Военный корреспондент

Он начинал раздражать меня.

– Никакой фигуральности, – резко произнёс я. – Говорю в прямом смысле. Если бы не эта артерия, Ленинграду бы не выстоять, несмотря на весь его героизм. Впрочем, дело не только в трассе. Всё это надо понимать шире, гораздо шире…

Ветер становился всё сильнее, и вскоре по льду закружились маленькие снежные смерчи и замела позёмка. Мы подсели на попутную машину, проехали километров двенадцать и слезли, потому что сильно промёрзли. Побежали, чтобы согреться, но, когда снова захотели сесть в машину, как назло, на трассе ни одной не оказалось.

Я шёл, смотря на указатели, – их действительно было очень много, – пока не прочёл: «Санбат. 5 километров», и не увидел стрелку, указывающую на юг.

– Пойдём быстрее, – сказал я Ольшанскому.

Ветер дул всё сильнее. Он дул рывками, с короткими промежутками затишья. В один из таких промежутков мы услышали гул самолёта. Я обернулся и увидел «дуглас». Самолёт шёл совсем низко над озером. Над «Дугласом», на значительной высоте, шёл истребитель.

– Один только! – воскликнул Ольшанский, показывая на истребитель. – Обычно сопровождает больше.

Он проявлял чрезвычайную осведомлённость во всех делах. «Дуглас» пролетел над вашими головами, и в этот момент Ольшанский крикнул:

– Смотри! – и схватил меня за руку.

Я посмотрел в сторону, куда показывал Ольшанский. В молочной дымке облаков я увидел медленно плывущие серебристые точки.

– Это «мессеры»! – прошептал Ольшанский.

Я тоже не сомневался в том, что это немцы. Они плыли, то скрываясь в кашице облаков, то появляясь в просветах. Мы внимательно следили за их полётом.

– Они не видят! – воскликнул Ольшанский.

«Дуглас» был уже далеко от нас. Он быстро приближался к едва заметной вдали линии берега.

– Они не видят! – повторил Ольшанский.

В этот момент я заметил, как три плывущих в облаках самолёта резко изменили курс. Где-то захлопали зенитки, и в небе вспыхнули одуванчики разрывов. Но самолёты, круто развернувшись, устремились туда, где только что скрылись из нашего поля зрения «Дуглас» и истребитель. Скоро все они исчезли в туманной дымке.

– Вдогонку пошли, сволочи! – сказал Ольшанский. – Ну, над землёй они чёрта с два его различат. Он над самым лесом полетит. Только бы над озером не догнали. А истребителю достанется.

Мы стояли и смотрели туда, где скрылись самолёты. Вскоре оттуда послышался нарастающий звенящий гул моторов. Затем мы увидели четыре самолёта. Всё стало ясным: немцы атаковали наш истребитель.

Дальнейшее произошло молниеносно. Не было ни карусели воздушного боя с завыванием моторов, ни треска пулемётных очередей. Просто мы услышали резкий пушечный удар, и один из самолётов, в чёрном дыму, ринулся с небосклона. Мы видели, как с каждой секундой уменьшается расстояние между самолётом и льдом, услышали сильный треск взламываемого льда и увидели столб воды, взметнувшийся из провала.

– «Мессер», «мессер»! – уверенно закричал Ольшанский.

Затем самолёты в небе смешались, и я уже не мог отличить немецкий от нашего. Вдруг я увидел, как один из самолётов без дыма, без обычного языка пламени стал медленно планировать.

– Это наш, Ольшанский, наш! – шёпотом сказал я.

Очевидно, у самолёта был повреждён мотор. Немцы прижимали его к озеру, обстреливая из пушек и пулемётов.

Истребитель бесшумно, как планёр, скользнул над озером. Наконец его лыжи коснулись льда, и он замер, белый, почти неразличимый на снегу. Он сел не более чем в ста метрах от нас. Немцы пронеслись над ним с победным воем моторов. Я увидел, как из кабины истребителя выпрыгнул лётчик и бросился под мотор. Мы побежали к нему.

