скачать книгу бесплатно
– Тебя только это интересует?
Я включила электрический чайник, села за стол, провела ногтем по серебряной тарелке с тремя уцелевшими кусками яблочного пирога, половина которого сгорела в духовке – вчера я ненароком задремала, навалившись на подоконник.
Том опустился на стул напротив и возразил:
– Вовсе нет, но нужно же с чего-то начинать разговор. Чем не вариант?
– А я не обещала, что обязательно расскажу… Тот крохотный эпизод покажется пустяком, глупостью, если упустить всю предшествующую историю, а она действительно очень долгая и печальная. Хочешь испортить себе настроение?
– Нарочно нагнетаешь?
– Мне ещё ни разу не приходилось говорить об этом вслух, подбирать подходящие слова, выцарапывать их из сердца. Эту правду никто не знает. – Я сгребла на край тарелки засохшие крошки, унимая раздирающее волнение. – Никто из нынешних друзей понятия не имеет о том, что со мной творилось в прошлом, какая дорога привела к убогой забегаловке, где с пивом смешиваются мёртвые надежды, бесстыдство и опьяняющая ложь.
В пристальном взгляде Тома мелькнуло сомнение, а в чуть стихшем голосе сквозила осторожность.
– Я не буду настойчиво требовать, Вивьен. Мы запросто можем обсудить церемонию или…
Но он не успел договорить. Безрассудная смелость стиснула сердце, вынуждала рассказывать с отвращением и полыхнувшей внутри ненавистью к тому отрезку прошлого, пропитанного сумраком и чушью:
– Но в общих чертах, думаю, получится обрисовать. Работа официантки – совсем не то, к чему я отчаянно стремилась. Знаешь, я училась в Гилдхоллской школе музыки и театра. Хотела стать актрисой, примерить более увлекательную и насыщенную жизнь множества персонажей, вышвырнуть себя из собственного тела. Зарыться в чужую драму и избавиться от ползущих по пятам призраков. Назови мне человека без демонов, и я выскребу всю зарплату на памятник такому завидному спокойствию, дням без сожалений и ужаса. У меня подобного багажа даже слишком много, Том. А тогда я хотела обучаться актёрскому мастерству и нарисовать себе лицо, быть кем-то значимым и не похожим на своё отражение… Впереди был последний год, один единственный рывок – и я крепко ухватилась бы за оживающую мечту, поселилась бы на сцене и обрела гармонию. До сих пор отчётливо помню серые тона Силк-стрит и будто стеклянные, рвущиеся ввысь здания, в которых сияют небо и солнце, приветливо сверкает будущее… Но что-то сломалось, треснуло. Я… – в горло вцепилось признание о пристрастии к алкоголю, но так и осталось застрявшим камнем. – Я начала смотреть на мир под другим углом, и поэтому пришлось бросить учёбу, встроиться в новый ритм. А это постепенно меняло прежние привычки, лишало возможности повернуть назад. Возможно, наша первая встреча случилась бы под сводами театра, где-нибудь на соседних креслах в зрительном зале, при совершенно иных обстоятельствах. Но это произошло несколько лет назад в самой гуще толпы на шумной улице, когда ты ещё не был известен на весь мир, а я уже была никем. – Ощутила дуновение истёртого воспоминания, случайное столкновение с кудрявым незнакомцем. – Я едва не сбила тебя с ног, и мы застыли примерно на полминуты, внимательно разглядывали друг друга. Ты в недоумении слегка коснулся моей куртки. Но я испуганно бросилась бежать. Решила, что наткнулась на одного из тех опасных и безжалостных людей, от которых надеялась скрыться.
Вода в чуть ли не подпрыгивающем чайнике громко забулькала, и он выключился, продолжал тихонько сотрясаться, как разбуженный вулкан. Том, очевидно, мысленно перебирал отзвуки рассказа, прижав согнутый указательный палец к напряжённым губам. Улавливал эхо скрытого смысла, видел осколок размытой жизни. Он словно слышал гораздо больше, чем я сумела сказать.
– Ну как, интересно? – с горечью ухмыльнулась я.
