Военный корреспондент

– Пошла! – закричали все. – Пошла!

Машина двигалась. Мы шли за ней, подпирая борт руками. Так мы выкатили машину на трассу.

– Ну, спасибо вам! – крикнул из кабины шофёр. – Я уже не вылезу, боюсь, мотор сдаст. Спасибо вам!

Он дал газ, мотор затарахтел сильнее, и машина, гремя цепями, провалилась в темноту.

– Стой, стой! – неистово закричал врач. – Полушубок оставил, дурья башка!

Он схватил лежащий на снегу полушубок и побежал в темноту.

– Как приедешь – в госпиталь немедленно! – услышал я его голос. Затем загремели цепи.

Он вернулся.

– Ну, пошли, – сказал он усталым, упавшим голосом.

Мы шли молча. Обратный путь показался мне более коротким. В палатке было очень холодно. Печка погасла. Каша в тарелках покрылась тонкой ледяной коркой. Врач устало опустился на топчан.

– Это преступление, что я его отпустил, – вздохнул он. – Каждую ночь я совершаю такое преступление и говорю себе: это в последний раз. И опять то же самое. Я кричу и ругаюсь – не помогает. Нечего тут делать медику! – выкрикнул он злобно. – Смирнов! Растопить печку!

Смирнов кубарем скатился с топчана, на который только что забрался. Видимо, он знал характер своего начальника.

– Агитирует меня, сукин сын! – бормотал врач в бороду. – Ленинградский груз! Агитатор! – Потом он повернулся ко мне. – А вот если этого гаврика посадить на тот самолёт, а того лётчика на полуторку… Что будет?

Я молчал.

– То же самое будет, вот что! Все они такие! – Врач взял тарелку с кашей и раздавил ложкой ледяную корку. – Сейчас будем разогревать кашу, – спокойно объявил он.

Я посмотрел на часы. Было четыре часа утра. Я предложил просто лечь спать.

– Мы будем есть кашу, – повторил врач.

Он лёг на спину, раскинув руки, свесив ноги вниз.

– Дурацкая профессия: медик на льду, – сказал он. – Приходится больше ругаться и толкать машины, чем лечить.

– Никто вас не заставляет толкать машины, – возразил я. – Этот шофёр вас и не просил толкать машину.

– Вас он тоже не просил, – возразил врач. К нему уже вернулось его благодушно-ироническое настроение. – Верно? Теперь вспомните, что вы здесь только несколько часов, а я уже два месяца.

Смирнов раздувал печку. Маленький огонёк уже облизывал обуглившиеся поленья.

– Кашу будешь есть, Смирнов? – спросил врач. – Нет? Тогда ложись.

Я подсел к печке на место фельдшера. Поленья весело потрескивали, печь нагревалась быстро.

– Вы какой-то странный корреспондент, – лениво заметил врач. – Сидите и молчите. Почему вы не просите показать вам лучших людей, орденоносцев и медаленосцев? Что вы, устали, что ли? Или, может быть, больны? Тогда мы вас вылечим.

Я ответил, что здоров.

– Врёте вы всё, – сказал врач. – Я знаю, зачем вы приехали. Вам Лиду надо было. Так ведь?

Я вздрогнул и выпрямился. Это было слишком неожиданно.

– Вы ошибаетесь, – пробормотал я, приходя в себя. – Я, конечно, хотел бы её увидеть. Мы не виделись очень давно. Но я и написать что-нибудь хотел бы… – Я чуть не сказал: «Пару очерков».

Он подошёл ко мне, опустил руки на мои плечи и посмотрел прямо в глаза.

– Так вот, – сказал он, – она служила здесь у меня фельдшерицей… Она пришла добровольно, – не знаю, известно ли вам об этом. Когда она пришла, трассу только ещё прокладывали. Лёд был тонкий, «дышал», когда по нему ходили. Эта женщина чем-то напоминала мою жену. – Он говорил сухо и бесстрастно, будто диктовал историю болезни. – Мы жили втроём: я, Смирнов и она. Спали вот на этих нарах. Она работала хорошо: из неё вышел бы отличный врач. Вам, может быть, кажется, что наша работа здесь – мелочь, чепуха? – спросил он внезапно резко.

