрадовалась Зарина и внимательно взглянула на внука.

– Да, вы одна можете нам помочь в одном деле.

И он тут же подробно и толково изложил Анастасии Арсеньевне все касающееся судьбы Доси.

Старуха внимательно выслушала его.

– Племянница и воспитанница актрисы? Гм… живая, бойкая девочка, говоришь ты? И большая фантазерка вдобавок? Ну, это мне не особенно-то по вкусу. Да неужели живее и бойчее нашей Сони-Наоборот? И такая же грезящая с открытыми глазами, как наша Марина Райская? Да ведь с такою хлопот не оберешься, Юрушка. – Зарин невольно рассмеялся на эти опасения бабушки.

– Нет, нет, успокойтесь, бабуся. Она совсем в ином роде, эта маленькая протеже моей Аси: и с ней вам не будет особенных хлопот. Но если меня что и смущает, так только то, что мы с сестрой не сумеем ее подготовить за лето в старшее отделение; а для младшего и среднего она велика. Ей уже стукнуло четырнадцать, бабушка.

– Надо будет подумать. В крайнем случае придется с нею заниматься особо. Ты говоришь сам, что девочка хочет учиться?

– Безумно! И вы только подумайте, бабуся, вместо ученья ей придется выступать где-то в захолустном провинциальном театрике, изображать «толпу» и отложить всякое попечение о дальнейшем образовании. А ведь она бывшая гимназистка!

Юрий сказал это без всякого умысла разжалобить Анастасию Арсеньевну, со свойственной ему прямотой; но эти слова его дали неожиданный толчок решению бабушки.

– Бедняжка, мне жаль ее, – задумчиво произнесла Зарина. – Я согласна. Ты говоришь, она умненькая и милая? Посмотрим. Во всяком случае, если бы она не подошла к нам и не оправдала твоих и Асиных ожиданий, ее крестная возьмет из пансиона девочку. Пока что я приму ее за свой страх. Можешь порадовать мою любимицу Асю.

– Ну, не прелесть ли вы, бабушка! Ведь я всегда говорил: золотое у вас сердце. Спасибо вам за Досю, родная.

И Юрий склонился к рукам Анастасии Арсеньевны и расцеловал их.

* * *

– Вы уже уезжаете, Юрий Львович? А обедать разве не останетесь с бабушкой и с нами? – окликнул юношу звонкий голос, когда он, попрощавшись с Анастасией Арсеньевной, направлялся к калитке по тенистой аллее, начинавшейся от самой террасы.

– Это вы, Соня-Наоборот? Что вы тут делаете? – увидев появившуюся из-за кустов девочку, спросил Юрий.

– А я вас ждала здесь. Очень просто, потому что умираю от любознательности, что ли. Так, кажется, называется то, когда что-нибудь до ужаса узнать хочется?

– Нет, не так вовсе; любопытством это называется, – улыбнулся Юрий.

– Ну, пускай хоть любопытство будет, – махнула она рукой. – Умирать все равно одинаково неприятно и от того, и от другого – и от любопытства, и от любознательности. И вы один можете спасти меня. Скажите же, Юрий Львович, и скажите скорее, кто эта девочка, которая поступит к нам осенью, в наше старшее отделение?