В его бездонном, щемящем молчании угадывались тающие отголоски воя улицы, шаги по зернистому асфальту и оборванный вдох. Сожаление и попытка понять.
Я прикусила язык.
Обрывок 9
И вдруг Том улыбнулся. Легко, едва уловимо, чуть приподняв уголки поджатых губ. Невесомая, тающая улыбка, как блёклый, небрежно выведенный штрих исчезающего рисунка дождя на стекле. Улыбка, которая будто и вовсе не принадлежала ему, напоминала тревожный отсвет бури, рассекающей дымку горизонта. Казалось, можно было подойти, сорвать тусклую улыбку-печать и разглядеть за ней зияющую рану.
– Ты хотела стать актрисой?
Осколок нечаянного упрёка.
– Когда-то… – выдох очертил сожаление и стыд. – Я видела в театре отдельный загадочный мир, некую параллельную вселенную, где боль – это всего лишь средство выражения, въедающаяся краска, которой завершают созданный образ, а твоя предыстория теряет смысл, тает среди декораций. Я мечтала играть на сцене, отворачиваясь от себя.
– Наверно, я бы не дождался финала спектакля с тобой в главной роли и ушёл ещё до антракта, – в его голосе мне померещилась гудящая пустота зрительного зала, схожего с покинутыми руинами погибшего города. – Прорабатывая образ, ты расширяешь границы своей личности, порой представляешь и вживаешься в то, что никогда не происходило с тобой. Полностью отбрасывая себя, сложно изобразить что-нибудь убедительное. Попробуй построить дом над пропастью – фундамент неизбежно провалится. А именно ты и являешься фундаментом, истоком роли, инструментом, превращающим сценарий в настоящую жизнь. Видимо, этому учили в тот упущенный последний год в Гилдхоллской школе.
– Выходит, я только что завершила ускоренный минутный курс актёрского мастерства? – резкость мнения Тома не вызвала ни капли обиды или раздражения. Для него игра была не олицетворением побега, а бесконечным поиском понимания раздробленной человеческой души, поиском прощения. – Но, знаешь ли, если бы ты всё-таки ушёл до конца первого акта, я бы точно потом отыскала такого привередливого зрителя и потребовала объяснений.
– Тоже стала бы выскакивать перед машиной? – он с подозрением сощурился, тонкие морщинки, как нити надорванной паутины, отчетливее проступили в уголках глаз.
– Успела бы догнать тебя прежде, чем ты захлопнешь дверь.
– Однако ты бросила учёбу, и всякий раз нас сталкивали улицы, а не театр, – произнёс он, посматривая то на меня, то на струйку пара, вьющуюся над выключенным чайником. – Ты наверняка нисколько не удивишься, узнав, что я совершенно не помню эту нашу самую первую встречу в толпе.
– Разумеется. – Я натянула края рукавов свитера и зажала их между пальцами, словно надеясь согреться, спрятать омерзительные пятна прошлого – казалось, они могли неведомым образом сверкнуть на коже, намекнуть на всё несказанное, накрепко перевязанное тугой верёвкой молчания. Было так удивительно просто продолжать смотреть ему в глаза, различать в поблёскивающей радужке уменьшенное отражение почти настоящей себя. Я не верила, что взяла и выплеснула наружу немыслимое откровение, клочок неприятной правды. Время не сбавляло темп, за окном не умолкала, карабкалась тенью по домам зимняя ночь, ветер разбрасывал обрывки невнятных звуков – ничего вокруг не дрогнуло от слов, которых я боялась. Лишь внутри нас перемешивались крупицы жизни, тлели воспоминания, которые сделали нас теми, кто стабильно обманывал других, но разучился лгать себе. И поэтому мы начинали злиться, когда люди не замечали, как в слоях лжи теряется лицо, гаснет сердце. – Вполне объяснимо, ты не ощутил в этом ничего особенного. Разве возможно с уверенностью перечислить всех случайно врезавшихся в тебя по дороге? Вряд ли ты от скуки ведёшь учёт незнакомцев, верно? Да и с тех пор перед тобой промелькнуло множество более занимательных и ярких событий, чем настолько короткий эпизод. Хотя… Даже эпизодом такое мгновение с трудом получается назвать.
