Траектории СПИДа. Книга третья. Александра

Слушая брызгающую слюной Новодворскую, Инзубов не мог никак отделаться от двух ощущений. Первое заключалось в том, что выступавшая женщина казалась ему психически ненормальной. Ему было непонятным, почему в таком случае больному явно человеку разрешают выступать перед публикой да ещё в центре Москвы.

Второе ощущение носило совершенно другой характер. Он вдруг почувствовал себя в другом времени. Ведь это у Островского в выступлениях тогдашних оппозиционеров звучали такие же слова "партократчики" и "бюрократы". Что же это были за годы? Ну да двадцатые. Вспомнилась одна из неопубликованных страниц романа, в которой на слова оппозиционеров отвечал рабочий коммунист Панкратов:

"… в наших рядах есть люди, готовые в любую минуту взорвать партийное единство, поломать в щепки партийную дисциплину, и которые при каждой трудности подымают бунт и вносят дезорганизацию. Давайте же откроем настоящее лицо оппозиции.

Разве ЦеКа партии не записывал в своих решениях наличия бюрократизма и излишнего централизма в некоторых организациях? Разве пятого декабря не были внесены решения о рабочей демократии? Были, и Троцкий голосовал за них. В партии каждому большевику предоставлялась возможность высказать свои взгляды и предложения, устраняющие недостатки в нашей работе. Оставалось только обсудить всё в нашей единой партийной семье и общими силами двинуться вперед, преодолевая трудности.

Что же сделал Троцкий? На другой же день после этого решения, за которое он голосовал и был вполне с ним согласен, он через голову ЦеКа обратился к партийным массам со своим возмутительным документом. Сейчас же вслед за этим все, какие только были в партии оппозиционные элементы, повели на ЦеКа бешеную атаку. Вместо здорового обсуждения наших хозяйственных и внутрипартийных недочётов у нас началась внутрипартийная война. Троцкий пытался вооружить молодёжь против старой гвардии. Он хотел разорвать их неразрывное единство. Он и его сторонники пытались оклеветать ЦеКа и старую гвардию. И большинство партии, возмущённое этой небывалой антипартийной вылазкой, дало оппозиции жестокий отпор по всему фронту. Они клевещут, что мы их зажимаем, но кто этому поверит?

У нас в Киеве не меньше сорока агитаторов-троцкистов. Есть из Москвы, из Харькова целая группа, даже два из Петрограда. Мы им всем даём говорить. Я убеждён, что нет ни одной ячейки, где они не пробовали побрызгать грязью. Ведь Дубаве, Шумскому и еще нескольким бывшим работникам дали мандаты на районную и городскую конференции, хотя по уставу они не имеют на это права как приезжие. Им дали высказаться полностью, и не наша вина, если их большинство осудило резко и безоговорочно.

Вслушайтесь в их оскорбительную кличку "аппаратчик". Сколько в нем ненависти! Разве партия и ее аппарат не одно целое? Они говорят молодёжи: "Вот аппарат – это ваш враг. Бейте его".

На что это похоже? Так могут говорить развинченные анархисты, а не большевики.

Скажите, как бы мы назвали тех, кто натравливал бы молодых красноармейцев против командиров и комиссаров, против штаба, и это всё во время окружения отряда врагами?

Что же, если я сегодня слесарь, то я, по Троцкому, ещё могу считаться "порядочным"? Но если я завтра стану секретарём комитета, то я уже "бюрократ" и "аппаратчик"?

Вы понимаете, к чему приведёт троцкистов такая клевета? Они неизбежно станут врагами пролетарской революции. Наши комитеты были и будут нашими штабами. Мы посылаем в них лучших большевиков и никому не позволим их дискредитировать".

"Так говорили в двадцатые годы, – думал Инзубов, – и, по сути дела так же говорят в адрес коммунистов сегодня и даже здесь на площади".

