Размышления о природе и жизни

Сегодня отправил письмо в Общественную палату.

«Уважаемые господа! Насколько мне представляется, Вам предстоит тяжкий труд, чтобы хоть в малой степени переломить устойчиво сложившиеся, но исключительно стратегически опасные, тенденции власти (и ее бездумно поддерживающих отдельных активных групп людей) в строительстве современной России.

Можно утверждать, что за пятнадцать прошедших лет мы однозначно обеспечили лишь: неизвестное в мировой истории почти мгновенное обогащение меньшинства и массовое ограбление большинства россиян; учинили недопустимое неравенство между этими категориями населения; организовали дикий неуправляемый рынок и построили почти безупречную потребительски роскошную инфраструктуру для богатых. А теперь упорно продолжаем и дальше столь же устремленно, вопреки всевозможным умиротворяющим заявлениям власти и СМИ, двигаться в том же направлении.

Наглядным подтверждением сказанному могут служить два моих письма, адресованные Президенту. Из них видно, что чуть не все из мною затронутого принято на вооружение, но только в рамках пропагандистских разговоров, а отнюдь не практической реализации предлагаемого.

Посмотрите, Господа, постарайтесь понять и довести до сведения Президента и Власти, что дальнейшее непринятие реальных мер – это замедленная бомба под демократическую Россию.

В течение месяца Радио России ежедневно афиширует писателя Михаила Веллера. При этом для усиления воздействия на слушателя, пичкует его (придуманной, наверняка, самим автором) рекламой, будто Веллер, по причине исключительной оригинальности, является «единственным писателем, книги которого воруют из магазинов и библиотек».

Дабы убедиться в том, не удержался и купил книгу «Великий последний шанс». Точно. С большой увлеченностью прочитал многообразную, гротескно поданную, критику нашего советского прошлого и рыночного теперешнего. Да, и как не «увлечься» (не вдумываясь, по началу, в смысл написанного), когда ради твоей занимательности все там, кто от власти или близко к ней, представлены сплошными «идиотами, болванами, мерзавцами, подлецами, преступниками…» среди «бесплодных вырожденцев, изнеженных, похотливых, трусливых шакалов, слабоумных слюнтяев…», жаждущих «комфорта, легкого труда и сладкой жизни…». А потому стоит только чуть-чуть задуматься, и становится очевидным, что почти все у Веллера подчинено больше звонкой форме, а не полезному содержанию. Причем часто вне логики, меня постоянно занимающих причинно-следственных связей и компромиссной конструктивности.

Умер А. Зиновьев. Он «прожил – сказал о нем В. Бондаренко – несколько жизней. С юности участвовал в каком-то заговоре, уцелел. Благополучно провоевал всю войну, летал на истребителе, уцелел. Закончил МГУ, блестящая научная карьера, его труды по социологии получили признание во всем мире. Был профессором, преподавал, защитил докторскую, вошел в ученые советы и редколлегии ведущих научных журналов. Так бы и обретал научную и общественную славу во фрондирующей прогрессивной среде наравне со своими друзьями и единомышленниками той поры. Но ушел в диссидентство, в открытый протест, был выслан в Германию. На Западе сделал не менее блестящую карьеру, преподавал в Мюнхенском университете, консультировал ведущих западных политиков, выбран почетным академиком в престижные научные Академии. Мог бы так спокойно и доживать. Но ещё раз отрекся от всего, перечеркнул все проекты, вернулся на Родину, и стал ведущим социологом и публицистом красной оппозиции».

Все верно, за «исключением» ряда акцентов, многократно расставленных в настоящих записях. К ним можно было ничего не добавлять, если бы не буквально за несколько дней до смерти, интервью Зиновьева газете «Завтра»,

Зиновьев утверждает. Что «очень рано, фактически в конце 30-х годов, пришел к двум основополагающим принципам. Согласно первому из них – любая произвольно взятая информации, относящаяся к некоторому объекту, содержит в себе все, что необходимо и достаточно для понимания сущности этого объекта. Согласно другому – самые глубокие тайны социальных явлений не спрятаны где-то глубоко в архивах, чужих диссертациях, секретных учреждениях, а открыты для всеобщего обозрения в очевидных фактах повседневной жизни». Правильно, но, тем не менее, ему пришлось якобы «ввести свой собственный понятийный аппарат, применимый ко всем изучаемым объектам, до него засоренный до такой степени, что не был пригоден для научного понимания. Никто даже не пытался ввести этот понятийный аппарат по правилам логики». И все использовали «компилятивные методы, имеющие следствием запутывание проблем и превращение сложных из них в банальности».