– А какое значение эти тридцать секунд имели для тебя?
– Хм, а я должна вот так просто рассказать? – отпустила рукава и немного подалась вперёд, нависнув над столом, заглянула в испытующие глаза Тома, высматривала вспышки жажды нарваться на истину.
– Снова собираешься заставить неделями мучиться без ответа? – он улыбнулся уже иначе, с тенью хитрости.
– Тебе бы не мешало вшить в перчатки какое-нибудь подслушивающее устройство, а то за всё это время я определённо наговорила лишнего.
– Думаю, это были бы напрасные траты, не так уж часто я раскидываю перчатки по чужим домам.
– А что ты обычно раскидываешь? Уточняю на всякий случай, чтобы быть готовой к сюрпризам, – лишь спустя несколько секунд я с изумлением и подобием цепенящего страха осознала, что попытка замаскировать растревоженные нервы и развороченную память практически не отличалась по тону и манере от очевидного флирта. Я не смогла остановить мысль, скользнувшую с языка. Оттенок неутраченного безрассудства.
Том усмехнулся, поджав губы, обвёл ногтем бровь и посмотрел исподлобья:
– Продемонстрировать наглядно?
Он молниеносно подхватил искру невольно затеянной игры, как шанс запечатать боль, слиться с позабытым пьянящим безумием, которое не вписывалось в нынешний рабочий график, перекроивший жизнь. Истинное безумие спланировать невозможно, оно возникало внезапно, словно глыбы угрюмых смертоносных скал за лоскутами тумана перед носом корабля. И нам было не страшно разбиться.
– Только не на кухне, это святое место, – я, будто задумав отступить, свернуть с едва обозначенного пути, села обратно на стул и сменила направление разговора: – А вообще, если взбрело в голову обсудить мою жизнь, то лучше бы ты спросил, например, о детских развлечениях. И я бы с удовольствием сказала, как мы с друзьями успешно утаскивали упаковки фруктового мармелада, шоколад и прочую сладкую дребедень из супермаркета. Даже устраивали соревнования между улицами. Постоянно выясняли, кто больше вынесет и не попадётся с добычей на выходе. Но несмотря на такое невинно-криминальное прошлое, у меня не осталось никого из Форест Гейта. Наверно, потому, что мы с той беспечной и дерзкой шпаной совсем и не были настоящими друзьями, а лишь кучкой скучающих детей, обречённых страдать от изъянов самовоспитания. В компании мы ощущали себя нужными, значимыми, пока семьи распадались, а дети становились мусором на обочине существования невыносимых взрослых.
– И ты руководила бандой охотников за мармеладом? – Том не заострял внимание на мрачных деталях, цеплялся за фрагменты, в которых сквозил свет.
– А я похожа на лидера? – с каждым мигом, пропадавшим в бездне времени, я забывала о намерении заварить чай, дать Тому ещё один непрозвучавший повод остаться. – Я была младше всех и выполняла функцию кармана, если можно так выразиться. Остальные же прикрывали меня и наблюдали за охраной.
– Я так понимаю, вас не удалось поймать?
– Мы были бессменными чемпионами без угрызений совести.
В мутном облаке памяти мелькнули сияющие лица, ослепительные улыбки, разорванные жестоким временем, смытые героином, прибитые развалившейся верой. Мечты, сгнившие вместе с охапкой остывших внутренностей. Мы замерли пылью в воздухе: несостоявшийся архитектор задыхался от приливов идей, закручивал травку в обрывки нереализованных проектов; балерина шагнувшая с балкона, выбрав свободное падение своим дебютом и финалом; музыкант, продавший гитару с автографом Джо Перри[5 - Джо Перри – американский гитарист, автор песен, один из основателей и участников группы «Aerosmith».], ту самую гитару, которую называл своей душой… Не все сумели собрать себя из пыли и не рассыпаться вновь. Достойные большего, мы, нетерпеливые чужаки, выбирали непроходимые тропы, боялись счастья, не доверяли честным людям и слишком поздно затевали борьбу с заблуждениями, уводящими в тупик.