– Нет, мне это не кажется, – возразил я.

– Мы здесь у пульса стоим, понимаете, у пульса!.. По этой ладожской жиле страна кровь в Ленинград вливает… свежую кровь… Только вы знаете, каково медикам на льду. Приходилось делать всё. И она делала всё. Она была упрямая! Лезла всегда куда не надо. Один раз попала в прорубь. Я думал, что схватит воспаление лёгких, но ничего, обошлось. В самом начале она ходила с изыскательскими партиями. Теперь, когда всё более или менее пришло в норму, она захотела перейти в армию. Я не мог её отговорить. Вы сможете узнать о ней в санупре. Мне очень не хотелось расставаться. В ней было много теплоты. – Он снял руки с моих плеч, отвернулся и опустился у печки. – Есть вопросы? – спросил он.

У меня не было вопросов. Мы сидели, не глядя друг на друга. Он говорил о ней так, как никто не говорил. Дело было даже не в словах, дело было в голосе, которым эти слова произносились.

– Могу добавить ещё, – сказал врач. – Она мне многое говорила, но о многом и умалчивала. Я знал, что она кого-то ждёт. Этого она мне, правда, не говорила, но я догадывался. Она знала, что я никого не жду. На льду надо быть снисходительными друг к другу. – Он усмехнулся. – Когда вы спросили о ней, я понял, что вы тот самый…

Я сидел, слушал и старался не пропустить ни одного слова.

– Сколько времени она пробыла здесь?

– Больше месяца.

– Она жила здесь?

– Да. Я уже сказал. Спала на этих нарах.

– Как её здоровье?

– Ничего. Для ленинградки – ничего.

– Почему она не осталась здесь?

– Я же вам сказал. – Я почувствовал, что врач волнуется. – Когда всё пришло в норму, она захотела перейти в действующую часть.

– У неё не было других причин? – жёстко спросил я.

– Вы хотите спросить, не приходилось ли ей… избегать меня?

– Да, – сказал я.

Врач встал.

– А по какому праву вы меня об этом спрашиваете? – тихо спросил он. – Вы не видели её с начала войны. Вы не были с ней, когда у неё умерли мать и ребёнок…

Он замолчал. Молчал и я.

Так бывает. Ты сидишь в комнате и долго беседуешь с человеком. Тебе кажется, что ты его уже давно знаешь, и ты привык ко всему: к окружающим вещам, к свету и к тому, как звучит в этой комнате его голос. Но вот произнесено одно какое-то слово, и всё обжитое пропадает: выступают острые углы у вещей, свет режет глаза, и тебе кажется, что ты на вокзале и поезд вот-вот отойдёт…

– Что же вы молчите? Злитесь? – внезапно спросил врач своим прежним иронически-благодушным тоном.

– Нет, – ответил я. – Во всяком случае, вы здесь ни при чём.

– Гордость? – пожал он плечами.

Внезапно всё показалось мне каким-то новым. Во всякое другое время я стремился бы поставить все точки над «ї». Сейчас это мне уже не казалось важным.

Я подошёл к нему почти вплотную.

– У вас была жена? – спросил я жёстко, как следователь. – Вы сказали, что Лида напоминала вам жену.

Мне показалось, что он испугался чего-то на секунду, но тут же взял себя в руки.

– Ну вот, теперь говорит корреспондент, – пошутил он.

– Перестаньте иронизировать! – сказал я. – Расскажите лучше всё о себе. Вы обязаны рассказать. Ну? У вас была жена? Она погибла? От голода? От бомбёжки? Бросила вас?

– Нет. Она тоже была врачом. Её убили немцы, – ответил каким-то чужим голосом врач. – Так много горя сейчас, что если кто-нибудь находит счастье, он обязан им поделиться.

