скачать книгу бесплатно
Взгляни на меня
Чармили Энн Белл
Раны прошлого кровоточат одинаково, и залечить их трудно, будь ты простой официанткой или успешным актёром.С самого начала жизнь Вивьен окутывали мрак и отчаяние. Она так долго боролась с проблемами, что потеряла интерес к своему будущему. Одинокая, не знавшая настоящего счастья и всегда в ожидании подвоха…Блистательная карьера в кино, большие гонорары – всё это позволяло Тому заглушать то, что забыть невозможно. Их встреча не произошла бы без череды случайностей и совпадений. Что они увидели, взглянув друг на друга? И смогут ли они пройти этот путь вместе до конца?
Чармили Энн Белл
Взгляни на меня
Обрывок 1
Работая в кафе, я была окружена россыпью чужих жизней. Иногда ненароком подслушивала истории, и все – скучные или увлекательные – начинались по-разному. С громкого конфликта, пролитого кофе, разбитого будильника ранним утром. Что угодно могло неожиданно ворваться в омут дней, привести к катастрофе или большому счастью. И всякий раз я размышляла, с какого именно момента могла бы начать свой рассказ… И когда эта история вообще началась? Когда он впервые посмотрел на меня, разглядел в потоке толпы? Или когда мы дали самим себе второй шанс?
Может показаться, что со мной всё с первого вдоха закрутилось как-то неправильно. Но и неправильно сложно назвать подходящим словом. Зависит от ракурса и точки зрения. Трудности выбора, метания между безумствами и попытками исправиться, вытащить из западни… Что бы я тогда ни делала, как бы ни старалась возродить заледеневшую жизнь внутри меня, этого было недостаточно. Не хватало смелости, не хватало огня смысла и убеждённости. Сложно рассуждать здраво, когда безнадёжно разрываешься, не в силах выбрать, на что потратить деньги – на обед или выпивку. Бывало, я не могла заставить себя набивать желудок хоть самой отвратительной и дешёвой едой, потому что не понимала, хотелось мне есть или нет. Это страшно, вот так постепенно терять связь с собственным телом, прислушиваясь только к нарастающей жажде алкоголя. Я медленно топила себя в мерзком вине, задыхалась от его вкуса и запаха. Доводя себя до истощения и потери сознания, я горела в пламени самоуничтожения и мечтала исчезнуть в дыму. Этот отрезок жизни особенно сильно ненавижу. Но такова часть меня. Увы. Безобразная, пугающая, но всё же часть прожитой жизни. И я ещё не встречала людей, которым бы не хотелось что-нибудь стереть из своего прошлого. Удалить навсегда.
Мы все сделаны вовсе не из имбирных пряников.
Поглощая яд ночных улиц, я не принимала наркотики. Никогда. Я знала, что эта дрянь делает с людьми, как превращает их в развалины… Считала, что эта отрава обрушивала несчастья пострашнее и била сильнее алкоголя. Наркотик отнимает у человека контроль, захватывает власть, впивается в жилы, подчиняет себе подобно бешеному кукловоду. Одаривает иллюзиями, отключая рассудок и вынуждая испепелять всё вокруг. Конечно же, я заблуждалась, и алкоголь так же сбивал с пути и разъедал до костей, пока было удобно лгать и утверждать с поразительной наивностью, что я контролирую ситуацию и смогу соскочить в любой момент. Я не стремилась спрятаться от мира за зыбкой завесой отравляющих удовольствий. Вливала в себя алкоголь, сжигала горло, чтобы закрепиться в жестокой реальности, ощутить каждый её удар. Пока разум ещё не разорвало, пока мир не превратился в пылающий ад… Страшно вспоминать, с чего всё началось, как вышло так, что я едва не погибла в плену привычек, в пламени безысходности. Почти сорвалась в пропасть. За минуту до будущего, которое почти ускользнуло. Мне повезло остановиться. Пожалуй, повезло. Иногда очень важно притормозить у черты, за которой обрывается твоя дорога. Заканчивается история.
Спустя годы после того разоряющего безумия я пыталась заново упорядочить дни. Плата за жильё, обязательный завтрак и желательный обед, немного развлечений и лекарства, сшивающие воспоминания воедино. Готова была заливать молоком по утрам все высыпанные в тарелку таблетки. Если бы такой порцией можно было разом заполнить каждый пробел повреждённой памяти, придать цвет тусклым фрагментам прошлого, похожего на путаницу невнятных кадров неразгаданного кино. Автомобильная авария чуть не выжгла меня из жизни. Выкарабкавшись, я согласилась на курс реабилитации. Не хотела неожиданных сюрпризов от треснутой памяти и прочих остаточных симптомов черепно-мозговой травмы. С удавкой алкогольной зависимости и букетом возможных расстройств у меня неизбежно возникли бы серьёзные проблемы. И я вернулась из мира беспорядков и хронической тошноты. Добрела до выхода. У меня осталось важное незавершённое дело, и, несмотря на долги, гонявшие по всем выгребным ямам Лондона, я соглашаюсь вернуть только один…
Моё полное имя Эллетра Вивьен Энри. Я исчертила этими словами несколько рваных листочков и прилепила ко всем зеркалам, расставленным в крошечной комнате подобно тому, как люди обычно выставляют напоказ фотографии своих близких в ярких рамках. У меня не было тогда никаких бумажных фотографий, даже собственных. Только снимки с каких-то шумных вечеринок или прогулок хранились в мобильном телефоне. А расклеивание бумажек с именем – хрупкий отголосок терапии. Отпечаток привычки. Нас учили принимать себя без остатка, не отворачиваться от несовершенств, недостатков и сожалений. Каждая буква как струна, создающая неповторимость музыки нового дня. Каждая буква – источник сил и знак, которым высечена правда о нас самих. Я так больше не делаю, но курс реабилитации требовал повторения причудливого ритуала: передвигаться по комнате, подглядывать за испуганным, мрачным отражением, скачущим по пыльному полотну зеркал. Не убегать от себя. Не прятаться от реальности. И во время перерождения я то недоумённо и пристально, то с ужасом и отвращением рассматривала нелепые черты, словно пытаясь их заново узнать, вколотить в память. Следуя шаг за шагом к выздоровлению, изучала себя, как загадочного чужака, потерявшегося в четырёх стенах. Так нам говорили: разыграйте знакомство с собой, опишите внешность, присмотритесь к деталям. И я вглядывалась в отражение. Слегка грубоватой формы лицо с жёсткой линией подбородка. Блёклые длинные ресницы. В карих глазах застыла мучительная тоска. Тень несбывшегося и отвергнутого. В форме крупных губ я видела отпечаток нарушенной гармонии.