Том почтил потерянных охотников за мармеладом секундами задумчивого молчания, которое вывело его к тревогам и веселью исчезнувших лет.
– Знаешь, я хоть и не занимался мелким воровством, но в юности тоже любил ступать по тонкому льду, творить что-нибудь такое, от чего непременно дух захватывало. Нечто противоположное строгости и понятиям о правильном – всему, чем пропитано обучение в приличном заведении, – в печальных нотах рассказа, набросавшего размытый силуэт, улавливались переливы сожаления и тоски по тем годам, которые не стискивали горло, давали вдохнуть полной грудью. – Безусловно, я ценил образование, стремился к самосовершенствованию и не желал разочаровать родителей, но простой мальчишка внутри меня жаждал приключений. Помню, мы с моим другом Митчеллом начали звонить незнакомцам, наугад набирая номер, и однажды мне ответила девушка по имени Донна. Она плакала и повторяла слово «спасибо», никак не могла остановиться. Я набирал произвольную комбинацию цифр, пока Донна держала нож над запястьем. Наша глупая игра предотвратила самоубийство и подкинула встречу с необычным человеком. Донна отчаянно ощупывала все острые грани жизни. Её отец владел сетью итальянских ресторанов, гордился разросшимися виноградниками, а мать выступала в джаз-клубах, и все были довольны и спокойны, но какое-то навязчивое безумное желание выталкивало Донну из выстроенного вокруг неё мира, выбивало из колеи. Подружившись с нами, прожигая лето до возвращения в Чикаго, Донна, как мне казалось, постоянно искала то, что может сломать её.
– Зачем? – я вдруг ощутила кровавый привкус дней, истраченных на поиск уязвимости.
– Она бы и сама не дала чёткого объяснения. Но я считал, что Донна была зависима от риска, хотела узнать свой предел, будто что-то упрямо доказывала или отвергала.
– У неё получилось?
Том посмотрел на меня в захлестнувшей его изматывающей растерянности. Он словно услышал неприятный, обезоруживающий вопрос. Вопрос без ответа жестоко загонял в угол, но Том всё же сказал:
– Мы очень давно расстались. Она ушла, забрав с собой все странности и стремления. Теперь до глубины причин и следствий не добраться. И недавно мне подумалось, что у вас с Донной есть поразительные сходства, – Том впился пронзающим взглядом, способным содрать душу. Впервые я испугалась того, что во мне мог различить другой человек. – Но ты уже знаешь, что именно тебя сломает.
– Прыжок с лестницы? – неловкий, неестественный смех вклинился неуместным шумом, раздражающей помехой.
На губах Тома вспыхнула неповторимая улыбка, нежная и завораживающая. Подведённая черта, растёкшаяся капля дождя, оттенок сострадания. В ней затаилась тень разбуженной страсти, упоительной и мятежной.
Он смотрел так, что стоило бы начать откровенно молить о пощаде. Завернуть ему остатки уцелевшего яблочного пирога, вручить чёртовы перчатки и любезно проводить за дверь с искренними пожеланиями удачи. Но я нетерпеливо накручивала на палец выбившуюся нить из рукава свитера и предчувствовала неизбежный взрыв. И невыносимое эхо этого взрыва ещё долго будет прятаться где-то под рёбрами, как второе сердцебиение.
Тогда я думала, что не просто впустила Тома в свою странную жизнь то с обретённым, то с гаснущим смыслом. Я впустила его сердце.
Обрывок 10
Оказавшись в небольшой комнате, которая одновременно являлась и спальней, и гостиной, Том на секунду замер в лёгком оцепенении. Его отражение застыло в вытянутом прямоугольнике зеркала на краю комода с шестью переполненными ящиками и приоткрытой дверцей. В уголке белел наполовину отклеившийся лист с моим именем. Многие, впервые переступив порог комнаты, удивлялись такому количеству зеркал. В недоумении принимались их считать, и, указывая на последнее, одиннадцатое, непременно гасили неловкость какой-нибудь шуткой. Постепенно привыкали. А Том смело сделал шаг вперёд, медленное движение подхватывали другие зеркала, словно запечатлевая его необратимое проникновение в мою жизнь. Так уверенно скользит нить, продетая в острую иглу, создавая рисунок крепкого шва, стягивая обрывки воедино.