Мне захотелось плакать. Я подошёл к врачу и протянул ему руку.

– Я рад, что мы встретились.

– Это правда? – спросил он и посмотрел мне в глаза. И только сейчас я заметил, что он совсем не молод: на его лице внезапно резко обозначилась каждая морщинка.

– Разве можно сейчас говорить неправду? – воскликнул я.

Он схватил мою руку и придвинулся к печке.

– Ну… ну вот… каша пригорела, – пробормотал он.

…В ту ночь мы так и не легли спать. Было уже утро, когда я вылез из палатки, чтобы отчистить снегом тарелки. Буран утих, и воздух был прозрачен. Всюду, насколько охватывал взгляд, была ровная и спокойная ледяная поверхность.

Всё кругом было бело. Но снег не резал глаза, потому что солнце ещё не взошло. По трассе, громыхая цепями, уже неслись машины. Они шли в одиночку и целыми колоннами.

Я вернулся в палатку. Смирнов всё ещё спал, а врач сидел на корточках перед печью и смотрел на огонь.

– Ну, всё в порядке, – сказал я, ставя тарелки на полку. – Я, пожалуй, поеду.

– Да, вам пора ехать… Обещайте мне, – тихо проговорил он, – что вы вспомните обо мне, когда будете вдвоём.

Мне показалось, что он с трудом ворочает языком. Я повернулся к нему.

– Да, обещаю вам.

Он протянул мне руку. Я молча пожал её.

Приехав в Ленинград, я зашёл в редакцию фронтовой газеты, написал корреспонденцию о Ладожской трассе и отнёс её на телеграф. Затем отправился в санитарное управление.

Санупр помещался в другом конце города, и был уже день, когда я добрался туда.

В маленькой комнатке отдела кадров сидела девушка – младший лейтенант. Я назвал фамилию Лиды и попросил навести справку, приходила ли она за назначением.

Я ожидал, что девушка будет долго копаться в бумагах, но она ответила тотчас же, заглянув в лежащую на столе папку.

– Да, была, – сказала девушка. – Назначена в Н-скую армию…

Светило солнце. Снежные холмы сверкали тысячью искр. У меня было радостно на душе. Я знал, что наконец нашёл её. Теперь это было вопросом дней, даже часов. Я стоял на огромной, занесённой снегом площади. Серые гранитные здания окружали меня. Вон там раньше возвышался Медный всадник. «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?..» Сейчас всадника не было видно. Он был укрыт от снарядов.

Всё вокруг уже не казалось мне чужим. Я по-прежнему чувствовал, что нахожусь в крепости, но я знал теперь, чем она живёт, и знал тех, кто в ней живёт. Спокойно стучал метроном – сердце города…

Я знал, где расположена армия, куда Лида получила назначение. Решил ехать и на месте ждать её приезда. Здесь мы опять могли бы разминуться. Туда же она обязательно приедет – не сегодня, так завтра.

Я отправился на Финляндский вокзал. Площадь была пустынна. Знаменитого памятника – Ленин на броневике – не было видно.

Зал ожидания был переполнен военными. Билетов никто не брал, да и кассы, кажется, не работали. Скоро все устремились на перрон: подали состав.

Я влез в холодный, дачного типа, вагон и внезапно почувствовал, что смертельно хочу спать… Проснулся от толчка. Было темно. Кто-то тормошил меня за локоть и говорил:

– Всё, всё! Приехали, дальше некуда.

Я встал, всё ещё в полусне. Не помню, чтобы когда-нибудь мне так хотелось спать. Я вышел из вагона и очутился на маленькой дачной станции. В полумраке разглядел кокетливый киоск и платформу. Киоск был забит, как бы перечёркнут двумя досками крест-накрест. Я увидел протоптанную тропинку, уходящую в лес. По тропинке пошло большинство сошедших с поезда военных. Я пошёл за ними.