И потому только он, Зиновьев, догадался, что «любую четко сформулированную проблему можно «вычислить» путем восхождения от абстрактного к конкретному. Общая теория постепенно конкретизируется, и можно объяснить любой объект, показать какова структура этого объекта, каковы его компоненты, по каким законам он функционирует».

И т. д., в том же духе заявочных откровений об особом «научном аппарате» мышления, которым, для пущей своей значимости заявляет он, трудно «научится пользоваться» другим.

А каковы конкретные выводы и заключения? Как они соответствуют его, вроде, правильным теоретическим построениям?

Вот он выделяет социальный строй западных стран, называет его для образности «западнизмом или вестернизмом», и утверждает, что его главной характеристикой является «стремление к созданию гарантированных должностей и доходов для представителей, не являющихся непосредственными производителями материальных ценностей». А разве в иных странах, при иных соцсистемах имеет место что-нибудь отличное? Разве там власть действует по другому? Разве она не проявляет себя везде абсолютно одинаково, согласно своему природному предназначению, и не строит все на одном и том же, как утверждаю я, общем для всех принципе – принципе эксплуатации меньшинством большинства?

А как принимать его характеристику советской системы, которая якобы «вступила в состояние кризиса не потому, что по натуре такая. Что социальная система, которая сложилась в СССР, была самой совершенной – самой простой, стандартизированной, более эффективной, чем западная. И в теории, и на практике!». Что «в послесталинские годы произошел не застой, а колоссальный скачок, прорыв вперед. Число объектов, подлежащих управлению, в брежневское время выросло сравнительно со сталинским в сотни раз. Это были новые школы, больницы, заводы, лаборатории». И что «причина краха советской системы в аппарате, оказавшимся недостаточно адекватным. Следовало (лишь) постепенно ликвидировать отставание аппарата, но (вот беда!) с этой задачей не успели справиться». Можно ли придумать что-либо более ограниченное? Вот как может теория отличаться от практики!

Или вот еще одна заявка насчет построения «модели Советского Союза», по которой «только полгода ушло на математические расчеты». И будь у него «несколько сот человек, они бы построили модель, с которой могли бы «переумнить» Запад, могли бы разработать стратегию выживания в борьбе с Соединенными Штатами!». Посмотрите для сравнения, что на данную тему, без всяких теорий, а только на базе давно известного по жизни разных стран и народов, давно написано многими по настоящему мыслящими, не изуродованными болезненным диссидентским настроем, людьми. Конечно, здесь есть кое-что из области правильных оценок. Но как это правильное воспринимать на фоне массы, чуть ли не очевиднейших глупостей, когда он самым безобразным образом мешает в одну кучу тактику и стратегию, причины и следствия?

Логический понятийный аппарат, способность вычислить любую проблему, общая теория! Желаемое и действительность! Чем не Маркс и все остальные предсказатели и прожектеры?

Было любопытно сравнить всемирно популярного Зиновьева с мало кому известным Александром Аваковым, котрого я знал только потому, что его отец Владимир Аваков в свое время работал у нас в конструкторском отделе и стал одним из первых на заводе доктором технических наук, а сам Александр прославился тем, что от «неудачной влюбленности», и на этой почве «несчастливости», начал писать антисоветские листовки, и был арестован, попал в лагерь, вышел из него в 1977 году, а в 1981 году вместе с отцом, матерью и младшим братом эмигрировал в Америку и там написал свою «Автобиографию советского философа».

