Бражник

скачать книгу бесплатно

Бражник
Цагар Враль

Каннибализм – это поедание себеподобных. Кто ты, кто подобен тебе? С этого надо начинать. Уж точно не с вопроса «почему я, блин, вообще должен об этом думать?». Его надо было задавать раньше. До того, как пробовать.

Цагар Враль

Бражник

0,5

Последние три года я не вылезаю из долгов. Я окутан ими, как покойник саваном.

Без долгов я бы точно умер. Они меня греют.

На ближайшую жизнь у меня не осталось никаких планов и надежд. Когда я просыпаюсь утром, я не иду на работу. Мне не с кем поговорить. Нет такого человека, в чьей жизни я бы занял много места. А тут – долг. Про него не забудут. И про меня тоже. Естественно, свои долги я не отдам. Мне нечем. А значит, эта путеводная звезда для меня никогда не погаснет.

Поэтому я хожу за пивом в дальнюю пивную лавку. Те, что поближе, уже доверху наполнены моими задолженностями, сам я туда просто не влезу.

Однажды я сделал кое-что, после чего обхожу самую ближнюю пивную лавку за два двора, а то и дальше, даже если очень тороплюсь. Когда я выхожу из дома, первое, что я делаю – смотрю в другую сторону. Иду и не оборачиваюсь. А та пивная позади дышит мне в спину, но не как маньяк. С укором. Маньяк за тобой гонится, а тут другое: за тобой не пойдут, потому что знают, что ты сам себя накажешь хуже любого удара под дых.

Вот такие у меня отношения с той лавкой, хоть я и рубля в ней не должен.

Обычно я беру литров пять или шесть. Пять – если не хочу напиваться, шесть – если есть деньги. Иногда денег нет настолько, что беру только два или один, а то и вовсе без пива остаюсь. Но если мое лицо вызовет необходимый объем доверия, то пиво могут дать в кредит. Уж пятьдесят рублей точно разрешат занести попозже.

Проблема в том, что я пока не вычислил эту формулу необходимого объема доверия. Соотношение благожелательности улыбки и количества бутылок, которые могут дать в руки даром, окутано тайной.

К сожалению, из-за таких, как я, продавщицы научились оставлять пиво вне зоны досягаемости, пока деньги не увидят. Чтобы не шмыг в карман, и поминай, как звали. Смотри записи с камер видеонаблюдения и утирай скупую девичью слезу.

Но даже если разливное пиво тебе не умыкнуть, прямо под боком всегда стоят холодильники с бутылочным. Бери – не хочу.

Так и в той пивной, что всегда мне в спину укоризненно смотрит, было.

Там даже камер видеонаблюдения не стояло, это мы сразу подметили. Даже не по злому умыслу, просто странно это – такое место, и без камер. Как будто в пивные лавки только трезвые джентльмены ходят.

Наверно, все дело в том, что лавка работала только в цивильное время для цивильных посетителей. Закрывалась в самый прибыльный час, упуская тонны выручки. Работала только при свете солнца.

Есть такая особая степень компетенции: где-то читал называется. Так вот, я где-то читал про очень жизнерадостное племя, которое оставалось жизнерадостным только до захода солнца. Сразу с наступлением темноты все население охватывала массовая истерия. Рыдали до самого рассвета. Когда спали – непонятно, но их страх перед ночью я понять могу: в ночное время наш город становится филиалом ада на земле. Все, что работает круглосуточно, укреплено, как настоящая крепость, ждущая осады орков верхом на драконах. Продуктовые, шиномонтаж, аптеки. И пивные лавки.

Конечно, аборигену в диком племени жизнь понятна только под светом солнца, потому что он мыслит глазом. Если днем хрустит ветка, он может посмотреть в ту сторону и увидеть бегемота. Если ветка хрустнет ночью, то бегемота он не увидит, и ветка хрустнет по непонятным причинам.

Я не знаю, как бы я вел себя в джунглях. Наверно, я бы и днем испугался бегемота.

Ночных чудовищ в городах разгоняют фонари, да и бегемотов тут не бывает. Боимся мы вовсе не бегемотов.

Аборигенам нужно пережить всего лишь ночь, а днем они снова будут счастливы. Все вернется на прежние места.

Пальмы, пропавшие во тьме, снова зашелестят под солнцем. Медленно проступят из темноты, становясь все ярче, приобретая знакомые цвета. Добрые боги вернут аборигенам их привычную жизнь и превратят всех монстров ночи в обычных бегемотов.

Но наше зло никогда не дремлет. Я хорошо понял это спустя год, когда впервые попробовал человечину.