А потом вчитывалась в имена, навеянные желанием подобрать судьбу, которую можно приманить смыслом, вложенным в сочетание букв. Мама добивалась гарантии моей счастливой жизни даже совершенно абсурдными способами. Эллетра. Мама в каком-то журнале наткнулась на глупую статью и запомнила, что это имя означает «сверкающая». Помню, она любила повторять с ласковой улыбкой, что Бог подарил мне шанс сверкать. Смешно. Действительно смешно и горько. Я же однажды разглядела в этом подозрительном даре (если бы он на самом деле существовал, конечно) иное пророческое толкование: то, что рождено сверкающим, обречено утрачивать блеск, покрываться налётом и угасать. Но мама, Жаклин Энри, не успела увидеть, как рушатся мечты и меркнет чистый свет. Она умерла, когда мне едва исполнилось четырнадцать. Внезапная остановка сердца оборвала её изуродованную жизнь, после тяжёлых родов посвящённую воспитанию дочери. Такую запутанную жизнь в лёгком обрамлении уцелевшей веры в Бога. Мама продавала себя и неустанно молилась за моё счастье. Необходимость зарабатывать деньги загнала в ловушку. И ей казалось, что действительно помочь мне мог только тот самый вечно занятый и недоступный Бог, а она лишь готовила к непредсказуемости реального мира. Толкала в правильном направлении, пополняла счёт в банке, копила средства для моего будущего. А я не верила в Бога.
«Даже следуя тропе, подсказанной всеми священными книгами разом, мы сгораем, Эллетра. Не всё ли равно, как именно мы в итоге сгорим?» – говорила мама. Но уже нет смысла осуждать или разбиваться в сожалениях. Призрак веры не исцелил Жаклин Энри, не показал путь к счастью. Для себя мама не искала спасения. Никогда.
Она работала проституткой. Покинула сумрак неуютного Парижа, обрубила все связи с семьёй и затерялась в тени Лондона. И иначе выживать не научилась. Благодаря ей я усвоила: для бесконечного потока туристов шумная и величественная столица была красивой вычищенной картинкой. А для нас, тех, кого порой сравнивали с мусором, Лондон начинался с разврата, унижений и перечёркнутых надежд. Каменное, грубое сердце Великобритании.
Даже на девятом месяце мама продолжала работать, обслуживала клиентов только ртом. Возможно, она до последнего надеялась, что ребёнок родится больным, и от него проще будет отказаться. О беременности узнала поздно и, храня в сердце осколок веры в своего молчаливого Бога, не смогла погасить зародившуюся жизнь. Хотела отдать меня другим людям. Но всё-таки оставила. Младенец, которого не постеснялись бы завернуть в запятнанное следами оргий тряпьё, был полностью здоров. Запах моего рождения не очень-то приятен. И в чёртову частную школу я попала не только потому, что оказалась способной ученицей. Мама не нашла иного способа обеспечить меня образованием. Пришлось лечь в постель нужного влиятельного человека, определённо знавшего, какие пружины следует надавить, чтобы жалкий сорняк поселился среди благоухающих прелестных лилий. Уверена, подобное сравнение придумала далеко не я сама. Однажды маму подали ему в качестве десерта, тогда-то она и решила обратиться за помощью. В обществе, жадном до сплетен и больном стремлением к призрачному совершенству, этого чиновника многие знали и уважали. Предложение тайно удовлетворить запросы его разросшейся похоти в обмен на одну услугу он поначалу счёл наивной просьбой милостыни и возмутительным шагом. Но в итоге согласился. Мама исполняла непристойные фантазии чиновника, обременённого браком с отторгающей любые сексуальные желания нескладной женщиной. Ни в чём не отказывала. И ничего подобного прежде ему не предлагала ни одна шлюха. Его согласие нельзя приравнять к сомнительному геройству в тени. Ему было плевать на образование дочери проститутки. Видимо, мама просто попала в такое настроение, подталкивающее к неожиданным чудачествам. Нам была не знакома жизнь богатых со всеми преимуществами и проклятиями. Мы не испытывали на себе тяжесть их скуки, утомительного безделья, которое наступало после долгих лет оглушающего труда. Но мы точно знали – особенно безнадёжные из этого рода подвиги совершали редко, добрые дела творили ещё реже, и потому возможность подыграть желаниям ничтожеств вполне походила на заманчивое развлечение.
