Ваниляйн и Лизхен

В следующем месяце я еду с мамой к Эгону, моему брату. У его жены есть тоже маленькая девочка, которую я прижимаю к своей груди так же охотно, как своего собственного ребенка. К Инге Хольбайн я не пойду и не хожу, и ты не проси меня больше, так как Анна говорит про тебя и про меня очень плохо, чего на самом деле никогда не было. Посылаю много приветов твоим родителям и сестрам. Что говорят они о твоей переписке с немецкой женщиной?”

Все ее письма, в том числе и это, заканчивались одной и той же фразой: “Твоя и только твоя, навеки твоя Лиза!” Прочитал я это письмо и пришел в ужас! Ну почему именно на мою бедную голову опять обрушилось такое несчастье? У меня родилась дочь! Моя дочь! Мой первый ребеночек! Какое же это счастье!!! У любого нормального человека этот факт вызовет прилив необычной радости и отцовской озабоченности и ответственности. Но как видно из письма, дочь моя, только родившись, тут же умерла. Почему? Отчего? По какой причине? Я ничего не знал и не знаю до сих пор. Я не знаю, когда конкретно, какого числа, месяца она родилась, когда, какого числа, месяца она умерла, где похоронена, сохранилась ли ее могилка? Все это до сегодняшнего дня остается для меня тайной. Иной раз я даже начинаю сомневаться, а не слукавила ли Лиза? Может быть, моя дочь жива? Такие мысли возникают иногда в моей разгоряченной голове, но я их тут же прогоняю прочь, оставаясь с верой в Лизу, что она не могла и не должна была меня обмануть.

Иван Бывших, студент Томского института. Фото 1951 года

В сентябре 1947 года я стал студентом одного из Томских институтов. Томск – город студентов, в нем только одних вузов более десятка, не говоря уже о техникумах и других мелких училищах и школах. Смех, шутки студентов слышались на каждой улице города, из каждого автобуса и трамвая. В парках и скверах можно было встретить не одну, а целую стайку хорошеньких девушек-студенток. Я вращался среди них, ходил с ними в кино и даже на танцы, гулял по известному в городе Лагерному саду, провожал их до общежитий, то есть делал все, что должен делать молодой человек, ухаживающий за девушками. Все, кроме одного: я не влюблялся в них! Мое сердце было по-прежнему занято Лизой, и только она одна по-прежнему жила в нем. Гуляя с девушками, я, конечно, невольно сравнивал их с Лизой, и это сравнение всегда было не в их пользу. Мне казалось, а возможно это и на самом деле так, что ни одна из знакомых мне девушек-томичек не сможет так беззаветно и страстно полюбить меня, как Лиза, не сможет поступиться собой, как Лиза, не сможет быть такой преданной мне и верной, какой была и есть моя Лиза! Лиза по-прежнему занимала собой всю мою душу и не позволяла вторгаться в нее ни одной другой какой-либо девушке. И все-таки одно время я был увлечен одной студенткой из нашей группы и даже имел намерение жениться на ней. Писать в Хейероде стал реже. И вдруг я получаю от Лизы взволнованное письмо, полное нескрываемой тревоги:

24 апреля 1951 года. Хейероде.

“Ваниляйн, я давно не получаю от тебя писем. Я не знаю, что мне думать. Может быть, ты заболел? Недавно я заглянула в атлас, в тот самый, помнишь? Боже мой, разве можно найти тебя в этой огромной и холодной Сибири? Ваниляйн, милый! Почему ты молчишь? Почему ты заставляешь меня страдать и томиться неизвестностью? Напиши мне быстрее, успокой меня, развей мои печали и мрачные мысли и знай, что я по-прежнему люблю тебя. За эти годы разлуки моя любовь стала еще больше и крепче. В надежде получить от тебя хотя бы маленькую весточку. Твоя, только твоя, навеки твоя Лиза.”