Так вот Аваков, став диссидентом и пребывая в Союзе, ненавидел советскую систему, и восхищенно взирал на запад. Попав же в Америку, немедля испытал «крушение мифа об Америке», где за ним «следили и нарушали его права» и где к нему «пришло выздоровление с осознанием того, что и в Америке есть недостатки, и их немало, и что нужно, просто не боясь, применять весь опыт «противостояния» внешнему миру, выработанный в Союзе». Все в этой части, как у Зиновьева и многих других диссидентов, но только с более четкими взглядами на жизнь. Зиновьев мне не симпатичен своей самоуверенной ученостью, часто совсем не отвечающей моим понятиям о мире, с Аваковым же – полное единомыслие, хотя иногда с определенными оговорками и дополнениями. Почти все подчеркнутое мною у Зиновьева, для того чтобы ему возразить, у Авакова, – чтобы отметить справедливость им утверждаемого.

Он пишет – об «очень интересной жизни» в России, где люди ищут смысл жизни и находят удовольствие в этом», в то время как у них (в Америке) они «тяжело работают и не имеют времени и энергии в остатке для простых ее радостей и общения с друзьями».

Упоминает о «бездарной советской пропаганде», что не могла подать даже действительных преимуществ советского строя. Что «представляется особенно выпукло сейчас, когда редко кто будет отрицать глубокий кризис, поразивший науку, искусства, когда они лишились поддержки и субсидий государства, когда экономика далеко не в блестящем состоянии, а социальное бытие страны разрушается преступностью, наркоманией, проституцией».

Говорит о «наших людях, выбиравших капитализм без какого-либо о нем «представления, кроме витрин западных магазинов».

Капитализм эффективен, но «не все на свете измеряется одной экономической эффективностью, и даже сверхмеркантильные швейцарцы не спешат одобрить «крысинных гонок американского капитализма». И на поверку «всей Западной Европе не чуждо стремление оградить себя от эксцессов неограниченного капитализма». Кроме «объективных показателей качества жизни, есть личные, психологические». И «нервность» жизни в более «благоустроенной» стране может в значительной степени скрадывать преимущества высокого благосостояния. Валовой национальный продукт на душу населения в 1991 году в США был в семь раз больше чем в России, а продолжительность жизни больше только в 1,06 раза» и т. д.

А можно ли не согласиться с Авакова приверженностью к научному стилю познания, опираясь на которое он полагает, что «социальные науки» могут претендовать называться науками только тогда, когда они будут готовы «поступаться своими теориями во имя истины» так, как принято в области естественных наук. Или с его преклонением перед цифрой в сравнении со словесными выводами, про которые «можно всегда сказать, что они не убедительны», в то время как «цифра остается всегда такой же и можно лишь спорить, насколько она верна, и приводить альтернативные расчеты».

Не обошел он даже мою категорию «бесконечности», сославшись на понравившегося ему Кьеркегора, в части истины, как «предприятия, которое выбирает объективную неопределенность со страстью бесконечного» и веры, как «противоречия между бесконечной страстью внутренней направленности индивидуума и объективной неопределенностью». При этом не преминул уточнить уже от себя, что «вера вне рациональных мотивов – есть чисто произвольный акт капризного выбора».

И уж совсем, почти однозначно, у нас с ним о недоступности понимания человеком общих законов мироздания. Иными словами, у него на основе «законов научной логики, а у меня исходя из категории «бесконечности», утверждение о том, что чем больше мы познаем, тем больше область непознанного. И отсюда его общее со мной «Бог – это не только непознанное, но и непознаваемое».

Почти одинаковый круг интересов, одинаковых взглядов и оценок, одинаковая манера письма у людей разного возраста, разной судьбы! Мир здравых идей и здравого смысла явно тесен, по крайней мере, в среде более или менее думающих людей.

Ну, а что касается высказываний Зиновьева, то отнесем их к его предсмертному состоянию и отдадим ему должное в целом, хотя бы за то, что заставил многих думать, чему-то возражать, а с чем-то соглашаться. Вечная ему память.