О той унизительной связи, как я всегда думала, никто не узнал, но никто и не задал лишних вопросов о возникновении новой ученицы, настойчиво рекомендованной к зачислению. Я не помню имени любезного покровителя, рвавшего маму вместе с хрупкими простынями. Да и вряд ли бы бросилась к нему в ноги с бесконечными благодарностями. Эта школа сформировала искажённое представление о человеческой сущности, которая и с ранних лет мне казалась чем-то отвратительным. Мама выслушивала жалобы на шумную стайку грубиянок и считала, что я всё выдумываю. Она будто бы и не принимала всерьёз дурную атмосферу, в которой я росла. Мама строго убеждала в силе и пользе образования, которое можно получить в этой школе. Она верила в мою твёрдость, смелость и хотела научить быть стойкой и способной разламывать любые препятствия, оставаться собой. Прекрасное напутствие, безусловно. Но условия были не самые подходящие. А бывают ли вообще подходящие условия?
Тот человек не стал бы и дальше заниматься такой извращённой благотворительностью. Мама ублажала похотливых ублюдков, угождала их омерзительной воле, чтобы оплачивать учёбу. А мне приходилось терпеть глупость шуток и издевательств, продуманных так, чтобы не привлекать внимания взрослых. Всё же открытые насмешки никем не поощрялись. Поначалу выродки богатых фурий, наследницы титулованных мерзавцев и влиятельных политиков просто дразнили меня Электрой. И они вовсе не сравнивали с персонажем древнегреческой мифологии. Сотканные из коварства, вбитой в кости зависти, злобные и испорченные, невыносимые девицы подчёркивали изъяны моего непростого характера, привычки искоса посматривать и чуть ли не метать молнии и трещать, как оголённый электрический провод, в ответ на их высокомерие. Из последних сил сдерживалась, чтобы не выбить ногами дурь из невыносимых пигалиц. Очень хотелось защититься, осадить выскочек, столкнуть с реальностью, от которой их заботливо оберегали. С реальностью, выбивающей зубы, затопляющей страхом. Но прекрасно понимала, что последствия скандала пришлось бы разгребать мне. Дерзкому поголовью этого племенного скота было позволено гораздо больше, чем всем прочим ученицам. Им оплатили право задирать нос и унижать забавы ради. Их родители вложили слишком много денег в процветание школы, и руководство не стало бы возиться в поисках справедливости. Не очень-то выгодно.
А я всегда просила называть меня Вивьен. Звучание этого имени, резкое и отрывистое, успокаивало и не раздражало. Мама любила Вивьен Ли[1 - Вивьен Ли (05.11.1913 – 08.07.1967) – английская актриса, исполнительница роли Скарлетт О’Хара в фильме «Унесённые ветром» 1939 года.], особенно обожала экранизацию «Унесённых ветром». И, вымученно отшучиваясь, со странной усмешкой упоминала моего отца как Ретта Батлера, который так и не вернулся.
Я помню девочку по имени Эмили, столь же мерзкую и испорченную, как и многие другие из намытого и вычищенного стада будущих подстилок. И я возненавидела её с особой силой после того, как ошибочно восприняла обворожительную ангельскую внешность за отражение душевной чистоты и незапятнанности беспечного детского сердца. В глазах некоторых прочих учениц с первых же секунд можно было распознать: душа непременно зачерствеет, обуглится в пожирающем пламени высшего общества. Можно было догадаться, что они отрицали воспеваемые школой идеалы, но помалкивали об этом, перед учителями лепили лучшую версию себя. С детства осваивали мастерство обмана по примеру родителей, раздувались от зависти и чувства собственного превосходства. Однако ничего подобного я не видела в Эмили. Ничто не предостерегло от опасности. Не подтолкнуло к мысли о подвохе. Она вдруг покинула круг весело смеющихся подруг и направилась в конец класса. За последней партой я впитывала полезные и бесполезные знания, привыкала к одиночеству, но неожиданно для самой себя решила, будто у меня наконец появится друг. Рано или поздно, твердили книги и вторили им фильмы, убеждённые одиночки, отчаявшиеся изгои находили защиту и счастье в лице одного единственного человека, принимавшего их такими, какими они стали. Тогда я только приживалась в новом коллективе и оказалась жертвой нехватки обыкновенного общения. И вдруг подумала, что кого-то по-настоящему заинтересовала спустя пару месяцев обучения.
– Ты красиво рисуешь, – произнесла Эмили, склонилась над портретом мужчины. Его полные скорби глаза я с трепетом и осторожностью оттеняла линией ресниц. Я вздрогнула и испуганно на неё уставилась, надломив грифель карандаша. Почувствовала себя заколотым, но ещё живым, трепыхавшимся диким зверем, к которому внезапно проявили сострадание. – Кто это?
– Пока это безымянный незнакомец, – ответила я, взялась за другой карандаш и пояснила, посчитав, будто Эмили это интересно: – Когда работа будет закончена, он присоединится к Шарлотте, Долорес, Карлайлу и Джереми. – Я резко прервала неуместный рассказ, сохранив печальную тайну: все перечисленные люди, рождённые моим воображением и отраженные на белой бумаге, были всего лишь выдуманной семьёй. Призрачными родственниками и друзьями матери, жившей далеко от глухих стен пансиона.
Я не сомневалась: мы с мамой были одиноки во всём холодном изувеченном мире. По крайней мере, при жизни она ничего не упоминала о родственниках во Франции.
– Ты говоришь о своей семье, верно? – не по годам впечатляющая проницательность обезоружила. Эмили присела на соседний стул, с удивительно неподдельным интересом разглядывая моё изумлённое лицо.