К концу моей учебы в институте (лето 1952 года) я попросил Лизу писать мне не в Томск, а на адрес моей сестры Лиды, которая жила под Абаканом в городе Черногорске, так как я не знал куда, в какой город я получу направление на работу. Вот выдержка из последующего ее письма, отправленного для меня на имя моей сестры Лиды:

9 июня 1952 года. Хейероде.

“Дорогой Ваня! Когда это письмо придет к твоей сестре, то ты уже наверняка закончишь свою учебу. Ваня, мой Ваня, пожелаю тебе успехов при сдаче экзаменов. Что ты думаешь дальше делать? Останешься с сестрой? Пожалуйста, Ваня, теперь ты имеешь больше времени, так как не сидишь за школьной партой, теперь пиши мне регулярно, примерно одно письмо в месяц. Сделай так, Ваня! Здесь, в Хейероде, нет ничего нового. Эрна, моя сестра, уже имеет 5 детей. Ее муж служит в Народной полиции, Гюнтер и Хорст, мои братья – горняки. Моя работа – я тружусь в детском доме. Да, Ваня, жизнь идет дальше, и мы становимся все старее. Встретимся ли мы еще раз? Ваня, это была бы бесконечная радость.

Приветствую твою сестру, и твоего отца, и твоего зятя. Особенно приветствую малышку твоей сестры. Если твоя сестра принесет еще маленькую девочку, то, пожалуйста, Ваня, пусть ее назовут Лизой. В этот конверт вкладываю фотокарточку. (Она воспроизведена в главе 3 этой книги.) Напиши мне ответ, пожалуйста, поскорее. Тебя приветствует, как всегда, только твоя, Лиза.”

Женитьба моя на студентке не состоялась. После окончания института осенью 1952 года я, как молодой специалист, оказался в столице индустриального Урала, в городе Свердловске. Я сразу же сообщил Лизе свой новый адрес, и наша переписка, наша любовь вспыхнула с новой силой. Теперь я сам, замаливая свои грехи, писал ей почти каждую неделю, а Лиза аккуратно отвечала на каждое мое письмо. Я удивлялся тогда и удивляюсь сейчас, сколько терпения, изобретательности и настойчивости проявляла она, чтобы сохранить нашу переписку, а вместе с ней и саму любовь. Еще четыре года, четыре чудесных года, мы жили только одними письмами, в которых без стеснения продолжали объясняться в любви и преданности, как будто влюбились друг в друга только вчера. Спустя девять лет после разлуки мы были так же влюблены друг в друга, как и прежде. Мне было уже далеко за тридцать, но я после Лизы не знал и не хотел знать женщин и не думал жениться.

В то время я основательно увлекся журналистикой как хобби, писал статьи, репортажи, стихи не только в местные и центральные газеты. Занимался в литературном кружке при областной молодежной газете “На смену”, а чуть позже стал даже нештатным корреспондентом немецкой молодежной газеты ГДР "Junge Welt” (“Молодой мир”). В июне 1955 года эта газета опубликовала мой большой с продолжением в нескольких номерах рассказ “Das Gerucht” (“Слух”), написанный по материалам моего комендантства в Хейероде. Конечно, я сообщил Лизе эту важную новость, а также название газеты, номера и даты выхода ее и просил Лизу прочитать этот мой первый напечатанный рассказ.

Я был активным членом партии, в которую вступил еще будучи на фронте, и не удивился, когда в начале 1956 года был приглашен на беседу к секретарю Железнодорожного райкома партии города Свердловска по пропаганде Татьяне Ивановне Тиуновой. Глядя мне прямо в глаза, она сурово спросила:

– Вы знаете, что Елизавета Вальдхельм в настоящее время проживает в Западной Германии?

– Я смутился, покраснел до корней волос и с трудом выдавил из себя короткую фразу:

– Нет, не знаю.