– Ложись! – крикнул Ольшанский.

Я бросился в снег и увидел, как два самолёта, развернувшись, пикировали на беспомощный истребитель. Они на бреющем полёте пронеслись над ним, я услышал пулемётную очередь, увидел столбики снежной пыли и ямки на снегу, похожие на заячий след.

– Они его будут расстреливать, – прошептал Ольшанский.

Самолёты развернулись и снова стали заходить на истребитель. Когда они вторично пронеслись над нами и снежная пыль взвилась совсем рядом, я крикнул:

– К самолёту! – вскочил и побежал.

Ольшанский бежал за мной. Надо было успеть добежать до самолёта, пока немцы не развернутся. Там всё-таки было укрытие. Мы успели. Я добежал первый и с размаху нырнул под мотор. Ольшанский повалился на меня. Лётчик лежал на спине и сжимал в руке наган.

– Полегче, ребята, – прохрипел он.

Мы прижались друг к другу. Пули ударили в металл над нашими головами.

Казалось, что этому не будет конца. Самолёты разворачивались, проносились над нами на бреющем полёте, палили из пулемётов и пушек и поднимали вокруг снежную бурю. И каждый раз, когда они проносились, лётчик произносил только два слова: «Ни черта!»

Потом они улетели. Мы вылезли из-под мотора. Не было ничего более приятного, чем видеть, как удаляются «мессершмитты». Лётчик вылез следом за нами. Меховой комбинезон висел на нём клочьями. Он встал, похлопал рукой по мотору и сказал:

– Ни черта! Выручил. Ленинградская вещь!

– Ранен? – спросил я.

– Ни черта! – хрипло ответил лётчик.

Но я увидел на снегу, там, где он лежал, красное пятно.

– Посмотри получше, – сказал я, – сгоряча не чувствуешь.

Лётчик похлопал себя по груди и по бёдрам.

– Руки есть, ноги тоже есть. И башка есть, – сказал он.

– А кровь откуда? – спросил я, показывая на снег.

– Кровь? – Лётчик посмотрел на снег и повторил растерян но: – Кровь?.. Да, кровь.

Но тут я сам увидел кровь на его валенке. Очевидно, он был ранен в левую ногу.

– Снимай валенок, – сказал я.

– Да ни черта! – махнул рукой лётчик.

– Сейчас – ни черта, а потом – без ноги! – крикнул я. – Садись!

Лётчик сел в снег, и я стал стягивать с него валенок.

– Больно? – спросил я. Мне важно было знать, задета ли кость.

– И ничего не больно, – буркнул лётчик.

В валенке скопилось много запёкшейся крови. Я завернул штанину. Рана была небольшой. Бинт оказался у лётчика в сумке. Я перевязал рану и укутал ногу.

– Теперь пойдём в санбат, – сказал я. – Вдвоём мы тебя доведём. Это рядом. Километра три.

– Никуда я не пойду, – ответил лётчик. – Что вы, в уме – машину бросить? Идите-ка лучше сами, пусть полуторку пришлют да бойцов, охрану поставить.

– Ладно, – сказал я. – Ольшанский останется здесь. – Мефистофель кивнул. – А за тобой приедут через полчаса.

Мы уложили лётчика на снегу под мотором, и я зашагал по направлению к санбату.

Холодный ветер крепчал с каждой минутой, и было трудно устоять на льду.

Я прошёл около километра и увидел полуторку, которая, громыхая цепями, неслась мне навстречу. Когда она была уже близко от меня, я рассмотрел красный крест на переднем стекле. Я поднял руку, и машина, поравнявшись со мной, замедлила ход.

– Там лётчик раненый! – крикнул я.

– Знаем! – ответил из кабины женский голос, и машина снова понеслась.

Идти было очень трудно. Поднялся штормовой, ледяной ветер. Трассу заносило снегом. Я шёл сквозь туман. Валенки мои проваливались в сугробы и снег набивался за голенища. За лётчика я был теперь спокоен. Через несколько минут машина будет у самолёта. Очевидно, в санбате видели, как он снизился, и выслали машину.