Газеты сообщают о состоявшейся 16 мая встрече Чубайса с журналистами, ежегодно проводимой РАО «ЕЭС России», чтобы познакомить их со своими «достижениями, проблемами и перспективами». Давно мною осознанные выводы из выступления Чубайса, следующие. Все, что можно было высосать из величайшей в мире Системы, – высосали, все какие только возможно дивиденды получили, и потому теперь, когда за 10 лет, с 1990 по 2000 год, было введено всего 4000 МВт новых мощностей (вместо ежегодных 8700 МВт в Единой энергосистеме Союза), можно нагло объявить, что РАО ЕЭС находится в катастрофическом положении, износ основных фондов составляет 56,5 процентов! и страну ожидает близкий электроэнергетический дефицит… Требуются срочно инвестиции для «беспрецедентно резкого жизненно необходимого» увеличения ввода мощностей.

За счет кого? Да за наш с вами счет, дорогие налогоплательщики. Впрочем, как и за все остальное, что было разграблено и разорено за эти же годы другими чубайсами.

Удивляют ли они меня? Нет, такие проходимцы и преступники являлись в переходные времена всегда. Удивляет нынешняя Власть и ее (не как исключение, а почти как норма) преступное окружение, позволяющее безнаказанно творить подобное, и не год – два, а на протяжении уже двух десятилетий!

По интервью академика Татаркина газете «Уральский рабочий». «Уважаемый Александр Иванович! Не могу не откликнуться на ваше интервью редакции «Уральского рабочего», подготовленное Глазковым.

Я прочитал дважды: сначала бегло, схватив только форму и полемический его характер, и потому с восхищением; затем повторно, более внимательно, с должным анализом, на котором хотел бы остановиться и высказать кое-какие свои соображения.

Прежде всего, мне понравилось ваше вступление, где вы, представившись «не только как экономист, но и как юрист и еще немного психолог», на вопрос «когда мы будем богатыми?», с сакральной убежденностью ответили: «никогда». Оно напомнило мне столь же превосходное вступление известного английского физика Г. Бонди к книжке «Гипотезы и мифы в физической теории», в котором он утверждал, что «Известны из истории попытки добраться до «окончательных», уравнений, абсолютно исчерпывающих формулировок, теорий, охватывающих все. Однако, – пишет Бонди, – такая тенденция к поискам глубины кажется крайне рискованной, и не потому ли на этом пути не было получено пока никаких результатов?». И это про науку, а что тогда можно сказать о социальных проблемах?

Так вот примерно с таких позиций я подхожу к Вашему интервью.

Вы говорите о некоей кризисной ситуации в связи с «оптимизацией высших эшелонов власти, которая находится в поисках методов управления страной» (я цитирую так, как написано, полагая, что этот глазковский материал до его печати был Вами просмотрен и отредактирован). О каких «методах» можно говорить, если у власти нет никакой идеологии и непонятно, какое государство мы строим? Ведь вся, идеология была построена на спонтанной организации «системы» неизвестного еще миру рваческого обогащения «активной» части наших людей, взращенных в недрах прежней соцсистемы, и столь же неожиданного, в противовес «бездуховности», обращения к церкви. Дать «инициативным» людям возможность безнаказанно воровать и при этом прикрыть воровство, и все с ним связанное церковно-ханжескими проповедями – преступный, но самый простой и легкий способ удержаться у власти в период кризисной ситуации. Я согласен с Ю. Семигиным, который утверждает, что сегодня наше «правительство управляет виртуальной Россией, созданной бюрократическим воображением и усредненной статистическими расчетами» (см. «Уральский рабочий» за 19.08.06 года). Я бы только уточнил – «сознательно созданной» властью, и потому вдвойне не думающей пока ни о каких «методах», ни о каком созидании.

О каком государстве и какой его идеологии может идти речь, если за пятнадцать прошедших лет мы однозначно лишь учинили недопустимое неравенство между людьми, организовали дикий неуправляемый рынок и построили безупречную потребительски-роскошную инфраструктуру для богатых.

И эта система – ныне сплошного воровства, беззакония и разорения народом созданного и ему принадлежащего, по всем законам бытия, думаю, начнет видимо изменяться и поворачиваться к истинному созиданию, разве, лишь с приходом к управлению нового поколения людей, т. е. со следующего десятилетия.