– Ваши письма пересылают ей в ФРГ ее родственники, проживающие в Хейероде, так же, как и ее письма отправляют вам. Что вы намерены делать дальше? Жениться на ней вы все равно не сможете, пока нет таких законов и ваша переписка, как мне кажется, не может продолжаться вечно?

Вместо того, чтобы крикнуть: “Может, может и будет продолжаться вечно до окончания наших дней!”, я трусливо нахохлился, помолчал минуту в глубоком раздумье и торопливо пробормотал:

– Напишу ей последнее письмо и попрошу ее сделать то же самое. Объясню ей, что, мол, собираюсь жениться.

BINS ERZAHLUNG VON I. N. BYWSCHICH J ILUUSTRATIONEN HEINZ BIRKNER

(Schluß)

Plötzlich gab еs einen scharfen Ruck, danach einen zweiten, noch stӓrketen. Im Wagen entstand Panik. Außer dem aufgeregten Schreien der Menschen und dem Quietschen der Puffer war nichits zu hören. Der Zug hielt. Energisch mit den Armen arbeitend, schob sich Bjelow mit Mühe zum Ausgang vor. An den Wagen gepreßt, um nicht hinunteraustürzen, rannte er zur Zugspitze.

„Weshalb wurde gehalten?” In seinem Kopf tauchten verwirrte, furchtbare Gedanken auf. Aus dem Nebel hob sich das schwarze Gesicht des Maschinisten ab.

„Was ist geschehen?”

„Rotes Signal!" Der Maschinist sprang aus dem Führerhӓuschen und antwortete unsicher, seine verschmierten Hӓnde reibend: „Irgend etwas blinkte im Nebel auf, vielleicht schien es mir auch nur so.”

Wie aus der Erde gewachsen tauchte Protassow auf. Er war ohne Mütze und atmete schwer. Vor Erschöpfung ließ er die Hӓnde auf die Schulter des Leutnants sinken, unterbrach das Atmen und sagte:

„Wir haben gestoppt. wir merkten… Dort auf der Brücke wurde eine abgeschraubte Schiene festgestellt… Das ist die Arbeit ihrer Hande… Wir konnten aber bis jetzt niemand finden…”

Jetzt tauchten Soldaten der Kommandantur und Polizisten auf, hinter irgendeinem Bergvorsprung erschien eine Gruppe Menschen.

„Er war es“, sagte einer der Hinzugetretenen und verwies auf eine zitternde Figur. Der Leutnant erkannte in ihr den Friseur.

„Laßt ihn los.”

JUNGE WELT Nr. 154

Фрагмент моего рассказа “Das Gerucht” (“Слух”), написанного по материалам моего комендантства в селе Хейероде. Рассказ был опубликован в молодежной газете бывшей ГДР “Junge Welt“ и послужил основой для моего вызова в Райком партии и запрещении моей переписки с Лизой, которая в то время уже жила в Западной Германии.

– Вот и хорошо. Больше у меня к вам вопросов нет.

Для меня тоже оказался большой новостью тот факт, что Лиза жила в ФРГ, но, несмотря на это, я понял, что кому-то не понравилась моя переписка с девушкой-немкой, проживающей в Западной Германии, которой я могу сообщить секретные сведения, например, с помощью какого-нибудь особого шифра через распространяемую легально в ФРГ газету “Junge Welt”, в которой напечатан мой рассказ. И этот кто-то решил на всякий случай прихлопнуть нашу переписку. Я думаю, и, пожалуй, это на самом деле так, что этот вежливый запрет на мою переписку с немецкой девушкой – есть еще самая безобидная кара, а ведь все могло бы быть иначе и значительно хуже и трагичнее.