Вокруг стояла разношёрстная толпа людей. Многие, очевидно, были членами "Демократического союза" Новодворской, но стояли и случайно оказавшиеся здесь по пути в магазины. Курили сигареты и весело пересмеивались молодые парни, видя в происходящем развлечение. Пришли и люди с камерами, снимавшими для телевизионных программ.

Одна из стоявших рядом с Инзубовым женщин, закинув чёрную сумочку на плечо, зааплодировала Новодворской. Евгений Николаевич не удержался от вопроса:

– Ну и чего аплодировать? Вы хоть понимаете, к чему она призывает, чего хочет для вас?

– Понимаю, – охотно откликнулась женщина с сумочкой, – а вы не согласны с нею?

Евгений Николаевич почувствовал, как на них сразу же направили объектив видеокамеры. Молоденькая девушка протиснулась с микрофоном. Останавливать разговор теперь тем более было невозможно, и он отвечал:

– Я тоже не слепой и вижу, что происходит в нашей стране. К сожалению, есть у нас среди руководящих кадров и преступники (он вспомнил председателя горисполкома Ялты), и просто плохие работники (вспомнил секретаря горкома комсомола, против которого выступал), есть плохие коммунисты, которые не могут носить такое звание (вспомнилось его выступление на партсобрании в издательстве), но это не даёт никому права говорить, что все коммунисты плохие. Вы, например, где работаете?

– На молокозаводе.

– Кем?

– Инженером по качеству.

– Вот хорошо. Если мы с вами увидим в магазине плохую сметану или разбавленное кем-то молоко, то правильно ли будет требовать ликвидации всех молокозаводов? Вы поймите, что и среди простых людей есть немало плохих и хороших. Конечно, на высоких партийных постах люди должны нести большую ответственность. Им оказывается больше доверия. Те, кто его не оправдывают, а такие есть, должны быть убраны, но нельзя же отрубать всю руку, если один палец испорчен. Другое дело, что мы должны организовать так нашу жизнь, чтобы на руководящие посты не попадали мерзавцы. Так это от нас зависит. В этом нужно объединяться.

Ощущение направленной на него камеры вдруг пропало. За спиной раздались крики. К стоявшей опять на парапете и что-то кричавшей Новодворской прорывались сквозь толпу люди в особой милицейской форме. Это были солдаты ОМОН. Молодые парни, которым было явно всё равно, о чём говорила оратор, но обрадованные обострением ситуации, кинулись в толпу с криками: "менты!", "долой!". Началось нечто вроде потасовки. Оцепление милиции быстро продвинулось к месту событий и стало оттеснять толпу, говоря:

– Расходитесь, граждане, расходитесь! Митинг окончен. Незачем здесь стоять.

Теперь только Евгений Николаевич заметил вдоль бульвара длинный ряд микроавтобусов с зашторенными окнами. Туда стали заталкивать сопротивляющихся юнцов. Некоторые, уже попавшие в автобус, вдруг высовывались в открытые окна с криками:

– Свободу! Нас не победить! Убивают. А-а-а!

Последний возглас означал, что кричавшему дали сзади пинок или скрутили руку, заставив убраться от окна машины.

Новодворская последовала за ними в один из РАФиков. Туда же сажали и других членов ДС, захотевших поддержать своего голосистого лидера. Через несколько минут площадь опустела. Всё походило на спектакль, в котором лишь главные действующие лица знали сценарий. Остальная массовка была бесплатным приложением.

Пушкинская площадь зажила своей обычной жизнью, шипя по асфальту колёсами троллейбусов, срываясь потоками застоявшихся у светофора машин, гомоня толпящимися на остановках пассажирами и сидящими на скамейках сквера жителями и гостями столицы. Только милиции было больше обычного. Она уходила последней.

Инзубов вернулся через переход на свою привычную сторону улицы Горького и зашёл в музей. Татьяна Евгеньевна, слушая рассказ о происшедшем на площади, всплеснула руками:

– Я так и знала, что вы попадёте в какую-нибудь историю. Нельзя мне было вас отпускать.