Далее Вы пишете, что в советские времена любое решение «тщательно прорабатывалось представителями власти с привлечением науки и общественных институтов… советов директоров, формировавших общественное мнение по тому или иному экономическому вопросу…». Простите, но ведь здесь идет речь о процедурах принятия решений, а не о самих решениях.

Возможно, в годы, когда страной управлял большой государственник и понимающий в делах человек, и сколько-то еще лет по инерции, принимаемые решения соответствовали названным процедурам. Но, примерно с 1965 г, когда при Косыгине был поставлен первый глупейший опыт по втаскиванию рынка в абсолютно несовместимый с ним социализм, затухающий процесс экономического созидания продолжался на фоне все возрастающего разложения государства и развращения людей, как раз в тех направлениях, что оказались «востребованными» в настоящее время.

Именно тогда в угоду прожектерско-утопическим желаниям, при полном непонимании принципов социалистического хозяйствования и законов мироздания, наши управленцы и экономисты в ответ на ставшее заметным отставание от Запада занялись подготовкой разных мероприятий по оживлению экономики. И они, во всей своей несуразности, алогичности и элементарной, порой, безграмотности были низвергнуты в 70-е годы на страну и наш терпеливый, не способный к быстрой реакции, народ.

Конечно, в жизни ничего не совершается скачкообразно. Мир развивается по законам непрерывных функций, кривая которых может резко возрастать или опускаться, но этим ее участкам предшествует относительно медленный подход. Так и здесь пик глупости готовился, развивался и поднимался предшествующие 50 лет. Главное в нем то, что лозунговый догматизм, в основном царивший в недрах партийных структур и относительно мало сказывавшийся в реальной жизни, прорвал, наконец, плотину и ринулся на нас со всей своей разрушительной мощью, ломая и круша всё, что встречалось на пути. Не могу дать полную характеристику тому периоду, но что касается производства – постараюсь сказать.

Социализм отнюдь не советская власть и электрификация страны. Социализм – это величайшая сознательность масс. Естественная необходимость для блокирования его органического недостатка – общественной собственности, ее ничейности.

Однако вместо планомерной борьбы за подъем самосознания людей и вывода их на понимание, что общественное – мое, те, кто особо жаждал жить при социализме, в силу ограниченности и развращенности своего ума, взяли на вооружение второй такой же блестящий по глубине Ленинский лозунг. Социализм – это учет, и стали во всё увеличивающихся размерах контролировать и учитывать, что можно придумать: через план, отчет, разные показатели. В 70-е годы люди окончательно были вытолкнуты на абсолютно ими осознанное: казенное – не мое. Об исключениях не говорю. Вытекающие отсюда падение потенциальных возможностей людей, их неумение качественно работать и жить, неспособность к самостоятельному мышлению и принятию верных решений пошли устранять с помощью масштабных систем, вроде управления качеством продукции или постановки ее на производство и т. д. Прямые их последствия – черт с ними. Как в любом негодном деле убийственны косвенные: люди, в первую очередь те, кто определял мощь и дееспособность страны, ее ученые, конструкторы, инженеры, были низведены до положения чиновников.

Положение усугубилось, когда пожар нарастающей неудовлетворенности качеством производимой в стране продукции решили погасить аттестацией потребительских свойств изделий и тем самым устанавливать их цену. Не через рынок, а через бумажку, подписи должностных лиц и гербовые печати. Это было в несколько раз серьезнее. Вопрос касался благополучия предприятия и его трудящихся. Инженеры и экономисты кинулись в бой. Показатели качества обрели силу, и новая техника полилась как из рога изобилия. Свежий номер чертежа на машину, в которой изменена деталька, подкрепленный новыми техническими условиями с новой кучей подписей и печатей, – вот что стало являться основанием для новой цены.

В результате (при стабильной зарплате) львиная доля средств, полученных от неоправданного завышения цены товара, шла на снижение производительности и непомерное увеличение управленческого аппарата по схеме: рост цен – дополнительная возможность по ухудшению роизводственного процесса и уменьшению количества производимой продукции.