За десять лет переписки, с 1946 и по 1956 год, я написал Лизе не менее полсотни писем, а она мне и того больше, но сохранилось только 17 ее писем и несколько фотокарточек, которые я храню как зеницу ока. Последнее прощальное письмо Лизы было соткано из одних только чувств и эмоций. В нем не было ни одного бита информации о ее семье, братьях и сестрах, о жизни ее родного села. Жгучая тоска, горячая любовь, бессилие перед жестокой судьбой, неотвратимость происходящих событий – все это смешалось в ее сумбурных фразах и строках. Письмо это не сохранилось, но я помню его буквально слово в слово и привожу сейчас небольшую из него выдержку:

"…Я понимаю тебя и не осуждаю, ведь мы не давали обета безбрачия, но обещались только любить друг друга до последних дней своих. Хочу и желаю, чтобы ты был счастлив, чтобы твоя новая жена (Боже мой, какое слово!) любила тебя так же, как я люблю тебя, ведь ты этого заслуживаешь. Ваниляйн, мой Ваниляйн! В эти последние для меня трагические минуты я хочу тебе сказать, что я буду любить тебя и ждать тебя всю свою жизнь. Знай это! А теперь прощай… прощай… прощай… Лиза".

Скажите, кого не тронут и не взволнуют эти слова, идущие из самой глубины души, несущие в себе всю гамму человеческих чувств, любви и мучительной боли за потерю самого дорого, что мы имели и чем мы жили все эти годы? Между нею и мной разверзлась огромная непреодолимая пропасть, и мы оба поняли, что все наши мечты и надежды рухнули, и никто и ничто нас больше не спасет, и никто и ничто нам больше не поможет. Я долго стоял на Главпочтамте у окна “До востребования” и не в силах был сделать первый шаг своего вынужденного предательства.

За свою долгую жизнь я был дважды женат и, несмотря на пожелание Лизы, так и не нашел своего счастья в семейной жизни. От первой жены я ушел сам с небольшим чемоданчиком в руках и объявился в Красноярске. Вторая жена сама выставила меня из семьи без моего согласия. С 1972 года я живу один в однокомнатной квартире-хрущевке, как старый медведь в берлоге. Мои дети, а их трое, кажется, уважают и любят меня, но согреть мое отрешенное, зачерствевшее сердце уже не может никто. Я возобновил сотрудничество с немецкой газетой “Junge Welt", написал и напечатал в ней много статей из богатой на события жизни нашего края и Сибири вообще. Тайно я надеялся, что может быть, Лиза однажды наткнется на мои заметки и как-нибудь даст о себе знать. Но, увы! Этого не произошло. Несколько лет я переписывался с заместителем бургомистра Хейероде Теодором Юнкер. Он аккуратно писал мне большие письма о жизни и событиях в селе, прислал мне план Хейероде и книгу по ее истории, которая оказалась для меня очень ценной. Местный школьный учитель русского языка Инго Шадеберг писал мне письма по-русски. Он-то и сообщил мне, что в школе имени Гете работает учительницей дочь Анны Хольбайн Инга, та самая, с которой я играл, когда она была еще маленькой девочкой. Через Шадеберга она сообщила, что ее мать Анна умерла еще в 1974 году и прислала мне фотографию себя и матери Анны, снятую в 1945 году, когда я еще был в Хейероде и которая помещена в этой книге в начале главы 1.

Но никто из моих почтовых корреспондентов, как сговорились, ни одним словом не обмолвился о судьбе Лизы или ее родственников, о чем я так страстно хотел знать. Писать напрямую в семью Вальдхельм я не решался, считая, что Лиза давно замужем и мое неожиданное воскрешение из прошлого не принесет ей ничего, кроме лишних неприятностей. А этого я допустить не мог. Я был также уверен, что и она по той же самой причине не хотела вмешиваться в мою личную жизнь, так же считала, что я живу в благополучной семье. Так или иначе, с обеих сторон не было попыток найти друг друга.