– Ох, Татьяна Евгеньевна, – вздохнул Инзубов, – незачем вам волноваться. Площадь и я пока живы.

СМУТНОЕ ВРЕМЯ

Митинги подобные тому, что произошёл двадцать первого августа, становились постепенно не таким уж редким событием, но они случались разными по количеству митингующих, проходили в разных местах и по разным поводам. Обыватели, брошенные волею случая или пришедшие специально по зову заранее распространённых листовок, полагали, что демократия и счастливая жизнь врывается в их мир с этими митингами. На многих лицах можно было заметить улыбки счастья. Они, эти счастливо улыбающиеся, не сразу или вообще не улавливали незаметную, но очень важную деталь – выступающие были почти всегда одни и те же. Попробуй кто из инакомыслящих – их так, конечно, не называли, прилепив другие определения: ретроград, аппаратчик, совок – выступить со своими отличающимися идеями, как, во-первых, ему не давали слова, а, во-вторых, если прорвётся и начнёт говорить, то освистывали и оглушали криками.

Жизнь, страдалец мой читатель, менялась на глазах, и никто не знал, в какую сторону. В этом вынужден был признаться сам Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава государства Михаил Сергеевич Горбачёв. О! неужели же он, так легко взлетевший на Олимп власти три года назад, мог признаться об этом своему народу? Простой человек сказал бы в таком случае: "Ни боже упаси!" Как на духу, такое можно было высказать только ближайшему другу, но не было ни одного у Горбачёва ни среди двухсотвосьмидесятимиллионного населения Советского Союза, ни среди девятимиллионного населения Москвы. Разве что жена Раиса? Но разговоры с нею, откровения между связанными семейными узами супругами, тайные перешёптывания в спальном уединении, не могут фиксироваться по этическим соображениям. Зато переговоры и откровения с зарубежными друзьями, а их у лидера Российского государства становилось с некоторых пор всё больше, пока они не пошли на убыль вместе с популярностью Горбачёва, фиксировались в обязательном порядке, а потому сохранились в истории. Произошло это чисто случайно.

Ну, ты же понимаешь, умница-читатель, что Горбачёв не Иисус Христос, хотя сам полагал, что близок к нему по положению. Он самый простой человек, совсем недалеко ушедший от мышления неразумной домашней хозяйки. Прошу прощения перед разумными домашними хозяйками. Я ни в коем случае не хотел их обидеть, так как понимаю, что разумная хозяйка, даже просто домашняя, никогда бы не стала совершать непродуманных шагов, покупая обычные яйца на базаре. Уж, конечно, она не станет покупать тухлые яйца, когда ей нужны свежие, не станет хватать второпях гнилой качан капусты, а переберёт с дюжину головок, прежде чем найдёт самую красивую, крепенькую, сладкую. Но это я говорю о разумной хозяйке. Посмотрим же, как было у Горбачёва.

В ноябре тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года в Соединённых Штатах Америки на выборах победил давний знакомый Горбачёва Джордж Буш. Но вступление в должность намечалось в январе следующего года. А тут в декабре этого года в Нью-Йорке проводится очередное заседание Генеральной Ассамблеи ООН. Горбачёв летит в Америку докладывать всему миру о своей концепции "Нового мышления". Горбачёв не сомневался, что этой концепцией берёт бразды правления миром в свои руки. Собственная страна его уже интересовала меньше.