Вскоре я заметил, что иду по просеке один. Люди, шедшие впереди и позади меня, разошлись по боковым тропинкам.

Я угадывал блиндажи и срубы среди запорошённых снегом елей и, свернув на уходящую в лес тропинку, постучал в первый встретившийся мне блиндаж. Там помещался комендантский взвод. Я стал расспрашивать, как пройти в санотдел, и мне дали связного.

Мы долго шли по лесным тропинкам. Наконец связной привёл меня в блиндаж к начальнику санотдела. Я отворил дверь и вошёл.

…Через полчаса мы пили чай, и я рассказывал начальнику санотдела Николаю Фёдоровичу Корнышеву, что привело меня к нему.

– Так, – сказал Корнышев, когда я кончил рассказ. – Она, очевидно, завтра явится. Тогда повидаетесь. Вы можете пожить у меня или вернуться в город на два-три дня.

Мне казалось, что после всех испытаний я просто не переживу такого счастья. По доброму лицу Корнышева я видел, что и он не меньше, чем я, счастлив, что может оказать эту услугу.

– Я думаю, вам лучше остаться у меня, – предложил он, – здесь лес прекрасный, хвойный… Побродите здесь, отдохнёте, а там и она приедет… Рад буду познакомиться.

У меня слипались глаза. Запах хвои опьянял. Я уже дремал, когда услышал голос Корнышева:

– Располагайтесь вот на этом топчане. Мой заместитель в командировке.

Я улёгся на топчан.

В блиндаже было тепло и пахло лесом. Уже засыпая, я почувствовал, что Корнышев укрывает меня полушубком.

…Я хорошо помню время, проведённое в Ленинграде. Но эти дни останутся в моей памяти навсегда. Я помню всё, до мельчайших подробностей. Думаю, что пройдёт год, два и десять лет, и всё будет казаться мне таким же, как тогда, в январе.

В тот день я встал рано. Корнышева уже не было, но на столе лежала записка, написанная аккуратным, совсем не «докторским» почерком: «Вставайте, умойтесь, завтрак вам принесёт связной, погуляйте по лесу. Я зайду около двенадцати. Корнышев».

«Есть же добрые люди на свете!» – подумал я и сделал всё, как говорилось в записке.

Затем связной принёс охапку дров и хотел растопить печку, но я сказал, что сделаю это сам.

На войне зимой возможность растопить печь и посидеть у огня, конечно, роскошь, и я умел ценить её. Я сидел на корточках и не спеша обдирал поленья. Время от времени я посматривал на дверь и ждал, что она раскроется, но потом вспомнил, что поезд приходит только вечером и что раньше восьми часов её ждать нельзя. Внезапно я передумал, оставил печку и пошёл побродить.

Было яркое, солнечное, очень тихое утро. Неподвижные ели обступали меня со всех сторон, и только изредка с верхушек сыпался снег: должно быть, птица садилась на ветки или прыгала белка.

Меня поражало величавое спокойствие, царившее здесь; просто не верилось, что я на фронте. Я был рад, что встречу её в такой тишине.

Я шёл всё глубже и глубже в лес по узенькой тропинке и незаметно дошёл до обрыва.

Было тепло, и я расстегнул полушубок. Вдали, на той стороне обрыва, лес спускался уступами, и казалось, что земля там покрыта не снегом, а высокой зелёной травой. Небо было голубым и очень глубоким, каким бывает летом или ранним весенним утром.

Я сидел на поваленной ёлке, не думая ни о чём. И память и сознание моё были чистыми, лишёнными всяких воспоминаний, как этот ровный белый снег.

Но если я начинал думать, то думал о Лиде. В моём сознании жили две Лиды: одна – привычная, такая родная и близкая, когда знаешь всё наперёд и забываешь, что ты и она не одно и то же, а другая – знакомая по рассказам, стоящая за спиною Ирины Вахрушевой, так много пережившая и понявшая, строгая, как весь этот город.

И, думая о ней, я тут же подумал о себе и о том, поймёт ли она меня теперь.