А камеры в той пивной должны были поставить. И плевать, что по ночам не работает.

Самое главное – никогда не мучиться стыдом за то, что ты сделал. Все остальное пережить можно.

Лавровый потоп

Ты вытираешь пол насухо и думаешь, что все обошлось, а потом тебе звонят в дверь. Так ты и понимаешь, что затопил соседей.

Случилось что-то ужасное, а сделать с этим ты уже ничего не можешь. Конец света настал, и начался он прямо с порога твоей квартиры. Услышь трубы и гром, ангелы взывают к тебе.

Грядет Страшный Суд, и ты это знаешь. Ты уже видел его в глазок, когда отпирал дверь.

Подготовиться к этому ты не сможешь. Так оно и задумано: ты должен встретить свою судьбу если не с голой задницей, то как минимум с выражением одутловатой растерянности на лице, что, впрочем, одно и то же. Ты не можешь быть одухотворен в момент оглашения приговора. Ты не должен быть рад Моменту Истины, потому что для таких вещей нет подходящего времени. Есть только неподходящее, и именно оно им подходит.

Одним словом, звезды сложились так, что это случилось: у меня как раз наступило время, непригодное для любой траты денег. То есть, полное их отсутствие. Я был полнейшим банкротом, потому что потратил все свое состояние на два литра пива. И вот тут-то судьба решила: «ага». Настало время для Истины.

Восстановлю цепочку событий: пиво ласково, как новорожденное дитя, брошено в мой пакет. Я выхожу из пивной и иду обратно. Я иду обратно той же дорогой, но впечатлений остается гораздо меньше. Меньше, зато качественней: я чувствую только огромную вселенскую любовь к миру вокруг. Я радуюсь пиву.

А когда я захожу домой – вижу у самого порога лужу.

Раз. Я испытываю приступ брезгливости.

Два. Вспоминаю, что ни кота, ни собаки у нас нет, вздыхаю с облегчением, но через лужу все-таки перешагиваю.

Три. Еще раз вспоминаю, что собаки у нас нет, а кота тем более.

Возникает вопрос.

И теперь, господа присяжные, пришло время познакомить вас с универсальной формулой, которой можно решить любой вопрос, возникающий в нашей квартире. Это та самая задача, ответ на которую уже содержится в ее условии, «прочитай еще раз и все поймешь», как любят подтрунивать над детьми учителя математики.

Как вы могли заметить, квартира наша. А наша она потому, что помимо меня в квартире имеется Лаврентий.

Имеется – не в смысле имеет самого себя. Упомянуть это я считаю крайне важным, потому что желание материть Лаврентия – та самая слабость, с которой мне приходится бороться регулярно. Кто-то безуспешно бросает курить, а я – материть Лаврентия. На самом деле, нет никакой весомой причины его не материть. Напротив, поводов предостаточно. Лаврентий поставляет эти поводы регулярно, почти с заводской точностью. Не матерю его я не потому, что не за что, а потому, что мне мои нервы дороги. И если я начну всерьез его крыть, то это займет слишком много времени и сил.

А у меня пиво. Его пить надо. Я, можно сказать, занятой человек.

Так вот, нашей квартира была именно потому, что в ней нас содержалось двое: я и Лаврентий. Он просто со мной жил. Но с этим «просто» у нас регулярно возникали непомерно проблемные сложности. «Просто» Лаврентия можно разве что материть.

Задымившаяся проводка – это так, для разогрева. Я от этого запаха просыпаюсь по утрам, как нормальные люди от кофе.

Поэтому лужа у порога в тот день меня совершенно не удивила. Вопрос о ее местонахождении был риторическим. Дело, разумеется, в Лаврентии, а знать подробности мне незачем.

Как и полагается рядовому гражданину, с аномалиями в жилище разговор я держал короткий: вытер все насухо. Так едва зачатый, да и то риторический, вопрос исчерпался ведром, содержимое которого я вылил в унитаз.

После этого я пошел в свою комнату и благополучно забыл обо всем на свете. Вода на полу находилась в самом низу моего списка всего на свете, а в очереди на забывание стояла самой первой.

После двух литров пива я и вовсе заснул, а разбудил меня звонок в дверь.

Когда я вышел из комнаты, вода оказалась на своем прежнем месте. Не то, чтобы меня это удивило – я скорее восхитился целеустремленностью такого примитивного вещества. Во даёт, а. Отчасти из уважения, но в основном из-за мерзкого стрекотания звонка, кнопку которого по ту сторону двери неустанно терроризировал чей-то палец, я решил пока воду не убирать и смело наступил в лужу босыми ногами.