Свою особую значимость в мировых процессах ему трудно было переоценить. Ещё год назад, весенним апрельским месяцем он сумел проявить свою самостоятельность и значимость перед советскими подчинёнными ему руководителями. Тогда апрельским весенним днём в Москву прилетел Государственный секретарь США Шульц. Задачей прилёта были затянувшиеся переговоры по вопросу ликвидации ракет средней дальности в Европе. Тот факт, что Советский Союз имел в Европе свои ракеты СС-20, не должно было удивлять, поскольку государство обороняло свои рубежи. Дальность полёта ракет была всего от пятисот до полуторы тысячи километров. А вот почему американцы установили в Европе свои ракеты средней дальности, трудно было объяснить с позиции защиты Америки, находящейся на расстоянии около четырёх тысяч километров от Европы. Но с этим аспектом уже не спорили.

Сложность предстоящих переговоров заключалась в том, что американцы хотели включить в договор об уничтожении ракет новые советские ракеты СС-23, которые, правда, имели меньший радиус полёта, всего до четырёхсот километров, то есть не входили в число ракет средней дальности, предусмотренных проектом договора, но отличались повышенной точностью попадания в цель.

Готовясь к запланированным переговорам, задолго до того, как Шульц сел в самолёт по направлению к Москве, Горбачёв получил чёткие пояснения и от маршала Ахромеева, и от секретаря ЦК партии по международным вопросам Добрынина о том, что ни в коем случае нельзя соглашаться на сокращение в Европе ракет СС-23, не смотря на то, что по каким-то странным причинам соглашательскую политику в пользу США в этом, как и во многих других вопросах, занимал министр иностранных дел Шеварднадзе.

Переговоры начались. Вопросы обсуждались в целом и детально по каждому пункту. Опытный и хитрый политик Шульц главную закавыку договора оставил на закуску, когда будто бы всё согласовано, всё понято. Бодрым голосом он сказал в заключение:

– Господин Горбачёв, я могу, наконец, твёрдо заявить, что оставшиеся ещё спорные вопросы могут быть разрешены в духе компромисса, так что господин Горбачёв может смело приезжать в Вашингтон в ближайшее время для подписания важного соглашения о ликвидации ракет средней дальности…

Последнее условие Шульц проговорил как бы между прочим, как маленькое несущественное дополнение к общему большому разговору:

– … если вы согласитесь включить в соглашение и ракеты СС-23.

Присутствовавшие на переговорах Ахромеев и Добрынин спокойно смотрели на Горбачёва, ожидая естественного ответа в оговоренном заранее направлении, то есть пояснении заокеанскому политику очевидного: названные ракеты СС-23 не подпадают под условия соглашения.

Однако Горбачёв, задумавшись лишь на мгновение, произнёс:

– Договорились!

Высокие стороны поднялись, обменялись рукопожатиями и разошлись. Возбуждённый происшедшим маршал немедленно направляется в кабинет Генерального секретаря для объяснений:

– Михаил Сергеевич, как же так получилось? Ведь мы же подготовили вам меморандум, в котором специально подчеркнули невозможность включения в соглашение ракет СС-23. На создание их мы потратили миллиарды. Что же мы будем уничтожать их теперь, ослабляя свою мощь?

Горбачёв выразил некоторое смущение:

– Да я забыл о вашем предупреждении в меморандуме. Тут я, видимо, совершил ошибку.

– Ну, так Шульц ещё не вылетел из Москвы, – обрадовался Ахромеев. – Давайте сообщим ему, что произошло недоразумение.

Но никакого недоразумения не было. Горбачёв полагал, что маршал должен сам это понять и спокойно уйти, повинуясь, но тот возражал, и партийный царёк взорвался негодованием так, что пятно на голове побагровело:

– Ты что, предлагаешь сказать госсекретарю, что я, Генеральный секретарь, некомпетентен в военных вопросах, и после корректировки советских генералов я теперь меняю свою позицию и отзываю данное мною слово?

Решение осталось неизменным.

Декабрь принёс Советскому Союзу горе с неожиданной стороны. Вздрогнула, словно потрясённая национальной рознью, и взорвалась землетрясением армянская земля в Спитаке. Тысячи людей погибли в развалинах города.