Но мысли эти шли от разума, а не от сердца. Я знал, что час, проведённый вместе, сотрёт отчуждённость и если я чего-нибудь не пойму, то она научит меня.

Я подумал о тех, других. Вспомнил мечтателя Козочкина, суровую Ирину и врача, толкающего машины во вьюжные ночи… Кто поделится с ними своим счастьем?

Ведь никогда ещё любовь не значила так много для людей, как в это жестокое время.

Я сидел на еловых ветках и вдыхал пьянящий запах хвои. Никогда раньше не думал, что хвоя может так пахнуть. Это был пряный, проникающий во все поры запах.

Посмотрел на часы. Было всего лишь одиннадцать часов утра. А вдруг она приедет не на поезде, а на попутной машине? Ведь из санупра, наверно, ходят сюда машины? Она может приехать, а меня нет, и из санотдела её тут же направят в дивизию. Я подумал об этом и чуть не рассмеялся. До чего глупым делает человека любовь! Но я всё-таки встал и пошёл на дорогу, внушая себе, что иду просто так, прогуляться…

Как хорошо было бы сейчас встретить её! Идёт себе с солдатским мешком за плечами.

Ей тяжело, бедной, тащить мешок. Она увидит меня и вскрикнет, наверно. Остановится или побежит ко мне? Ведь для неё эта встреча будет чудом, настоящим чудом…

Я шёл по дороге и всматривался в даль. Никто не шёл мне навстречу. Дошёл до станции и повернул обратно…

Корнышева ещё не было, когда я вернулся в блиндаж и принялся растапливать печку. Потом подошёл к полке, на которой лежала куча книг. «Интересно, что читает доктор?» Я стал перебирать книги. Сверху лежало несколько книг по терапии, стихи Маяковского, «Анна Каренина» и «Записки врача» Вересаева. «Странные бывают встречи на книжной полке», – подумал я.

Снаружи захрустел снег, и вошёл Корнышев.

– Ну-с, предписание выполнили? – добродушно спросил он. У него были розовые щёки и блестели глаза. – Гостью, полагаю, раньше вечера ждать напрасно?

Я кивнул головой.

– Ну и отлично, – сказал Корнышев. – Назначения те же: гуляйте, мечтайте! А я побежал. Обедать будем вместе.

Он ушёл.

Я сидел у печки и смотрел на огонь. В блиндаже стало нестерпимо жарко, и я опять ушёл в лес.

Солнце светило по-прежнему, ели были высоки и величественны, снег был таким же ослепительно белым, но мне вдруг мучительно захотелось вернуться туда, на ленинградские улицы. Когда я был в Ленинграде, мне казалось, что я буду рад убежать от этих занесённых сугробами улиц и обледенелых, израненных домов. Мне казалось, что я буду счастлив, очутившись в тишине, где не стреляют зенитки, не свистят снаряды и не стучит метроном.

Но оказалось, что я ошибся. Я уже не замечал вокруг всего того, чем так восхищался утром. Я не был суеверным, но мне пришло в голову, что буду наказан за то, что хотел встретиться с ней не в Ленинграде, а здесь, на этом тихом островке… Я вернулся в блиндаж и начал снова растапливать печь.

Корнышев пришёл в шестом часу. Он был ещё более розовощёк, и глаза его блестели совсем по-молодому. Следом за ним вошёл связной с тарелками и котелком.

– Ну, как вам у нас понравилось? – спросил Корнышев. – Благодатный край! Раньше ведь тут сплошь курортные места были. После Питера-то, наверно, раем кажется?

Я не хотел обижать его и сказал, что здесь действительно замечательно.

– Ну вот, то-то же! – Корнышев вынул часы и хитро улыбнулся. – Пожалуй, уже скоро, а?

– Да, уже скоро.

Я с трудом ел. С каждой минутой напряжение моё возрастало. Мне казалось, что, если она будет идти сюда, я почувствую её шаги ещё на дороге.