Теперь я уже не думал о лётчике. Я думал о Лиде. Уже не сдерживал себя, а шёл и повторял: «К ней, к ней…» – и мне было легче идти.

Наконец я увидел большую санитарную палатку. Она стояла в стороне от трассы. Было уже темно. У входа лежали на снегу розовые отблески, – очевидно, в палатке топилась печь. Я приподнял мокрый от снега полог и вошёл.

У входа действительно топилась печурка, а дальше в полумраке я увидел людей, сидящих на топчане.

Я поздоровался и для проверки прежде всего сказал о лётчике.

– Знаем, знаем, – ответил мне кто-то из полумрака, – уже машина пошла.

Значит, всё было в порядке.

Теперь я различал сидящих на топчане людей. Их было двое: военврач третьего ранга и военфельдшер. Они пили чай. Я представился, и военврач налил мне кружку чаю.

– Согревайтесь, – сказал он. – Ну, как там, на Большой земле?

Я пил, обжигаясь, горячий чай и рассказывал о Большой земле. Они, сидящие здесь, на льду, были «буфером» между Большой землёй и Ленинградом. Для них было одинаково интересно и то, что происходит в Питере, и то, что происходит там, за Ладогой.

А потом я спросил, стараясь говорить как можно спокойнее, не знают ли они, где работает… я назвал фамилию.

– Как же, – спокойно ответил военврач, – у нас работает.

Мне показалось, что это сказал не он. Мне показалось, что я слышу свой собственный голос.

– У вас? – повторил я.

– Именно, – ответил военврач. – Вернее, работала. Сегодня уехала в распоряжение фронта. Да вы говорите, что встретили санитарную машину? Вот она на ней и поехала.

Я вскочил.

– Но ведь машина вернётся?

– Зачем же ей возвращаться? Лётчика повезут прямо в Питер, в госпиталь.

Я выбежал из палатки. Завывал холодный, штормовой ветер, и острый снег бил в лицо. Где-то на трассе буксовала машина, и издали слышались артиллерийские разрывы, и было темно, совершенно темно…

– Куда это вы сорвались? – спросил врач, когда я вернулся в палатку.

– У самолёта остался товарищ, – ответил я. – Хотел посмотреть, не идёт ли он.

– Ну, сейчас нас отыскать трудно, – сказал врач. – Мы – как папанинцы на льдине. Он, наверно, вернулся с машиной в Ленинград.

– Да, – согласился я, – наверно, он вернулся.

Было мучительно думать, что Ольшанский сейчас вместе с ней в машине… Если бы они хоть разговорились и Ольшанский сказал, с кем он ходил по Ладоге… Но на это было мало надежды. Она, наверно, останется в кабине, а он сядет в кузов. Доехав до города, он постучит шофёру и выпрыгнет. Вот и всё. Но, может быть, в кабину посадили раненого лётчика? Конечно, они посадили его в кабину, если он ещё в состоянии сидеть. И тогда она с Ольшанским едет в кузове. Ольшанский – общительный тип…

Я сидел и думал: «Если бы он с ней заговорил! Ну вот, они сидят в кузове, и он закрывает ей ноги плащ-палаткой, – разве это не повод для разговора? Или он просто спрашивает, до какого места пойдёт машина. Наконец, надо же ему написать о Ладоге свою «пару очерков». Неужели он не затеет разговора о трассе? «О людях» – как принято выражаться…»

Отчаяние охватило меня. Мне казалось, что я слышу их разговор, десятки вопросов, которые задаёт Ольшанский, и её ответы, тогда как ему нужно сказать всего два слова…

Завывал ветер. Полотнища палатки колыхались, и верёвки, привязанные к колышкам, вбитым в деревянный настил, натягивались, как струны. Были минуты, когда казалось, что порыв ветра опрокинет палатку, раскидает по льду людей, топчаны, горящие в печке дрова, исхлещет всё острым, колющим снегом.