Миллионы слёз обрушились из глаз оставшихся в живых людей. И ринулись самолёты, поезда, машины, переполненные людьми со всех концов Союза на помощь Армении. Простой человек он всегда сострадает. Ему не важно, какой нации человек попал в беду. Важно, что он человек на той же самой земле. Казалось, природа тоже хотела напомнить об этом, объединяя трагедиями людей различных национальностей и рас. Она хотела доказать лишний раз, что все на этой земле одинаковы перед природой, и нельзя одним возвышаться над другими. Перед лицом опасности люди действительно начинают это понимать. Все становятся равными, спят в одних палатках, едят один и тот же хлеб, пьют одну и ту же воду. И в эти мгновения все счастливы.

Но опасность не стоит ежедневно. Она когда-то уходит. Срезаются углы обострённых чувств. И вновь эгоисты вспоминают о своём эгоизме. Хапуги вспоминают о нахапанном. Политики принимаются за свои хитросплетения.

В декабре в Вашингтоне состоялось подписание Договора, из которого не только не устранили ракеты СС-23, но к нему добавили по просьбе американцев и с согласия руководителя Советского государства уничтожение советских ракет СС-20 не только в европейской части, как намечалось в проекте, но и в азиатской, о чём прежде не шло даже речи. Горбачёв доказывал всем, что он командует, он решает, он всё понимает. Но это для наших, советских жителей, которых он и не считал достойными своего внимания. Ослабление оборонной мощи СССР его, как перестройщика, устраивало, но объяснял он это своим бестолковым, по его представлениям, людям политикой мира.

Совсем другое дело – Америка. Правда и здесь его интересовали не все. К чему, например, обращать внимание на сходящего со сцены Рейгана? Ему осталось царствовать всего несколько дней. И тот факт, что именно Рейган устроил завтрак, на который пригласил советского гостя, не смущал Горбачёва. Он не считал возможным уделять внимание завтра уже бывшему президенту, обращая все свои взоры на Буша, желая говорить именно с ним, чем ни мало смущал будущего главу Белого дома. В их кругах приличия соблюдались неукоснительно. Горбачёв и этого не понял и продолжал обходиться с Рейганом, как с второстепенной личностью.

Иметь беседу с Бушем ему так и не удалось. Завтрак подошёл к концу. И лишь по его завершении Буш уделил несколько минут пожиравшему американца голодными взглядами Горбачёву, спросив что-то на своём американском языке. Но бывший много лет послом в США Добрынин легко переводил:

– Господин Горбачёв, какие заверения вы можете передать через меня американским бизнесменам, желающим инвестировать Советский Союз, по поводу того, что перестройка и гласность у вас увенчаются успехом?

И Горбачёв, шумевший на всех перекрёстках о том, что иного пути, как указанного им, у советского народа нет и быть не может, здесь, то ли разогретый бокалом вина, то ли от безумной радости встречи со своим американским другом, сказал откровенно, чего не сказал бы никому другому:

– Даже Иисус Христос не знает ответа на этот вопрос.

Это был шоковый ответ. Возможно, невидимые импульсы удивления, или склонившиеся мгновенно головы журналистов над их блокнотиками, заставили сорвавшегося откровением Горбачёва заспешить с обычными витиеватыми пояснениями, сбивающими с толка любого слушателя на родном языке, не то что в переводе на иностранный:

– Я занимаюсь реальной политикой. Я делаю то, что должен. Я делаю это, потому что в моей стране происходит революция. Я начал её. Мне все аплодировали, когда я начал её в 1986 году, а теперь она им совсем не нравится. Но в любом случае революция будет… Поймите меня правильно, господин вице-президент.

Горбачёв очень хотел, чтобы его друг Джордж в него поверил. Пока ему это удавалось.

Настенька лежала, широко раскрыв глаза. Она ждала. В любой момент это могло начаться. Рядом на койке лежала другая молодая женщина. Её звали Таня, но термин женщина к ней можно было применить условно, лишь на том основании, что она тоже собиралась рожать. А вообще-то она была ещё совсем девчонкой пятнадцати лет, хотя по комплекции… Ох уж эти комплекции молодых акселератов.