Вода, кстати, оказалось теплой, но это не придало моему решительному шагу комфорта: мне снова пришлось напоминать себе о том, что домашней живности мы не держим.

Еще я подумал, что на полу могут быть разлиты какие-то химические реактивы – потому что кто его, Лавра, знает! – и над моими ступнями нависла ощутимая угроза.

Для верности я подождал пару секунд. Чуть тряхнул ногой, чтобы, в случае правдивости моей догадки, ошметки плоти слезли с голой кости, но нога даже не дымилась. На вкус и запах таинственную жидкость я проверять не стал, но осмелился снова наречь её водой.

Дверной звонок продолжал стрекотать.

Но – оцените силу моей веры в человечество! – о Лавре я подумал далеко не сразу. Это сейчас я могу злорадно указать на виновника пальцем, а тогда просто смирился с происходящим. О Лавре я вообще куда лучшего мнения, чем он заслуживает.

Стоя в луже голыми ногами, я смутно ощущал, что вода меня будто бы гладит. Даже приятно, вода-то теплая. Гладит по пяткам и поднимается все выше.

Да, оказалось, что уровень воды в луже поднимается. В нее, как в маленькое озерцо, впадал ручеек, бегущий через весь коридор. Его исток находился где-то за поворотом на кухню.

Симпатичный дачный ландшафт за городом.

Дверь все-таки пришлось открыть. Я уже догадался, что звонили соседи снизу.

– Мы снизу, – агрессивно сообщила дама в дверном проеме. Даже не поздоровалась.

Она лишь подтвердила мою догадку, но я решил не отвечать, что уже знаю. Ей, должно быть, уже досталось.

Только представьте себе эту картину: вот эта дама в офисном костюме, она же не ходит за пивом в дальнюю лавку, как я. У нее есть работа. Пришла она сегодня с работы, непременно уставшая и злая на какую-то рабочую неурядицу, а в квартире дождь. Наверняка еще и прям на ремонт, не станет же она жить так, как мы. Это у нас с потолка штукатурка летит, как с волос перхоть. Нам-то терять нечего на этом потолке, я бы даже, может, обрадовался, если бы с него дождь пошел. Но для нее это непорядок. Вот она и пришла с нами ругаться.

Мало того, что мы, гады, открыли не сразу, так открыл еще и я – стою, купальный сезон открываю босиком в этой луже. И улыбаюсь дружелюбно, чтоб ей не очень обидно было столько ждать.

Конечно, она злилась. Я ее даже не осуждал.

– У вас что тут творится? – возмущалась она тоном школьной учительницы.

Я молчал. Думал, может она и вправду в школе работает: такая официальная, строгая. Костюм офисный, он же и школьным может быть. А сидел на ней, надо сказать, отлично.

– Вы хоть понимаете, что это все ко мне с потолка капает? – продолжала участливо возмущаться она. Её длинная шея агрессивно подавалась вперед, как будто каждое свое слово она вклевывала мне в голову.

А шея прямо лебединая.

Я молчал. Опустил взгляд, чтобы не видеть нолики денежной компенсации в её глазах за линзами узких, аккуратных очков, и взгляд почему-то сам упал к ней на грудь. Упал, как изнеженный солнцем мартовский рыжий кот падает на шиферную крышу. Падает и катается по ней пузом кверху.

Я очень хотел, чтобы все обошлось без ремонта. Боже, пускай все высохнет без следа. Пускай перекрытия между этажами возьмут удар на себя.

Оторвав глаза от бюста, я взглянул ей за очки. Мне все стало кристально ясно.

Когда я постучал к Лаврентию, он не ответил, и я даже забыл про воду и мартовских котов – всерьез забеспокоился, что с ним случилось. Как будто с Лавром что-то может случиться! Нет, это из-за Лавра все всегда случается. А с ним – никогда, я еще раз убедился, когда открыл дверь: сидел себе, живой и невредимый. Зараза такая. Просто в наушниках.

А за моей спиной все еще стояла разъяренная незнакомка. Я ее грудь спиной чувствовал.

Это было даже приятно.

Из-за открытой двери в темное царство Лавра брызнул солнечный свет. Вернее, не солнечный, а от лампочки в прихожей.

Дело в том, что Лаврентий солнечный свет презирал, как и подобает чудиле со стажем: окна он завесил плотной черной тряпкой, как театральной портьерой. Из источников света Лаврентий признавал только старую настольную лампу с противным желтым светом. Лампа чуть-чуть не дотягивала до звания раритетной, поэтому числилась у нас просто старой.