– Даёт жизни! – сказал военфельдшер.

– Теперь до утра, – подтвердил врач.

– Что «до утра»? – спросил я.

Мне показалось, что я пропустил начало разговора.

– Ветер до утра, – сказал врач. – Ну, ужинать будем?

Он встал с топчана и потянулся, широко раскинув руки. Он был очень высок. У него была чёрная, неровно подстриженная борода. Трудно было определить, сколько ему лет, хотя мне показалось, что он молод.

Никто не ответил. Только ветер свистел. Врач подошёл к печке, опустился на корточки и стал помешивать угли.

– Я думаю, надо поужинать, – сказал врач. – А вы как?

Это относилось ко мне. Я заявил, что есть не хочу.

– Бросьте, бросьте, – ворчливо отозвался врач. – Корреспонденты всегда хотят есть. Я ведь и на Большой земле работал. Будем кашу варить. Орёл! – крикнул он фельдшеру.

Но с нар раздавалось тихое сопение.

– Спит, – заметил врач. – Ну и пусть спит. Сейчас приготовим воду.

Он взял котелок и нырнул под мокрый полог, прикрывавший вход. Через минуту он вернулся с котелком, наполненным снегом.

– Во как живём! Как на льдине! – Ему, видно, нравилось это сравнение. – Чтобы получить полкотелка воды, – деловито пояснил врач, ставя котелок на печь, – надо три раза наполнить его снегом. Вода будет препаршивая, предупреждаю, но другой нет.

Он поднял с пола лучинку и стал помешивать ею снег в котелке.

– Гигиена! – улыбнулся я.

– Такого слова не существует, – убеждённо ответил врач.

Он начинал мне нравиться. У него были деловитость и какое-то благодушно-ироническое отношение к тому, что он делал. Он производил впечатление «лёгкого» человека.

– Есть много способов приготовления пшённой каши из концентрата, – рассуждал он, помешивая снег лучинкой. – Можно дождаться, пока закипит вода, можно заранее положить концентрат в воду. Но, откровенно говоря, это дела не меняет. Существенные изменения в анамнезе наступают лишь в результате прибавления к каше масла и поджаренного лука. К сожалению, мы не располагаем сейчас ни тем, ни другим.

Я смотрел в котелок. Внезапно жидкая кашица снега подёрнулась корочкой и тут же превратилась в воду.

– Ну вот, – сказал врач, снимая с печки котелок, – теперь его надо снова наполнить снегом. – И врач опять нырнул под полог.

Это было очень смешно и напоминало старую сказку о том, как ели кисель и бегали в погреб за молоком. Ложка киселя, ложка молока. Почему было не принести снег в ведре и потом постепенно подкладывать его в котелок?..

– Не унимается! – сказал врач, пролезая в палатку. От котелка шёл пар. Он снова поставил его на печку. – Так и хлещет! Ну, дела сегодня будут.

Он опустился на корточки и стал помешивать в котелке. Его волосы были запорошены снегом.

– Ещё один раз, – сообщил врач, – и воды будет достаточно.

Я посоветовал ему насчёт ведра. Врач посмотрел на ведро, висящее на крюке, потом на меня и ответил:

– Пожалуй.

Потом он встал и подсел на топчан, рядом со мной.

– Скажите, – спросил врач, – лётчику тому здорово досталось?

– В ногу, – ответил я. – Он сначала не почувствовал. А потом я заметил кровь; он говорит, что не больно.

– Так всегда сгоряча бывает, – объяснил врач. – Но, видно, счастливо отделался.

– «Мессеров» было три, – вспомнил я, – а он один. По-моему, он напрасно полез в драку.

– Как напрасно? – удивился врач. – А самолёт с людьми и грузом?

– Он был уже над лесом. Цель была достигнута. Лётчику надо было уходить.