Я прожил большую и, как я считаю, счастливую жизнь. Счастье мое заключается в трех ипостасях: из войны я вышел живым и невредимым; испытал глубину настоящей Любви, Любви с большой буквы, сам любил и был любимым; и, наконец, дал жизнь своим детям, которые являются продолжением меня. В формулу своего счастья я не включаю даже такие важные ее составляющие, как хорошее, даже можно сказать, крепкое здоровье на протяжении всей моей жизни и работа по избранной специальности.

Теперь на склоне своих лет, опираясь на опыт наших с Лизой отношений, я мог бы, пожалуй, сделать для себя и для своих читателей кое-какие выводы. По моим представлениям в любви и в любовных отношениях между мужчиной и женщиной все-таки самое главное, как ни странно, не сама ЛЮБОВЬ как таковая, будь она платонической или физической, а ВЕРА в нее, ВЕРА в избранный объект любви, которому каждый влюбленный должен покланяться как божеству, которому каждый влюбленный должен отдавать всего себя, вплоть до самопожертвования. Только в этом случае влюбленный человек поймет и почувствует, что чем больше он отдает, тем больше он поручает обратно. Это и есть тот самый бумеранг любви, о котором столь много и красочно написано в различных теоретических исследованиях и еще больше в любовных романах и повестях. Но поступать так способен далеко не каждый, для этого нужно иметь желание, волю и даже талант. Вот почему среди влюбленных так много разочарованных людей, разбитых сердец и воплей о несчастной любви, так как все они хотели только получать от любви, ничего не давая взамен. Любовь для себя, только для своего личного потребления никогда не разгорится в яркое обжигающее пламя, о котором мечтает каждый влюбленный. Такая любовь зачахнет и заглохнет сразу, на корню, в самом ее начале.

Моя Лиза была рождена для Любви, для настоящей большой Любви и отдала ей всю свою страстную юную натуру, ничего не требуя взамен. И я благодарю судьбу за то, что она послала мне такое юное пылкое божественное существо, как Лиза, которая и меня научила искусству любви в хорошем смысле этого слова. Я благодарю судьбу также за то, что я познал глубину и силу настоящей любви. Судьба приготовила для меня огромную заполненную до краев чашу любви, которой хватило бы мне на всю мою жизнь, если бы я пил ее маленькими глоточками. Но случилось так, что в самом начале моего жизненного пути я выпил ее одним махом, до дна, и чуть было сам не утонул в ней. И как плата за это счастье последующие годы прошли у меня без любви, так как весь ее лимит мною был уже исчерпан.

Сейчас, на склоне своих лет, я сплю один в холодной постели, около меня нет милого, заботливого существа, с которым можно было бы обменяться словом в трудные минуты жизни. Видимо, я обречен на вечное одиночество. Вот почему, понимая это, я всю жизнь безропотно несу свой крест на Голгофу, потому что ЭТО и есть моя собственная предначертанная судьба, которую нельзя изменить и поправить.

С Лизой я прожил всего полгода, потом переписывался с ней десять лет, а любил я ее одну всю свою долгую и сумбурную жизнь. Меня часто одолевают скорбные думы о моей страдальческой жизни, тревожат сладостные воспоминания о прошлом, и эти думы оканчиваются приступом острой, невыносимой тоски. Тогда я поспешно выхожу на крыльцо своего дома и со слезами на глазах посылаю в бездонную пучину ночного неба свой запоздалый покаянный призыв:

“ЛИЗА, ЛИЗОЧКА, ЛИЗХЕН!

Я ПО-ПРЕЖНЕМУ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

ГДЕ ТЫ? ГДЕ? ОТЗОВИСЬ!..”

И всегда ответом мне служит величественное безмолвие мерцающих звезд, таких же далеких, таких же недоступных и таких же прекрасных, как моя вечно юная ЛИЗА.

Красноярск, 20 января 1995 года

Послесловие автора

Письма и фотографии Лизы многие годы лежали без движения в моем домашнем архиве. Осенью 1994 года на них случайно наткнулась моя 27-летняя дочь Елена и спросила:

– Папа, что это за письма?