Тем же вечером я вытащила из тайника под кроватью папку, которую крепко перевязывала верёвкой всякий раз после пополнения готовым рисунком. С удовольствием и гордостью познакомила Эмили со своей старшей сестрой Шарлоттой, умной и честной красавицей. Рассудительной, но неряшливой тётей Долорес, кузеном Карлайлом, сводящим с ума буйством неугомонной фантазии, и дядей Джереми, человеком скупым на слова, но милосердным и чутким. Я разворачивала перед Эмили портрет за портретом, пририсовывая этим творениям одичавшего воображения не только недостающие тени, но и целые насыщенные красками истории. И эти выдумки лились так непринуждённо и искренне, словно я не сочиняла, а пересказывала жизни реальных людей.
Но разве могла я, ослеплённая вниманием и горячей заинтересованностью, предположить, что даже за крохотную безобидную ложь и яркую радость придётся дорого поплатиться?
– А почему ты его оставила без имени? – Эмили указала на бледные очертания незнакомца. Её привлекали оттенок нежной грусти в сдержанной улыбке, поджатые тонкие губы и слезы, замершие в уголках выразительных глаз.
– Наверно, я попросту не могу подобрать правильное.
Но вскоре подбирать было уже нечего. Исчезла необходимость мучиться в поисках нужного имени, созвучного откровению и страданиям изображённого мужчины. Однажды, сорвав тёмно-серое покрывало и заглянув под смятое одеяло, я от ужаса онемела почти на неделю. Мелкие обрывки вымышленной семьи и десятков пейзажей были разложены по простыни. Вбиты даже в подушку, точно пух. Я стиснула в ладони эту бумажную пыль и в оглушающей беспомощности разжала пальцы. Частички портретов, растерзанных с немыслимым зверством, осыпались снегом на постель. А я, не в силах отвести взгляд, застыла. Обида и злость впились в сердце. Внутри что-то расходилось по швам. Вспыхнувшая ярость закипала в крови, но ни единой слезы не блеснуло на пылающих щеках. Тогда от унижения и досады зарыдало лишь сердце, познавшее вкус первого предательства… И неужели именно это обязана была я вынести из высоко ценимого заведения – растраченное доверие и привитое безразличие? Ради такого сомнительного багажа мать до самого конца торговала собой?
И если бы каждая из учениц была подрастающей сволочью, я бы сбежала без оглядки. Но и там, к счастью, находились люди, особенные и понимающие, с которыми я ощущала себя живым человеком. Я увидела дорогу к свету прежде, чем разочарование поглотило целиком. Среди спокойных и неприметных девочек я находила не друзей, а союзников, обиженных, с задавленной волей. Тех, с кем разделяла тихую злость и желание вырваться на свободу. Помню, нас было четверо… Мы были ужасно похожи и держались вместе, ценили это странное подобие единства угнетённых и униженных. Хотели быть лучше, найти свой путь и не стать презираемыми отбросами. Смеялись, читали вслух книги, рисовали комиксы, усевшись на полу. Играли, придумывали, учились и дышали легко, понимали друг друга и защищали. Человеку важно не быть одному. Это спасало нас и берегло надежду отыскать место под солнцем. Я благодарна этим забавным девчонкам за смелость и преданность. За возможность быть честной. После школы мы постепенно утрачивали связь, но сохранили в памяти лёгкую тень немого сострадания.
Об отце поначалу знала ничтожно мало. Мама призналась – он был одним из клиентов, от которого она случайно забеременела. Так называемые мамины коллеги, которыми пользовались изменники и извращенцы, говорили, что я – гнилой плод похоти, ребёнок, чья стоимость ровно пятьдесят фунтов. Столько тот англичанин сунул матери в карман. Так она рассказывала, и не возникало причин не верить, сомневаться в честности ответа. И наверняка, любуясь моими рисунками и восхищаясь игрой в школьном театре, она временами задавалась вопросом, что же именно мне досталось от безымянного отца. До поры безымянного. В детстве я не могла выведать, кем он был, как выглядел. И теперь, угадывая в тумане памяти сияющий облик матери, я не сомневалась: лицо с узким лбом, с ясным выражением задумчивости и любопытства, отражало призрачное напоминание о нём. Но при встрече я бы ни за что не назвала этого человека отцом. Ни за что.
В период реабилитации я была страшно уязвима. Воспоминания вращались, плавились, растекались густым дымом прошлого, и я боялась потерять нечто важное. Однажды я заболела пневмонией, и в момент жалящей лихорадки мучил вопрос: какое воспоминание окажется последним? И я надеялась, что этим ускользающим образом окажется его весёлое лицо. Его чистота и нежность. Когда время растащит, разорвёт в клочья память, пусть в пугающую пустоту проводит этот ласковый взгляд… В его глазах я видела всё, что потеряла. Или же мне просто хотелось так думать. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар, вырисовывал зловещее утро – я очнулась выпотрошенной куклой. Лишь оболочкой, точно чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Обрубок живого существа, выставленного за стеклом ради чужого удовольствия. Я очень боялась проснуться никем.
Когда мне исполнилось двадцать семь, я, видимо, расслышала голос разума ещё раз. Дожила до две тысячи двенадцатого года. И продолжила жить дальше.
Я веду записи, чтобы успеть вспомнить самое главное. Собрать собственный портрет из множества обрывков. Оставлю себе историю жизни, собранную по крупицам. Продавать откровения какому-либо издательству, пусть и с определёнными поправками и заменой имён, я не собиралась. Не тот случай, чтобы зарабатывать на своём таланте портить жизнь, а потом пытаться всё исправить. Но желающих пролистать эти годы возникло бы достаточно.
Наверно, я бы никогда не задумала писать эти строки, если бы улицы Лондона, прежде суровые и кишащие ужасом, не столкнули меня с Томом Эдвардсом.
Может, тогда и началась история? Но уже не только моя.
История возвращения. Возвращения домой.