– Ну, это вы бросьте, – недовольно проговорил врач. – А вдруг они погнались бы за самолётом? Нет, ни один советский лётчик так не поступит. Ну вот, теперь последний заход. – Он схватил котелок и нырнул под полог.

Фельдшер на топчане мирно посапывал. Я посмотрел на часы. Час ночи. Через шесть часов наступит утро, и я смогу двинуться обратно.

– Прямо невозможно держать в руках металлическое, – заметил врач, появляясь. – Вмиг пальцы отморозишь. Вот холодина-то! – Он рывком поставил котелок на огонь. – Теперь всё. Закипит – и можно класть.

Я почувствовал, что хочу спать. Врач подошёл к полочке и взял оттуда концентрат. Потом подумал и взял второй.

– Сварим два, – обратился он ко мне. – Кутить так кутить!

– Давайте я тоже буду что-нибудь делать, – предложил я.

– Вы будете есть, – ответил он. – Вот смотрите за водой. Скажите, когда закипит.

Глупо было приставать к нему. Как будто требовался штат поваров, чтобы сварить кашу. Но мне было неприятно сидеть сложа руки. Врач высыпал из мешка несколько сухарей и крошки.

– Это вместо хлеба. Надеюсь, у вас зубы не вставные?

Он стал ломать куски. Я видел, что они твёрже камня.

– Замёрзли, – пояснил врач. – Впрочем, предпочитаю сухари мёрзлому хлебу.

Я не разбирался в этих тонкостях. К тому же вода закипела. Размельчив концентрат, я высыпал его в котелок. Вода кипела, и пшено немедленно стало подниматься на поверхность. Вода была мутной.

– Теперь надо потерпеть минут пятнадцать, – сказал врач. – Есть сильно хотите?

Я ответил, что хочу.

– Правильно. Раз корреспондент, – значит, хотите. Орла будем будить? – спросил он, кивая на нары. – Пожалуй, не будем. Собственно, ему повезло больше, чем нам. Лучше хорошо выспаться, чем быть сытым.

Я сомневался в правильности этого афоризма. В палатке запахло варёным пшеном. Это был очень приятный запах. Я никогда не замечал раньше, что пшено пахнет.

– Поедим и заляжем, – объявил врач, потягиваясь. – Сказать вам откровенно, я уже третьи сутки не могу выспаться.

Мне было непонятно, что это за работа у медиков на льду, из-за которой нужно не спать по суткам. Я сказал ему об этом.

– Ну, работа разная бывает, – ответил он и, зачерпнув лучинкой кашу, попробовал.

– Готово? – спросил я. Мне очень хотелось есть.

– Готово, – ответил он. – Масло и жареный лук подразумеваются. Возьмите котелок и слейте воду.

Я вышел из палатки. Буран едва не сшиб меня с ног. У меня захватило дыхание, и в лицо врезались сотни игл. Я стал осторожно сливать воду. Где-то неподалёку я снова услышал звук буксующей машины и подумал, что шофёру сейчас несладко.

Затем я вернулся в палатку. Мокрый полог хлестнул меня по лицу, когда я пролезал. Врач поставил на топчан две жестяные тарелки. Он потирал руки и, видимо, был доволен.

– Ну вот, и всё в порядке, – объявил врач.

– У кого-то неподалёку не всё в порядке, – ответил я.

– А что такое?

– Где-то машина буксует. Вот, видно, достаётся шофёру!

– Машина? – переспросил врач. Мне показалось, что он помрачнел. – Ну, давайте быстрее.

– Куда торопиться? – спросил я.

Врач ничего не ответил и стал накладывать кашу на тарелки. Когда я приготовился опустить ложку в дымящуюся кашу, снаружи послышался скрип шагов.

– Так, – сказал врач и отложил ложку.

Полог откинулся, и в палатку пролез человек. На нём был промасленный, когда-то белый полушубок, подпоясанный ремнём. Пот грязными струйками стекал с его лба на лицо. Ушанка была сдвинута на затылок, и виднелись слежавшиеся на лбу волосы.