После обеда Корнышев лёг спать.

– Надеюсь, проснувшись, застать вас обоих вместе, – сказал он, засыпая.

Я вышел из блиндажа и сел на бревно. Иногда по дороге между елями мелькал полушубок, и я вставал и делал несколько шагов вперёд. Потом я медленно возвращался обратно. Я уже не прятал часы в гимнастёрку, а держал их в кармане полушубка наготове. До прихода поезда оставался час… Если считать секунды, время пойдёт незаметно. Я стал считать. Но, досчитав до пятисот, посмотрел на часы и увидел, что считаю гораздо быстрее, чем проходят секунды…

Стало уже темно. Потом я услышал шум поезда, подходившего к станции… Вот он остановился. Сейчас она выходит из вагона… Осматривается. Не знает, куда идти. К тому же темно. Она спросит. Наверно, сейчас спрашивает… Может быть, побежать на станцию? Нет, надо сидеть здесь, она может прийти одной из боковых тропинок. Вот она приближается сюда… Я уже не кладу часы в карман…

Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Её нет. Её могло что-нибудь задержать по дороге. Она могла сбиться с пути… Ведь темно… Тридцать минут. Сорок. Её нет…

Я выбежал на дорогу. Мне никто не встретился. В темноте дошёл до станции и вернулся в блиндаж. Печка погасла… Слегка похрапывал Корнышев. Она не приехала…

Я резко захлопнул дверь, и Корнышев проснулся.

– Вы не один? – вежливо спросил он.

– Она не приехала, – тихо ответил я.

– Да ну? – протянул Корнышев.

Связной принёс лампу и зажёг её.

– Вот досада-то! – сказал Корнышев с искренним огорчением. – Значит, в санупре задержали. Что-нибудь с оформлением… Ведь вам точно сказали, что она в нашу армию назначена?

– Николай Фёдорович, – сказал я, – как мне попасть в Ленинград?

– В Ленинград? Сейчас? Но поезд пойдёт только в десять утра. Да и что вам делать ночью в Ленинграде? Подождите до завтра. С вечерним поездом она, наверно, приедет.

– Нет, нет! – вырвалось у меня. Даже мысль о том, чтобы остаться здесь ещё сутки, казалась мне невыносимой.

Корнышев внимательно посмотрел на меня.

– Если уж обязательно хотите ехать, придётся потерпеть до утра. – И он подошёл ближе ко мне. – Возьмите себя в руки. Я вот уйду, а вы почитайте что-нибудь. Вот хотя бы «Записки врача». Книга отличная. Читали, конечно?

Он взял с полки книгу и протянул мне. Я взял её.

– Ну, до скорого… – сказал ласково Корнышев и вышел.

Я перелистал книжку и отложил её в сторону. Наступило полное бездумье. Мне было почти физически больно думать о чем-нибудь. Я не помню, сколько времени просидел так. Из оцепенения меня вывел голос Корнышева:

– Скорее, скорее, сейчас машина идёт в Ленинград! Идёмте, я вас провожу.

Николай Фёдорович стоял в дверях.

Я вскочил и схватил полушубок. Мы прошли по тропке, и я увидел тёмное очертание полуторки. Я залез в кузов.

– Ну, прощайте, – сказал Корнышев, тепло пожимая мне руку.

– До свидания, – ответил я, – сердечное вам спасибо.

…Мы въехали в Ленинград ночью, но на улицах было светло.

Взошла луна. И странное дело: как только я увидел серый ленинградский гранит, услышал мерный стук метронома, у меня стало спокойнее на душе.

Я вылез из машины на Дворцовой площади и через десять минут поднимался по лестнице «Астории». Навстречу мне с коптилкой в руках шёл Ольшанский.

– Где это вы пропадаете, синьор? – спросил Мефистофель.

Я ответил, что ездил в часть, и уже прошёл мимо, когда Ольшанский сказал:

– А тогда, в машине, девушка одна вами интересовалась.