От света Лаврентий встрепенулся. Обернулся, как зверек, с выражением заинтересованности и абсолютной невинности. Его тело на табуретке – дряблое и округлое, как подушка – мягко перевалило в мою сторону свой центр тяжести. Наушники Лавр снял. За годы совместного проживания усвоил, что жестами объясняться я не умею.

– У нас что тут творится? – переадресовал я вопрос соседки, которая все еще дышала мне в спину своим бюстом.

– Фрустрация, хаос и полное беззаконие. Как всегда, – незамедлительно рапортовал мой добрый сосед.

И уставился на меня со скучающей вежливостью на грани презрения, как консультант в магазине.

Я прояснил ситуацию:

– Там соседка снизу пришла. Мы её топим.

И Лаврентий… он просто мне улыбнулся.

– Все мы тонем сами по себе. Когда тебя топят – это еще ничего.

Нет, Лаврентий не был катастрофой. Он был самым настоящим стихийным бедствием.

***

«В смерти своей настоятельно прошу никого не винить, только меня самого. Автор этих строк не смог вписать себя в мир и выбрал единственный выход – преждевременный и собственноручный. По поводу небольшого своего имущества заранее отдал распоряжения доброму товарищу, Лаврентию Анатольевичу. Он все сделает, как положено, ему я доверяю, как самому себе. На протяжении совместного нашего с ним проживания Лаврентий Анатольевич неоднократно доказывал свою усидчивость и расторопность, восхищал меня своим умением решать проблемы и никогда не подводил доверия. Из всех вещей в вашем бренном мире моей бессмертной душе больше всего будет не хватать именно Лаврентия Анатольевича и маленьких радостей нашего с ним совместного быта. Да, Лавр, это все про тебя. Гнида ты эдакая».

Иногда я пишу предсмертные записки. Это успокаивает.

Но я пока не хочу умирать. Для этого нет ни одной причины. Причины есть только для того, чтобы продолжать жить.

У меня еще целы руки и ноги. И того, и другого по две штуки. Полная заводская комплектация. Все, что под кожей, цело тоже – даже аппендицит не вырезали, ни одного хирургического шрама на всем теле.

Правда, я почти не использую свои руки и ноги. Аппендицит тоже. Но я еще могу сослужить человечеству службу всеми своими конечностями! Разве что аппендицит в пролете, но для чего-то же он все-таки нужен. Не знаю, для чего именно.

У меня впереди одна неопределенность, а позади – сплошь надежды на светлое будущее. В таком положении умирать как-то глупо.

У меня, в конце концов, пока не было девушки по имени Мария. У меня было много девушек, но Марии пока нет. А мне очень хочется, чтобы Мария была. Главное, когда я её все-таки найду, в первый же день не жениться от радости.

Мне нравится жалеть себя в предсмертных записках. Как будто кто-то посторонний ко мне подходит и по плечу хлопает.

После того, как соседка снизу потребовала компенсировать ей всю безрадостную жизнь учителя начальных классов, на меня напала вполне ожидаемая хандра. Хоть я даже не спросил у нее, действительно ли она работает учительницей начальных классов. Мне, по правде, даже не хотелось у нее это спрашивать.

Предчувствие денежных трат вообще отбивает у меня все желания. Я сразу начинаю видеть в каждой вещи усилие, на нее затраченное, и думаю: какой смысл? А ответов не нахожу.

Какой смысл, к примеру, строить дом, в котором так легко происходят течи. Сколько людей трудилось для того, чтобы между этажей учудить дуршлаг. Я много думал о перекрытиях. О том, что все стены полые изнутри, и кто знает, что там творится. Смерть, гниль и плесень.

Естественно, в таком состоянии духа я ничего не мог делать. Особенно не мог заплатить соседке снизу, потому что это самая бессмысленная и злодейская вещь из всех, на которые я только способен! Я точно знал, что от этого ни мне, ни ей легче не станет.

Мне не станет, потому что это унизительно и у меня денег нет. Ей – потому что деньги людей портят. Тем более, когда их из кармана нищего забирают, как последний кусок хлеба.

Хотя о хлебе мне лучше не думать. Голод – неотъемлемая часть моей жизни. Если денег у тебя мало, ты все спускаешь на еду. На то, чтобы выжить. Но жрать все равно хочется постоянно. К тому же, хоть денег у меня хронически мало, на еду я спускаю далеко не все. Большая часть утекает в мой главный порок: в пластмассовую литровую бутылку с пенным.