Он стоял у входа в палатку, и возле его валенок от тающего снега сейчас же образовалась лужа. Он смотрел своими воспалёнными глазами на нас и, как мне казалось, никого не видел.

Наконец он спросил хрипло и невнятно:

– Здесь… чего?

Я сразу понял, что это шофёр с той машины.

– Санчасть, – ответил врач.

– Медики… – хрипло сказал шофёр. – А мне бы толкнуть… машину толкнуть… Самую малость. – Он говорил, ни к кому не обращаясь.

Он всё ещё стоял у входа, но я видел, как под влиянием света и тепла его взгляд проясняется. Потом шофёр сделал шаг к печке и протянул над ней руки. Я вздрогнул, увидя их. Кисти были ало-фиолетовые, распухшие, как бочки. Волдыри на них были видны даже издалека.

– Опустите руки и идите сюда, – резко сказал врач.

Затем он повернулся и потормошил спящего на нарах фельдшера.

– Подъём! – скомандовал он.

Шофёр стоял у печки, не двигаясь и не опуская рук.

– Вы что, оглохли, что ли? – закричал врач. – Опустите руки! – Он подошёл к шофёру и оттащил его от печки. – Вы что, не видите, что у вас с руками?

Шофёр поднёс руки к глазам.

– Малость поморозил, – ответил он.

– Снимайте полушубок, – приказал врач.

– Да ничего я не буду снимать, – с внезапной злобой сказал шофёр и упрямо мотнул головой. – У меня машина там, гружёная. И человек у груза. Мне толкнуть надо.

– Снимите полушубок! – закричал врач. – Смирнов, помоги ему снять полушубок.

Фельдшер подошёл к шофёру и взялся за его ремень. Но шофёр резко повернулся и хотел нырнуть под полог.

– Держите его, дурака! – закричал врач, и Смирнов ухватил шофёра за полу полушубка. – Ты же без рук останешься! Понимаешь ты это? Гангрену хочешь?

Шофёр больше не сопротивлялся. Смирнов стал расстёгивать на нём полушубок.

– Вот что, – буркнул шофёр, – если смазать или перевязать, то давайте, только побыстрее. Мне ещё людей надо найти, машину толкнуть.

– Ты никуда не поедешь, – сказал врач, перебирая на полке какие-то склянки. – Тебя сейчас положат в постель.

– А машина? – спросил шофёр. В его голосе звучали растерянность и испуг.

– У машины выставят часового. Потом поедет другой шофёр.

– Да вы что? – рванулся к выходу шофёр. – Вы что, смеётесь, что ли, товарищ военврач? Машину бросить на полдороге – и в постель? – Он схватился за полушубок.

– Ты не дури, – прикрикнул врач, – у тебя обморожение второй степени. Ты понимаешь, что это такое? С культяпками жить хочешь?

Шофёр растерянно смотрел на свои руки.

– Да и не больно совсем, – сказал он внезапно осевшим голосом.

Врач посмотрел на меня.

– Видите? – воскликнул он. – Этому тоже не больно. Всем им сначала не больно.

Он подошёл и налил что-то из бутылки в жестяную кружку.

– Выпей, – протянул врач кружку шофёру.

Тот взял, понюхал и улыбнулся.

– Это, конечно, можно. – Шофёр выпил. – Сильна, чёрт! – воскликнул он восхищённо.

– Теперь давай сюда руки, – приказал врач.

Вдвоём с фельдшером они стали чем-то смазывать ало-фиолетовые кисти рук. Шофёр не стонал и не морщился.

– Сколько в ей градусов? – спросил он. – Наверно, коньяк?

– Коньяком ещё тебя поить, – проворчал Смирнов.

– Ну, довольно болтать, – сказал врач, бинтуя правую руку. – Сейчас – в постель.

Но шофёр вырвал руки и сделал шаг к выходу. Лицо его снова стало злым.

– Сказал, что не пойду никуда, товарищ воендоктор. – Он схватил забинтованной рукой полушубок, лежавший на топчане. – У меня там груз продовольственный. Для Ленинграда!