Обрывок 2
С тех пор я больше не бралась за карандаш, часто искала утешение в книгах. Читала взахлёб, пыталась заглушить звон перепутанных мыслей. Боролась с загадочной пустотой, проглотившей горсть воспоминаний. Но я, не начеркав больше ни одного наброска, сберегла рваные кусочки портретов в бархатных мешочках. Так обычно хранят нечто невыразимо ценное.
Как я уже писала, нельзя было отыскать фотографии среди книг, царства зеркал и прочих вещей, разбросанных по углам или убранных в ящики комода, внутрь небольшого шкафа. Но временами я натыкалась на всё ещё узнаваемое лицо. Спустя годы потратила несколько долгих, выматывающих часов, израсходовала все мыслимые запасы терпения, но сумела восстановить из бумажного крошева только последний портрет того безымянного незнакомца.
И жуткая мука выбора не обрушилась следом за воскресшим обликом из безжалостного детства. Никакого метания между роем имён. Незнакомец, стоило лишь всмотреться в его аккуратные, нежные черты, обрёл прекрасное имя, идеально подчеркнувшее сплетение печали и надежды. Томас Джонатан Эдвардс. Я любовалась надорванной линией нарисованных глаз, безумно схожих с теми, которые беспощадно опалили хрупкой чистотой и искренностью, смотрели непрерывно, почти причиняя боль. И порой я даже жалела, что принялась склеивать рваные куски…
Том. С ним всё казалось невозможно простым, преодолимым и исцелимым. И живым. Всё, за исключением, пожалуй, Эллетры Вивьен Энри.
Но Том бы непременно с этим поспорил. Освещённые сотнями счастливых звёзд не всегда шагали по жизни без боли и сожалений.
Не всегда улыбались новому рассвету.
Да, вряд ли можно было ожидать появления имени популярного английского актёра среди фрагментов моей жизни. Самой бывает интересно задуматься, каким же престранным образом Лондон сомкнул две совершенно непохожие дороги. Даже если бы меня попросили вспомнить, я бы вряд ли ответила, как же именно всё сложилось так, чтобы я отыскала исток новых сил в той случайной встрече. Я не назову ни точной даты, ни места, где моя ускользающая жизнь вдруг обрела особое значение. Не знаю, какого цвета был тот летний вечер. Да, непременно это произошло вечером, и не обязательно серым, хмурым, дождливым и безрадостным. Быть может, тогда улицы ослепляли огнями, выхватывали из сумрака унылое лицо Лондона… Сложно нащупать нить воспоминания, добраться до подробностей. Вряд ли детали этого эпизода в момент аварии высыпались на мокрый асфальт следом за искрами и кусками металла. Впервые мы пересеклись очень давно. Он и сам уже не вспомнит.
Этот немыслимый человек не был тогда покорителем миллионов сердец, не наряжался в героя нашумевшей фэнтези-саги. Ничем не выделялся в равнодушной массе народа. Неприметный кусочек одного огромного пазла под названием Лондон. И для меня в то время он был никем, обыкновенным прохожим, чьё имя стало известно годы спустя. Томас Джонатан Эдвардс.
Я доживала последние дни в крохотной съёмной квартире. Учёбу бросила прежде, чем меня выставили за безрассудные выходки в тисках алкоголя, а Биллу Горману, хозяину ресторана, я камнями изуродовала дорогую машину в отместку за настойчивые предложения подзаработать. Стать сладким десертом для особо состоятельных клиентов, которые мечтали приподнять ткань юбки симпатичной официантки ножами с остатками масла и свинины. Дать волю извращённой фантазии, утолить сексуальный голод прямо в зале. Если бы запах проститутки существовал, то я бы с момента рождения пропиталась им в том в удушливом коконе похоти, в котором мама привыкла существовать, оплачивая мои шансы на благополучие. И затем я бы источала этот запах до конца жизни, не находя способа избавиться от него, – не стереть, не содрать с кожей. Я не считала себя привлекательной и желанной, поэтому не сомневалась: такие унизительные порывы клиентов объяснялись тем, что я казалась им легкодоступной и податливой, а они привыкли получать всё.
Я сбежала буквально в никуда, с трудом находила способ добывать деньги, снимала жильё вместе с едва знакомыми людьми. Гораздо позже я случайно выяснила, что Билла задушили в уличной драке. Не знаю, был ли то хлыст справедливости или хищная жестокость, утаскивающая в тень подворотен десятки невинных жертв. Я лишь с отвращением усмехнулась. Но его смерть вовсе не значила, что за мной больше никто не гонится. Прежде чем изрисовать машину искренней благодарностью, я обчистила его кабинет, вытащила всё, что казалось ценным, до сейфа добраться не смогла. Билл не только владел рестораном и отелем, но привозил «экзотику» на закуску особо важным клиентам, которые любили долбить свежее мясо с континента: девушки и парни из Чехии, Польши, Франции, России, Германии. Они закрывали глаза и видели ошмётки своего будущего, пока их натягивали на верхних этажах отеля над рестораном. Я вынесла, сколько нашла, денег, заработанных на иностранцах. Перечислила в благотворительный фонд. Отдать их тем, кого разрывали в огне садизма, не удалось бы. Их нельзя было найти. Эти растёртые членами призраки нигде не существовали. Прошлое перечёркнуто, их будущее вспыхивало лишь за закрытыми веками, пока настоящее сгорало дотла.
Я не играла в Робина Гуда, который крал у воров и насильников. Возможно, я мстила за мать, когда-то названную таким же свежим мясом. Или мстила за себя. И, видимо, прихватила слишком много, если кому-то, кроме Билла, этих денег не хватило. Но меня так и не сумели поймать. В противном случае бы я не писала эти строки, правда?