Я обернулся к Ольшанскому. Он стоял, прикрывая огонь ладонью, и хитро улыбался.

– Я, правда, особенно не откровенничал насчёт вас, – продолжал он. – Кто вас знает, заинтересованы вы во встрече или нет?..

Я схватил его за полушубок.

– Ольшанский! – закричал я. – Прекратите эту болтовню! Где она? Что с ней?

Он испуганно посмотрел на меня.

– Она очень просила ваш адрес. Я уж думал, не наглупил ли, что упомянул вашу фамилию. Вы извините… но… кажется, она с утра сидит в вашем номере…

Я стоял на лестнице, прислонившись к перилам. Ольшанский что-то говорил, но я уже ничего не слышал. У меня стучало в висках и пересохло во рту. Мне казалось, что если я оторвусь от перил и сделаю шаг, то упаду тут же.

Тысячу раз рисовал себе нашу встречу, но никогда не думал, что потрясение будет так велико.

Потом я стал медленно подниматься по лестнице. Откуда-то проникал свет, и я не сразу понял, что это Ольшанский с коптилкой провожает меня. У моей комнаты я остановился, чтобы перевести дыхание. Потом тихонько толкнул дверь.

Лида сидела на подоконнике, вполоборота к двери, и смотрела в окно. Луна светила так ярко, что в комнате было светло, как в белые ночи.

– Лида! – произнёс я шёпотом. – Лида!

Она соскочила и стала, прижавшись спиной к окну.

– Ты?! – сказала она. – Наконец-то!..

…Я рассказывал Лиде о своих поисках, но она внезапно прервала меня:

– Какой ты… смешной в военной форме. Просто на себя не похож!

Мы стояли друг против друга у окна, и лунный свет падал на её лицо. Она казалась мне маленькой и хрупкой, и было видно каждую морщинку на её лице.

За окном на покрытой снегом площади высился Исаакий.

– Помнишь, как мы любили смотреть из окна на собор? – спросил я.

– Да. В белые ночи.

– Сейчас совсем как в белую ночь. Даже окно не замёрзло.

Мы стояли у окна и смотрели на площадь. Я обнял её и поцеловал. Мне хотелось стоять так всегда и не разжимать рук. Она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел в её глаза. Это и было счастье. Потом мы сели на диван. Говорили о чём-то совсем неважном: мы привыкали друг к другу.

– Ты была у Ирины? – спросил я.

– Нет. Я весь день прождала тебя в номере. Как я благодарна этому долговязому корреспонденту. Ведь это он сказал мне о тебе. Но, бог мой, как он перетрусил, когда я сказала, чтобы он немедленно повёл меня в твою комнату! – Она рассмеялась. У неё был глухой и немного печальный смех.

Я снова поцеловал её. У неё были холодные губы.

– Тебе холодно? – спросил я. Потом снял с неё валенки и закутал ноги одеялом.

– Здесь очень холодно, – ответила она и закрыла глаза. – И знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что я плыву в тёплой реке и попала в водоворот, такой медленный, и он так приятно кружит меня, и всё ясно, и дальше не надо плыть.

– Ты устала, дорогая? – спросил я.

Она открыла глаза.

– Нет. – Она улыбнулась. – Отчего мне устать, когда я весь день сижу и жду тебя?

– Голодная?

– Нет, почему же. Я получила паёк на два дня.

– Подумать только, – сказал я, – как много надо мне у тебя узнать. Ты столько пережила!..

– Не сегодня, милый. Поговорим завтра. Сегодня пусть будет так, будто мы никогда не расставались.

– Хорошо, – ответил я. – Это нетрудно. Ведь на самом деле мы никогда не расставались.

Я был счастлив, но думал о другом безмерном счастье. Мне хотелось, чтобы эта наша разлука была последней и чтобы мы никогда больше не расставались. С этой женщиной я чувствовал себя готовым на любой труд и любой подвиг. Раньше она была моим сердцем, моей любовью. Сейчас она стала источником моего мужества.