– Эллетра Вивьен Энри, – разгладив загнутый лист, прочитал Том и взглянул на меня, будто высматривая соответствие между сплетением букв и обыкновенной официанткой из Форест Гейта. – Красивое имя.
– Да брось, – я со слабой усмешкой отмахнулась, прошла в комнату, одёрнула толстое зеленоватое покрывало и села на кровать. – Всего лишь забавная причуда моей матери.
– А тебе не нравится именно Эллетра?
– Не нравится, – жёстко утвердила я. – Но память о матери не позволяет взять и избавиться от имени. Вышло бы жуткое предательство. Словно часть жизни разом отсечь, отвергнуть семью, понимаешь? Когда она называла меня Эллетрой, я не чувствовала неприязни и злости, а, скорее, смирение с лёгким раздражением.
Мгновения напряжённого молчания, эхо ненароком хлынувших слов – это едва не заставило осыпать себя проклятиями. Я не хотела поворачивать разговор обратно к теням мрачного прошлого, вынуждая ощущать вязкую горечь. Но, к несчастью, вечер – не киноплёнка, не было шанса отмотать назад и поступить иначе, прикусить язык.
– Прости… Мне очень жаль, Вивьен.
– Не стоит, – я слегка улыбнулась, нервно потирая рукав. Не то чтобы я терпеть не могла эти условности, обязывающие стандартно выражать соболезнования, искренне или по инерции со скрываемым безразличием. Просто на тот момент такая опасная тема зарывала нас в ямы собственных воспоминаний, жалила стихшей скорбью и не давала вдохнуть спокойно, рассмотреть друг друга за нацепленными масками. Правда сдавливала лёгкие. Нам было страшно показаться ещё более несовершенными и уязвимыми, чем было на самом деле. – Мама умерла давно, но сейчас и она бы своим глазам не поверила, увидев здесь восходящего британского актёра.
– Получается, ты тоже не веришь? – спросил Том, а потом, обратив внимание на вещь, которую так же можно было назвать чем-то неуместным в этих четырёх стенах, на миг изменился в лице. Наверняка какое-то особенное счастье выпорхнуло из глубин минувших лет, это читалось в приподнятых уголках рта. Его прищуренный взгляд сверкнул огоньками далёкого времени, беспечного, хрупкого, отмеченного неподдельным смехом и пылью смелых мечтаний. – Боже, это видеокассета? – он прикоснулся к истёртой гладкой чёрной обложке, обвёл костяшками пальцев красный круг с силуэтом скелета тираннозавра, раскрывшего пасть. – «Парк юрского периода», вот уж невероятная встреча.
– Моя первая кассета, подкинувшая, кстати, и первую любовь.
– Неужели доктор Грант? – коварно усмехнулся Том, прекрасно зная заранее, что ответ будет иным.
– Только доктор Малкольм. – Я вдруг ясно представила восьмилетнюю девочку, зачарованную безумно реалистичными динозаврами. Конечно же, они привлекали меня больше, чем обаятельный мужчина по имени Йен Малкольм. Гораздо позже я всмотрелась в его удивительную красоту, сотканную из острой нежности и соблазнительной дикости, чего-то необузданного и страстного, сияющего в каждой строго выверенной черте. Он поразил наповал, покорил моментально неповторимой, обезоруживающей улыбкой, потоком невыразимой мощи, только успев появиться в салоне вертолёта и заговорив о теории хаоса. Повзрослев я, вероятно, сама того ясно не осознавая, пыталась высмотреть в других мужчинах схожую силу неотвратимого притяжения, тайны и жажды неукрощённой души. Искала тот же исток горячей энергии, перекрывающий дыхание. И мне удалось прочувствовать то же напряжение, жар и неодолимую свободу. Вместе с Томом. – Жизнь… М-м…
– Находит путь, – подражая мягкой, но с оттенком тревоги интонации Йена Малкольма, продолжил Том его слова, которые превратились в явление, существующее отдельно от фильма.