Я внимательно посмотрел на нее, как бы размышляя, говорить ей всю правду или воздержаться, но решил сказать:

– Это письма одной немецкой девушки, адресованные мне, которую я любил, и которая тоже любила меня. Это было давно, лет за пятнадцать до твоего рождения.

Лена долго и внимательно просмотрела их и попросила меня сделать письменный перевод, ведь все они были написаны на немецком языке. Я охотно исполнил ее просьбу и к своему удивлению во время перевода заново пережил все те чувства, которые испытывал в то далекое время, когда получал их. “И в груди моей хладной, остылой… ”, как поется в одной старинной народной песне, и в моей груди тоже вспыхнуло пламя, казалось бы, давно потухшей любви. Прочитав переводы, Лена сказала:

– Да, эта история на самом деле удивительна и трагична. Папа, напиши письмо Лизе, возможно, она живет по старому адресу и ждет от тебя известий. Сейчас вы оба в таком возрасте, что не только окружающие вас люди, но и мы, ваши дети, поймем и не осудим вас.

Я пообещал дочери написать письмо в Хейероде. И написал, но только не Лизе, а… бургомистру села, фамилию которого я, естественно, не знал. В этом письме от 10.11.1994 года я довольно подробно рассказал о себе, о своем комендантстве в Хейероде осенью 1945 года и осторожно коснулся темы семьи Лизы в следующей фразе: “До сих пор я помню фамилии многих жителей села, назову некоторых из них: Хольбайн, Хениннг, Вальдхельм, Ценгерлинг и другие” и дальше просил бургомистра сообщить мне, как живут люди в Хейероде в настоящее, тоже в перестроечное для них время.

Напрасно я ждал ответа на это письмо, его не последовало. А Лена продолжала настаивать на том, чтобы я написал письмо непосредственно Лизе по ее старому, хорошо известному мне адресу. Наконец, я сдался и 17 декабря 1994 года я отправил письмо на немецком языке по адресу “99988, Германия, Хейероде, ул. Вокзальпая, 18”. В качестве адресата указал “An Jemanden aus Familie Waldheim ” (Кому-нибудь из семьи Вальдхельм). Письмо небольшое, в нем я коротко сообщил, кто я такой, какое отношение ко мне имеет семья Вальдхельм и назвал поименно почти всех ее членов, в том числе имя Лизы и маленького Хорсти. Отправил это письмо и стал с нетерпением и тревогой ждать ответа. Прошло уже без малого полвека, это огромный срок, за это время произошли большие изменения, возможно, многих из членов семьи Вальдхельм уже нет в живых. Жива ли и сама Лиза, ведь не каждый человек доживает до 70-летнего рубежа, а ведь ей, так же, как и мне, почти столько.

Но моя дочь Лена не успокоилась на том, что вынудила меня написать это письмо, а стала настойчиво советовать мне написать историю нашей любви с Лизой в виде документальной повести, основанной на подлинных событиях и фактах, с использованием фотографий и выдержек из сохранившихся писем Лизы. Между прочим, об этом же самом я тоже уже думал, но меня одолевали сомнения: надо ли вьплескивать на суд людской личные, можно сказать, самые интимные отношения, пусть даже такой большой давности? Поймут ли меня люди? Да и вообще, кому сейчас все это будет нужно? Лена убежденно говорила мне:

– Поверь, папа, у вас с Лизой все было чисто и честно, люди поймут и не осудят, так же, к примеру, как и я все поняла и не осуждаю вас обоих.

И я решился. 25 декабря 1994 года я одним махом написал первые десять страниц этой истории. Дальше дело пошло как по маслу. Писал я легко и споро, заново переживая все старые забытые эпизоды, часто со слезами на глазах, и практически за один месяц закончил повесть.