Сложив все составляющие загубленной жизни, я поняла, что под тяжестью сожалений и ненависти легче было броситься под поезд, а не гнуть спину, пытаясь выбраться. Быть слабой всегда проще. Опускаешь руки и сливаешься с течением. Я убеждала отражение в зеркале – ничего ценного, невинного и живого во мне не осталось. Я всё сожгла. Или почти всё. Но так или иначе, вопреки ужасу и бессилию, приходила к неизменному выводу: у меня не было права тонуть в слабости. Не для этого вспыхнула моя жизнь. Не для этого мама испепелила себя.
И в миг, когда невыносимые мысли взрывали перевернутое сознание, а сердце изнывало и растрескивалось, я внезапно столкнулась с Томом. Неловко задела костлявым плечом и, прекрасно понимая, что сама по невнимательности налетела на прохожего, в порыве какой-то жгучей злобы ткнула его локтем под рёбра. Искрящая взвинченность, привычка защищаться, нападать первой. Том глухо выдохнул и недовольно уставился на меня. Между нами протянулась дрожащая нить изумлённого молчания. Примерно полминуты мы стояли, застыв друг напротив друга, пока холодный мир вокруг растекался безликим потоком. В глазах Тома сияло необычное сочетание осуждения и сочувствия. Он и понятия не имел, сколько боли я вынесла и сколько грязи наглоталась, однако его удивительные глаза говорили об обратном. Сложилось впечатление, что он увидел гораздо больше, чем мог на самом деле. Я немного выпила в тот вечер, чтобы сохранить денег на завтрак, но и сейчас не думаю, что меня обмануло коварное, пропитанное ядом выпивки воображение. Том, высокий кудрявый парень, казалось бы, ничего не знавший о грубой, бесцветной изнанке жизни. Он смотрел с лёгким возмущением и нежностью наивного ребёнка, который в ожидании прежней ласки упрямо гладил обезумевшую кошку, готовую вцепиться ему в шею. Я запомнила его взгляд. Сверкающий, чистый и светлый. Странное чувство заколотилось в сердце. В висках вибрировал гул улицы. Выпачканный горечью оглохший мир раскачивался, полыхал и крошился. На миг промелькнуло окрыляющее, зыбкое ощущение какой-то непобедимости, тень уверенности в том, что можно преодолеть любую преграду. Нельзя истлевать в нерешительности и сомнениях. Том не произнёс ни слова, попросту не успел. Такой внимательный, сочувственный взгляд до ужаса напугал меня и я, ошибочно приняв Тома за ищейку бывшего хозяина, бросилась бежать прочь. Ещё долго чувствовала, как ладонь Тома осторожно касалась ткани единственной целой куртки. И эта щемящая неловкость, ощущение чьего-то осязаемого присутствия в моей жизни и трогательная простота человеческого тепла лишь заставляли мчаться ещё быстрей… Дальше и дальше от крохотного солнца того незабываемого мгновения.
Да, я испугалась. И жуткий страх просверливал насквозь, пока я три или четыре раза тщетно пыталась увязаться за набирающим популярность актёром. Не то чтобы Том постоянно скрывался и передвигался исключительно запутанными тропами, сбивая папарацци со следа. Вовсе нет. Когда затихал восторг от экранизации очередных похождений эксцентричного колдуна, он мог ненадолго расслабиться, заняться другими проектами, и пресса уже не комментировала каждый его вздох. Можно было наткнуться на Тома в кафе, подкараулить после спектакля. Он любил прятаться в жерле стрекочущей подземки. Там с лёгкостью можно затеряться, слиться с постоянно движущейся толпой. Но я боялась в его искрящих, пронзительных глазах увидеть своё обезображенное отражение.
И потом, просыпаясь каждое утро и гадая, что же новый рассвет украл из распахнутых тайников памяти, я грела надежду увидеть Тома Эдвардса ещё раз и преодолеть последний барьер, переступить через себя.
Я жила от встречи к встрече.
В твоём выразительном и смелом, тревожном и испытующем взгляде моя странная история всегда будет жива.
Обрывок 3
По пути в аэропорт произошла та авария, раздробившая память на множество осколков. Трагедия окончательно заточила меня в камне опостылевшего города, оборвала попытку сбежать. Я надеялась избавиться от неусыпной тревоги, смыть грязь Лондона и, может, начать всё заново, отбросить мусор прошлого. Официант Джейми был одним из немногих работников ресторана, относившихся ко мне с дружелюбием и искренней заботой. Он вызвался проводить по этим последним ступеням жизни на краю бутылки с дешёвым вином. Проводить к чему-то новому, неизведанному. Здоровому. Я наивно верила, будто другой город, другая земля исцелят от всего, что отравляло и душило.
Я помню, как тихо магнитола что-то нашёптывала, переплетая всплески аккордов гитары с плавным низким голосом, разгоняла напряжённую тишину в салоне автомобиля, когда уже больше нечего было говорить. А блёклого притворства, тошнотворной наигранности и разговоров из вежливости о погоде или прочей пустой чуши мы не переносили оба. Помню – брелок с потрёпанной тряпичной куколкой сорвался с зеркала заднего вида. Джейми испуганно опустил взгляд, протянул руку, чтобы подобрать упавший брелок… И эта перекрученная кукла с оборванной цепочкой, обивка пассажирского сидения стали последней картинкой, которую он успел увидеть. Затем его голова оказалась проткнута кусками разбитого стекла, а тело запечатано искорёженной дверью. В нас на чудовищной скорости врезался сумасшедший ублюдок.