Экономическая наука, призванная при социализме заниматься анализом производства и снижением его издержек, фактически к 70-м годам стала решать противоположную задачу, как свой товар продать дороже, как оправдать сложившиеся затраты. Вместо рычага совершенствования производства она превратилась в регистратора событий, причем в рамках, ограниченных нормативной отчетностью, подчиненной желаниям верхов, а потому не пригодной для принятия полезных управляющих воздействий.

С введением договорных цен ситуация усугубилась, начался их лавинообразный рост. Интересно, что рост цен на промышленную продукцию был связан не только с прямыми потерями из-за ухудшающегося управления производством, но и проистекал по обстоятельствам иного порядка, например, по причине необоснованных требований к повышению сервисных качеств изделий: внешнего вида, удобства обслуживания, охраны природы, техники безопасности и всего прочего в том же духе. Каков предел роста таких качеств, какими условиями они должны ограничиваться?

Домашний сервис определяется возможностями нашего кошелька и здесь все просто: чем больше денег, тем больше можем доставить себе удобств и удовольствий сверх разумно необходимого. В производственной сфере – несколько сложнее, поскольку сервис фактически оплачивался обезличенно из государственного кармана. Так вот, с недавних времен деньги на него стали испрашиваться и тратиться не только по инициативе с мест, но и, главным образом, под принудительным воздействием государства в виде разных нормативных документов, издание которых в этой части никак не взвешивалось и не оценивалось, хотя очевидно, что расходы по данной статье могли ежегодно увеличиваться, как крайний случай, не более роста производительности труда. Творили и тут ничего не считая, не задавая себе вопросов, и даже в этом частном деле готовили могилу социализму.

Пятнадцать лет играл концерт, низвергая на страну какофонию новаций, комплексных программ, единых систем, починов и, в довершение, тысяч стандартов на тему: как проектировать, ставить на производство, внедрять и отменять, сочинять и писать, согласовывать и утверждать.

Параллельно стала ухудшаться вся инфраструктура жизни. Расти преступность, вырабатываться неверие и пренебрежительное отношение к обязанностям. Среди горы глупых распоряжений невозможно было разглядеть толкового и потому все они пошли выполняться предельно формально. В производственную среду стали внедряться партийные методы работы: болтовни, общих лозунгов и пустых мероприятий.

Вот что было на самом деле, вот почему развалилось мощное государство. Сталин был великий тактик, но плохой стратег.

Или вот еще. «Наши властные структуры только сейчас начали подходить к пониманию необходимости цепочки, в составе которой власть… и человек…». Вы полагаете, что у власти отираются дураки? Ничего подобного – всё они отлично понимают, но только, как писал Раушенбах, представляющие власть «не любят свою страну, свой народ и действуют в интересах устойчивости собственного кресла и собственного клана».

Примерно с таких же позиций вы пишете о ВТО, нефтегазовой отрасли, экономике и политике, ипотеке и нацпроектах. А, на мой взгляд, и тут главным катализатором являются те же эгоистические устремления властных структур».

Нисковских опубликовал второе издание книги «Так это было», добавив в нее главу «Новые времена».

В этом эссе он попытался довести до читателя свое понимание заводских проблем, начав его с рассмотрения нашего давнего с ним спора, касающегося концептуальных подходов к проблемам перехода страны к рыночным отношениям.

Построив понимание истории на основе неких частностей, личностного восприятия, неугодных в данный момент или, наоборот, приятных для его души фактов, он справедливо отметил, что я это сделал – с позиций «глобальной философской оценки событий». Правда, признав за мной такую, прицепил к ней нечто свое. Будто бы, «еще со времен итальянского философа Макиавелли (который на самом деле к рассматриваемому вопросу – переходу от социализма к капитализму – никакого отношения не имел, да и не мог иметь) известны законы развития общества, и соответственно им каждая нация должна пройти свой путь до цивилизованного общества, а мы еще не дозрели до этого, у нас еще не достаточно ни самостоятельности, ни общей культуры».