– Ты у меня поагитируешь! – закричал врач.

Я смотрел на него с удивлением. В начале знакомства он показался мне флегматичным и уравновешенным человеком. Было странно, что он двух слов не мог сказать спокойно.

– За бинты спасибо, – поблагодарил шофёр. – А только я пойду!

В его голосе было столько решимости, что, попробуй мы его задержать, он полез бы в драку.

– Где тут ещё палатки есть? – спросил шофёр, надевая полушубок. – Пойду людей собирать.

– Далеко твоя машина? – спросил врач.

– Да вот, недалече, метров пятьдесят от вас.

Врач сорвал свой полушубок с крюка.

– Одевайся, Смирнов! – приказал он.

Я стал тоже натягивать полушубок.

Один за другим мы вышли из палатки. У меня тут же захватило дыхание. Мне показалось, что ветер стал дуть ещё сильнее. Казалось, что он пронизывает насквозь, а острые иглы снега впиваются в тело. С первых же шагов я залез в какой-то сугроб и зачерпнул полные валенки снега.

– Левее держите! – крикнул врач из темноты.

Я повернул на его голос. Идти было очень трудно. Приходилось преодолевать сплошную стену из ветра и снега. Я не мог себе представить, как можно ехать в такую погоду на машине.

Шофёр шёл где-то впереди и время от времени окликал нас.

– Идём, идём, – ворчал врач, – чтоб тебе пусто было!

Мы шли очень долго. Мне показалось, что тут не пятьдесят метров, а целый километр. Очевидно, это так и было: у шофёров своя манера определять расстояние.

Наконец мы пришли к машине. Полуторка стояла, увязнув передними колёсами в сугробе.

– Федюшов, вылазь! – весело крикнул шофёр. – Подмога пришла.

В ответ я услышал голос откуда-то сверху: «Ого-го!» Потом спрыгнул человек.

– Теперь нас пятеро, – сказал шофёр. – Неужто не сдвинем?

– Подкопать надо малость, – предложил Федюшов.

Он вытянул откуда-то из темноты две лопаты и сунул одну мне.

Мы подошли к передним колёсам и стали освобождать их от снега. Моя лопата была маленькой и неудобной, вроде игрушечной.

– Попробую мотор разогреть, – услышал я из темноты голос шофёра.

Я работал без устали. Мне стало до того жарко, что я снял полушубок. Я уже не чувствовал, как снежные иглы вонзаются в лицо.

– Идёт дело! – услышал я голос фельдшера; он откапывал другое колесо.

– Не берёт стартер! – крикнул шофёр. – Крутануть надо!

– Давай ручку, – крикнул врач. Потом я услышал рывки от заводной ручки и отчаянную ругань. – Да она у тебя промёрзла вся! – кричал врач.

– Ещё раз крутаните, – умоляюще отвечал шофёр. – Ну, ещё разок, товарищ военврач!

Затем раздалось ровное тарахтение мотора.

Теперь оставалось главное: вытолкнуть машину на трассу.

Мы остервенело толкали машину, но она не двигалась. Я чувствовал, что с меня катится пот. Я ощущал его липкие струйки под рубашкой. Мы толкали машину и под команду и вразброд, но она будто примёрзла ко льду.

– К чертям! – закричал врач, подходя к кабине. – Иди ложись в постель, а у машины поставим часового. Так до утра без толку пробьёмся.

Шофёр выскочил из кабины.

– Да нет же, товарищ военврач, – сказал он, и мне послышались слёзы в его голосе, – сдвинем мы её, честное слово, сдвинем! Вот погодите, я под колёса постелю. – Он быстро снял полушубок и подпихнул его под правое колесо. – Ну, ещё разок двинем!

Снова хлопнула дверца кабины и затарахтел мотор. Мы снова стали толкать машину. Мне казалось, что мы упираемся в борт с такой силой, что ноги проломят лёд. Внезапно я почувствовал, как борт машины медленно уходит из-под наших рук.