Джейми погиб мгновенно, превратившись в какие-то кровавые обломки человека, а я выжила, исколотая, избитая, исцарапанная, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали эту жуткую аварию. Обменивались пересказанными подробностями и широтой фантазии, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией, представленной на городской выставке.
Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я с животной яростью выхватила шприц и, дрожа всем телом, приставила иглу к её жирному горлу:
– Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!
***
Лондон будто не отпускал меня, всё теснее сжимая в железных тисках.
Три года спустя после аварии я за несколько месяцев накопила денег для новой жизни. Снова купила билет на самолёт, который поднял бы ввысь к облакам цвета табачного пепла. Растворил бы там, в ледяном пространстве, и унёс в далёкий край Англии, до куда бы не дотянулись клыки прошлых лет. Или же вдолбил бы меня в землю вместе с обломками горящего, изуродованного фюзеляжа…
Я взяла совсем немного вещей, спрятала обрывки детских рисунков под подкладку маленького чемоданчика. Со злостью вертела ключ в замке, никак не решаясь запереть дверь.
Вагон метро тащил меня под сетью улиц.
Я не чувствовала себя живой, настоящей. Не ощущала дыхания, движения крови в бледно-голубых венах, чертивших на тыльной стороне ладоней линии пересыхающих рек жизни. Жизни, обесцвеченной одиночеством и нарастающей бессмысленностью. Не чувствовала, пока не посмотрела на одного мужчину. Он сидел неподалёку и с увлечением вчитывался в страницы книги, раскрытой на коленях.
Мне тут же померещилось невесомое прикосновение к рукаву старенького, потускневшего пальто. Прикосновение разбитой памяти. Я узнала Тома с поразительной лёгкостью, даже не вглядываясь в сощуренные глаза за стеклом очков, не изучая вьющиеся пряди светлых волос и линии сбережённого временем лица… Я узнала его по ощущениям тепла, разорвавших сердце. По горько-сладкому вкусу тихой радости, вторгшейся в лёд грудной клетки. В меня будто силой затолкали жизнь, как горсть ваты внутрь поникшей куклы, которая должна придать ей особую форму, превратить в подобие человека.
Поезд проталкивал по глотке метро двух совершенно разных существ, замерших друг напротив друга.
Я приковала взгляд к его пыльным ботинкам с узким носком, и как только они дёрнулись и задвигались в сторону разомкнувшихся дверей, я встала. Подобрала чемодан и, ни секунды не думая о предстоящем рейсе, поплелась следом. Повиновалась вспышке необъяснимого желания, какому-то неизвестному пробудившемуся инстинкту.
Не знаю, на какой станции оборвала путь к бегству, какой район Лондона вновь раскрыл передо мной жадную пасть… Отставала на десятки шагов, волоча за собой полупустой чемодан на трёх колёсиках. Там между книгами был зажат воссозданный из клочков портрет мужчины, безумно похожего на Тома.
Он шёл уверенной и быстрой походкой мимо сияния осколков витрин, врезался в рокот улиц громкими звуками шагов. Мимо склонившегося над домами вечера. Мимо жизни, которой не хотелось принадлежать. Наверно, он направлялся домой. У такого человека, казалось мне тогда, сотканного из благородства, нежности и примеси неизлечимого утомления, непременно был уютный дом, где он находил защиту и свободу. А эта свобода непременно исчезала, пропадала в шуме ветра, стоило только спуститься с крыльца. Известность рано или поздно награждает уязвимостью. Но, честно говоря, что в тот момент я могла знать о Томе, о его душе, настроении, привычках? Неровное сплетение рассказов журналистам, полутона путанных откровений – не самый надёжный источник. Не во всех словах спрятана чистая правда. Порой для актёров она бывает слишком опасна.
Ботинки раздавливали мелкие лужи, вздымали крохотные, грязные брызги дождевой воды.
Когда скрежет чемодана стал невыносим, я схватилась за скользкую ручку и подняла его над асфальтом.
Внезапно Том остановился, спрятал покрасневшие от холода ладони в карманах чёрного пальто и обернулся:
– Почему вы идёте за мной?
Это был первый вопрос, который я от него услышала, испуганная до смерти. Не дольше нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза.
Страх будто отрезал мне язык, и я от отчаяния прикусила губу чуть ли не до крови. Обхватила трясущимися руками чемодан и кинулась бежать по незнакомой дороге, всё сворачивала и сворачивала, бросалась мимо пропахших сыростью и протухшими продуктами тёмных углов и переулков.
Я спряталась в промозглой тени, прижала к груди чемодан, в котором сосредоточилась моя перебитая запутанная жизнь. Внутри него хранился весь уцелевший смысл. Я зарыдала, сидя в размазанной по асфальту липкой грязи.
– Почему вы идёте за мной? — спросил он.
– Потому что ты моя память, – не ответила я.
Самолёт улетел без меня.
Я вновь крутила ключ в старом замке.
Осталась в Лондоне, в этой адской мясорубке, но теперь город стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.
Обрывок 4
Итак, дожила до две тысячи двенадцатого года. Так и не смогла уехать из Лондона. Не открыла новую, чистую, стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, с первым глотком отвратительного дешёвого кофе, со звука пристёгнутого ремня безопасности. Как часто вам казалось, что стоит вырваться из опостылевших стен, задышать дымом и пылью другого города, другой страны, и тут же все проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом? И как же часто происходит совершенно иначе: пустое место в чемодане, пространство между наспех брошенными вещами, самыми необходимыми или первыми попавшими под руку, незаметно заполняется всем, от чего надеешься убежать. Да и ты сам, обозлённый, сбитый с толку, с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим отличаешься от чемодана, набитого всякой едкой дрянью. Бесполезной рухлядью перекошенных лет, пустыми листами вместо воспоминаний. Вместо памяти – свалка отходов.