Приступая к работе, я основательно все продумал и решил писать только о любви между мною и Лизой, а все остальное должно служить только фоном этой любви, ее подсобным материалом, хотя моя комендантская служба в Хейероде заслуживает подробного освещения и описания. Я добровольно оставил за рамками повести многие интересные подробности и факты. Например, я был комендантом не только одного села Хейероде, но еще двух соседних сел Дидорфа (Diedorf) и Айгенридена (Eigenrieden), куда я ездил почти каждый день и вел там приемы местных жителей, а также вместе с бургомистрами этих сел решал множество бытовых вопросов повседневной жизни. Вот для чего мне нужен бил мопед. При организации пропускного пункта на границе двух оккупационных зон советской и американской вблизи села Катариненберг (Katharinenberg), я несколько раз ездил “в гости” к американскому коменданту городка Ванфрид (Wanfried) и принимал его у себя в Хейероде. Через этот пропускной пункт границу переходили не только отпущенные из плена солдаты Вермахта, по и сотни местных жителей соседних сел, которые оказались вдруг по разные стороны границы.

В селе Айгенриден я влюбился еще в одну особу, в шестилетнюю внучку местного бургомистра, фамилия которого, если мне не изменяет память, была Шмидт. Эта девочка при моем появлении в конторе с радостью выбегала мне навстречу. Я дарил ей русский шоколад и букеты полевых цветов, а она каждый раз обязательно преподносила мне в качестве подарка несколько… куриных яиц, которые мы с ней укладывали в заранее приготовленную картонную коробку и привязывали ее к багажнику мопеда. Однажды она в сопровождении своего деда пришла пешком в Хейероде из Айгенридена через лес и нанесла мне визит в комендатуру. Мы оба обрадовались неожиданной встрече, я угостил ее и ее деда традиционной чашечкой кофе, а она поведала мне, как самому близкому человеку, что она чувствовала и испытала, когда она шла через страшный и темный лес. К моему великому сожалению, имя этой симпатичной и живой девочки не сохранилось в моей памяти и не значится в моих архивных записях, хотя сам факт нашей с ней дружбы описан.

По приказу районного мюлъхаузенского коменданта я собрал с местного населения трех сел огромную сумму советских денег (целый мешок) и, не считая их, отвез и сдал в вышестоящую комендатуру. В моей голове тогда даже на мгновение не промелькнула мысль, чтобы небольшую часть этих денег оставить себе, ведь они были не учтены и я не знал точную их сумму. Вот какими мы были тогда честными, порядочными и бескорыстными.

Я ничего не писал о помощнике начальника штаба полка по оперативной работе (ПНШ-2) капитане Л. Н. Левченко, который являлся моим непосредственным начальником. Именно в Хейероде в августе 1945 года Леонид Никитович и медицинская сестра Мария Анатольевна сыграли свою свадьбу. Их брак оказался счастливым и они до сих пор живут вместе в Подмосковном городе Щелково и сейчас помогают своим детям воспитывать теперь уже их внуков. Весь день 23 июня 1995 года я был гостем этой семьи и в беседе с ними узнал много нового и интересного из их службы в Хейероде. Полковник в отставке Л. Н. Левченко был участником парада Победы 9 мая 1995 года на Красной площади в Москве. Он является заместителем председателя Совета ветеранов нашей дивизии и подарил мне две книги – Памятную книжку ветерана”, в которой собраны адреса всех известных ныне ветеранов нашей дивизии, (кстати сказать, в ней моей фамилии, нет, и небольшую книгу воспоминаний бывшего командира минометной роты нашего полка майора А. М. Щербаня “После Победы", изданную в 1981 году в Москве. В ней две документальные повести, одна из которых полностью посвящена описанию его работы в качестве коменданта села Фаулунген (Faulungen) осенью 1945 года. Это село находилось в семи километрах от Хейероде. В мирное послевоенное время А. М. Щербань жил в Магадане, где и умер в 1989 году.