Я не сдержала улыбки, настоящей и робкой, она расцвела вопреки внутренним барьерам и предельной осторожности. В ту минуту мы словно перенеслись в девяностые, под защитный покров детства, разделили глоток радости и восхищения. Рассмотрели друг в друге любопытных, ищущих приключений детей, ещё не покалеченных одиночеством и призраками прошлого. Не обречённых прятаться от пожирающей пустоты.
– Отлично, мистер Эдвардс, тест успешно пройден. Я не упустила ни одного фильма с Джеффом Голдблюмом, и он до сих пор остаётся для меня неподражаемым. Слишком сильное произвёл впечатление. Сначала пленил его яркий, насыщенный образ, а потом неудержимая воля к жизни, открытость и доброта… Желая стать актрисой, я хранила наивную надежду однажды хотя бы мельком увидеть Джеффа или даже ухитриться сказать «спасибо». Просто спасибо, без уточнений, которые ни к чему выслушивать.
– Думаю, тебе нужно ещё несколько раз потренироваться, и ты обязательно кинешься на капот автомобиля, в котором будет ждать ничего не подозревающий Джефф, – второй раз за вечер Том припоминал обстоятельства нашего знакомства, ему определённо нравилось вплетать их в контекст любой удобной ситуации. – А я был в восторге от динозавров. Отчётливо помню тот долгожданный день, когда мне не терпелось увидеть этих гигантских милашек, воплощение детской мечты, настоящий прорыв в использовании спецэффектов, ещё не приевшихся публике. Я вырос на фильмах об Индиане Джонсе, обожал «Челюсти» и «Инопланетянина». И разве я мог тогда всерьёз предположить, что сам Стивен Спилберг вдруг захочет встретиться со мной. Знаешь, у актёров есть привычка повторять что-то вроде: «Я уезжаю в отпуск, меня нет ни для кого, кроме Стивена Спилберга». И, естественно, имеется в виду, что легендарный режиссёр в действительности вовсе не позвонит. Никогда.
– А тебе позвонил?
На тот момент я ещё не смотрела фильм Спилберга, в котором снялся Том, но наблюдала за развитием этой трогательной и сильной истории, сияющей на сцене театра года четыре назад.
– Позвонил моему агенту, – Том рассказывал с удовольствием, выглядел неописуемо счастливым ребёнком, для которого падающие звёзды исполняли даже самое невозможное. – Я тогда был на съёмках «Снов Девяти миров» в Лос-Анджелесе, и, конечно, посчитал это неудачным розыгрышем. Но вот я уже попиваю кофе, смущённо беседую его ассистентом о погоде, «Гиннессе» и теннисных кортах, как вдруг внезапно появляется Стивен и поддерживает разговор, восклицая, что он тоже любит «Гиннесс».
– Поболтать о пиве с таким феноменальным гением, как Спилберг… Знаешь, тут даже моё великое везение померкло. А почему он выбрал тебя на роль сержанта Бейкера?
– Каким-то чудом ему удалось оценить, как я играю солдата в одной из своих самых ранних работ. Я только окончил академию и принял участие в документальном историческом проекте «Солнце в тумане». И, судя по всему, эти десять минут экранного времени оказались судьбоносными.
– Можно было вообще нигде больше не сниматься и ждать, пока он откопает старые записи и обратится с заманчивым предложением. Но я очень рада за тебя. Ты работал с Браной, Спилбергом, Алленом… От такого сочетания голова кругом идёт.
– И тебе ещё не поздно продолжать стремиться к Джеффу, – в невыносимо пронзительном взгляде искрились надежда и лёгкий укор. – Ты можешь вернуться к учёбе, разве не так?
– Может, это всего лишь несбыточная мечта. Ну, знаешь, из разряда тех, что остаются лишь мерцающим светом за горизонтом. Каким-то болезненным напоминанием о жизни, которой не случилось. – Я вскочила с места и подошла к перевёрнутой ковбойской шляпе, придавленной десятью дисками в блестящих упаковках. В них застыли звенящий аккорд эпохи и крепкий дух, рождённый за океаном. По обе стороны от маленького плоского телевизора на комоде расположились две мои личные реликвии: коллекционные диски известных кантри-исполнителей и видеокассета, подаренная матерью. Два полюса, два ориентира. – Кто знает, вдруг мне суждено завести ферму где-нибудь в Вермонте и торговать на ярмарках, насвистывая причудливые мотивы.