Я продолжала старую жизнь… Зачастую мало спала, попытки регулярно питаться оставались всего лишь безнадёжными попытками, наростом полузабытой привычки. По расписанию я принимала только лекарство и витамины, удерживавшие воспоминания. Всё остальное было разбросано во времени, как мусор, который вываливался из переполненной урны.
Я неплохо готовила. Стеклянные полки холодильника редко пустовали. Раз в неделю выворачивала набитый овощами, мясом и фруктами бумажный пакет, заталкивала его содержимое в холодильник. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и в ожидании умиротворения над чем-нибудь колдовала, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.
Снова стала работать официанткой в небольшой, пропитанной дешёвыми сигаретами и пивом забегаловке вблизи Ислингтона, далеко от своего убогого пристанища, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и роскошь Лондона, разодетого в негаснущие огни, проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в ином месте завешать зеркалами стены, могла не прыгать по переполненным автобусам. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла и сторонилась всего, что в итоге причиняло самую невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток знакомых, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…
В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с приколотой к губам хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую и разодранную бессилием Холли Берри. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их небольшой квартиры под звуки любимой песни, рвущей стены. Деньги, оставшиеся после похорон, Лайла тратила на дорогой шоколад и сжигала в тошнотворном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Её жизнь обратилась в невыносимый, замучивший мотив, средство от скуки. Такой бы и осталась, если б не повстречался Уэс.
Она всегда обращалась ко мне «Эй, Ви». Этими короткими звуками обрезала дистанцию между нами, создавала хрупкую иллюзию дружбы, которая неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива. Я нашла друга там, где в гармонию бессмертных песен вмешивались свист и гудение болтливых мешков, набитых подгорелым картофелем, залитых сверху литрами вонючей дряни, от которой меня иногда тошнило. Лайла называла многих посетителей мешками. Для неё, как и для тех медсестёр, они перестали быть живыми людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную цепь требовательных, наглых и болтливых негодяев. Они срывали с шеи осточертевшие галстуки, растирали лица, склонившись над грязной раковиной. И, с утра задавленные работой в вычищенных унылых офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили дном кружки по столу, подражали повадкам ненавистного начальства, которому безропотно поддакивали и подчинялись. Но вечерами, подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об утомившей рутине. Клялись завтра же уволиться и раздробить лицо босса, одинаковое во всех нервных рассказах. Однако клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться в рокот разбуженной толпы, и возрождались эти обещания только с сумерками под треск стекла и гневное бурчание. Стадо трусливых кретинов замыкалось в бесконечном круге пустословия, бесполезного негодования, подогретого пивом. Они отрабатывали свою пачку фунтов и потом извергали жалобы, ругательства и злость, как вулкан, дремлющий днём и просыпающийся к вечеру. Я обслуживала этих безнадёжных бедолаг и пыталась понять, отличалась ли я от своры заложников ядовитых будней, ведь и мне самой не доставало сил перевернуть собственную жизнь, решиться на перемены.
Нельзя сказать, что я непрерывно только и делала, что предавалась бесконечной грусти и запиралась после работы дома, смотрела в зеркала, считая минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума и нанюхалась бы до смерти дурью, которую Кенни, наш разносчик, иногда забывает убрать из кармана. Однажды я поняла – по-настоящему веселиться мог лишь тот, кто умело балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного, а стоило лишь сделать шаг навстречу непредсказуемости – и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки, выскребающей барабанные перепонки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась обратно.
Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.
– Эй, Ви, – услышала я трескучий, низкий голос Лайлы, протирая заляпанный пивом столик. – Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.
Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я приучила себя терпеть подобные настойчивые взгляды, считала их обязательным дополнением картины повторяющихся будней.
Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена давно высохла на стенках кружки, он в каком-то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и смотрел с настораживающим интересом. Я не рассмотрела ничего знакомого в грубых чертах его красноватого лица, будто склеенного из осколков нескольких разных лиц. И потому только равнодушно отмахнулась:
– Пустяки.
И всё же, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила болезненный укол подозрения и затем на поводу у чутья отпросилась уйти пораньше. Сбросила фартук с потемневшими от масла краями. Не оглядываясь, скользнула к чёрному ходу и спрыгнула с заснеженных ступенек маленького крыльца. Выскочила под скудный свет мерцающих фонарей и бросилась бежать к остановке с чуть перекошенной крышей. Забившийся в ноздри запах пива и прогорклого соуса наконец исчез. Казалось, снаружи не существовало никаких запахов. Только колючий холод, разрезанные светом жуткие тени на грязных стенах из серого камня и красного кирпича.
Уже давно наступила зима, январь медленно полз по городу затяжными снегопадами, гудел студёными ветрами, а я постоянно забывала дома перчатки. Вдыхая обжигающий мороз, я почти не сомневалась, что лёгкие скоро заледенеют и раскрошатся. Сжимала немеющие пальцы, прятала в растянутые рукава куртки с искусственным мехом.
В тот вечер я особенно спешила домой. Меня гнало какое-то едкое ощущение неотвратимой опасности, которая вот-вот должна кинуться следом, как беспощадный охотник. Невидимый капкан мог захлопнуться в любой момент. Я рухнула на сидение автобуса, раздирала горло в попытке отдышаться и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Спокойнее не стало. Вскоре салон заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус становился временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я лучше запрограммированного на выживание стада с заглушёнными амбициями? Я, ребёнок нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы.
Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувство безопасности. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через полчаса автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднявшийся шум нарастал волнами, только множил тревогу. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.