Том приблизился и замер рядом, разглядывая сложенные веером диски:
– Ты любишь кантри?
– Парень по имени Тревор заставил. Он часто возникал посреди ночи под окнами и изображал Хэнка Уильямса. Завораживающе играл на гитаре, врывался в тишину громким пением, ждал, пока я выгляну и примусь прогонять его, тайком предвкушая очередную серенаду. Тревор, наверняка повторяя за каким-нибудь вечным бродягой, утверждал, что вся наша жизнь – это непредсказуемая, долгая дорога домой через боль, удовольствия и преграды. И только музыка кантри способна настроить скрытые в глубине души механизмы, починить компас и задать нужное направление. Привести нас к самим себе… – я поспешила оборвать цепь воспоминаний о Треворе, режущих по живому. – Но мы разошлись полтора года назад, а после него остались лишь охапка дисков и горькая тоска по тем изумительным краям, которые никогда не были моим домом. И я не могу понять, почему, слушая Джона Денвера, поющего о горах Западной Вирджинии и сельских дорогах, мне вдруг начинает казаться, что я в действительности ни разу не была дома. Даже квартирка в Форест Гейте видится чужой, жуткой и холодной.
– Давай включим Джона Денвера и узнаем, – непринуждённо предложил Том, а я не нашла причин возразить. Достала из упаковки диск и вставила в музыкальный центр, устроенный на полу. Старый «Сони» с отвалившейся кнопкой, купленный за гроши у разносчика Кенни.
Спустя пару глухих щелчков неторопливый, зачаровывающий перелив гитары заструился из потрёпанных колонок. В этой мелодии таяли секунды февральского вечера, лениво перетекавшего в загадочные тени пленительной ночи. Зазвучал приятно обволакивающий голос с подрагивающим эхом:
Почти небеса, Западная Вирджиния,
Голубые хребты, река Шенандоа,
Жизнь там стара, старее деревьев,
Моложе гор и растёт подобно ветру.[6 - Отрывок из песни «Take Me Home, Country Roads» Джона Денвера.]
– Потанцуем, Вивьен? – Том легко подал руку, покачиваясь в такт музыке, льющейся звоном весенних ручьёв.
– Боюсь, здесь тесновато для танцев.
– Ну и замечательно. Чем не повод встать чуть ближе?
Я сощурилась с лёгким сомнением, ощутила привкус искушения. Решила подыграть, без раздумий сжала его тёплую руку, и Том тут же резко притянул к себе, будто удерживая над пропастью, расколовшей землю под моими ногами. Казалось, мы вновь столкнулись в гудящей обезличенной толпе, но теперь Том, наученный прошлым случаем, крепко схватил меня, лишая возможности отступить, одуматься. Отказать. В волнах одеколона Тома мне чудился запах моря и мандаринов. И, чёрт возьми, годы абсолютной трезвости напрочь вымели ощущение алкогольного опьянения, но я невольно разглаживала складки его тонкой футболки и понемногу вспоминала, что значить пьянеть, яростно душить рассудок и терять контроль.
– Я, конечно, могу ошибаться, но неужели вы флиртуете, мистер великолепный актёр?
– Об этом стоило спросить ещё на кухне, госпожа официантка, – обнимая меня и направляя в ритм неведомого танца, Том улыбался так, словно я уже была раздета, а он лишь со сладкой мукой оттягивал неизбежное, наслаждался мгновениями беспомощности и хитрости. – И вовсе не я начал первым.
Джон Денвер взывал к дорогам, тоскуя по родному дому, нас закружил вихрь бодрости, восторга и мимолётного веселья. Мы упали на кровать, когда мотив постепенно затухал, сплетаясь со звуками другой песни. Несколько секунд лежали, рассматривая белый матовый потолок, будто застряв у раскрытого чистого листа, куда можно было вписать всё, что угодно, запустив историю заново.