Таня по фигуре выглядела солиднее Настеньки, не смотря на разницу в десять лет. Не удивительно, что её приняли за взрослую на "трясучке", так они называли танцплощадку, где взрослый, с позиции школьницы, интеллигентного вида мужчина пригласил её сначала на танец, потом в бар выпить чего-нибудь, а затем повёл, декламируя стихи Есенина о заре и глухарях, в кусты, где и совершил своё обучение любви совсем ещё глупой девочки.

По причине крупного телосложения никто сначала не замечал изменений её фигуры. Сама же Таня боялась говорить кому-то о своих догадках, пока происходившее внутри рождение возможно было скрывать. А когда всё обнаружилось, аборт стал чрезвычайно опасным. Школу пришлось бросить. Родители, занимали солидные посты в торговле и обеспечивали дочь всем необходимым, но были очень недовольны таким её поведением. Они мечтали сделать из Тани богатую невесту и определить её за муж за какую-нибудь знаменитость. Ожидание раннего ребёнка да без мужа портило все их планы. А отца будущего малыша Таня не только не знала по имени и отчеству, но даже не могла бы вспомнить в лицо. Она же ни о чём тогда не думала, кроме как о том, что подцепила шикарного взрослого кавалера.

Теперь Таня плакала, рассказывая свою историю, и заверяя, что откажется от ребёнка, каким бы он ни родился.

Настенька осторожно поглаживала свой живот, прислушиваясь к внутренней жизни. Кто это будет? Хотелось мальчика. И понятно почему. Родись девочка, а вдруг и у неё так сложится судьба, что она будет зависеть от мужской похоти? Вот и соседка по койке Таня пострадала от того же. Да-да, она сама не может отрицать своей вины. Кто дёргал её идти на взрослые танцы, разве не понимала она, зачем идёт с взрослым мужчиной в бар, зачем он её поит? Да и остальное можно было остановить. Всё так, но ребёнок же. Что она понимала? Она? А где гарантия того, что её дочь не поступит так же в свои пятнадцать лет? Или, что с нею не будет, как с Настенькой, и её не встретит такой же подлец Вадим? Нет, сын, конечно, лучше. Он сам постоит за себя. И других обижать не будет.

Слушая всхлипывания Тани, Настенька хотела помочь, хотела успокоить девочку, но никак не могла решить для себя проблему: в чём нужно было убедить пострадавшую? В том, что ребёнок будет ей в радость, а потому нельзя отказываться от него? Но она сама пошла на аборт почти в такой же ситуации, когда не знала, кто может быть отцом ребёнка. Тогда врач ей говорила, что это может быть опасным для последующей беременности, но могла ли она в той ситуации думать о будущем? Она не хотела неизвестного ребёнка да в результате насилия. Не могла хотеть и всё.

У Тани обстоятельства были несколько иными. Она сама во многом виновна. И допустимый срок аборта пропустила из страха. Теперь ребёнок должен родиться. Как же отказываться от него, когда это будет живой человек, часть твоего я? Сначала, ну какие-нибудь первые месяцы, будет трудно, а потом жизнь повернётся иначе. Привыкнешь к тому, что у тебя есть твой собственный маленький человечек, которому никто пока не нужен, кроме мамы, её груди, её улыбки, её ласковых рук.

Настенька не заметила, как стала говорить свои мысли вслух, уговаривая Таню:

– Ты только представь себе, как каждое утро у тебя начинается с мысли: где он, мой маленький, хорошо ли ему, не холодно ли, не мешают ли ему комары? А он себе спит, посапывая. Ты смотришь на него, и он тоже открывает глазёнки, губы зашевелились и поползли краешками в стороны – это он улыбается маме, ручки тянутся вверх – покорми, мама. И ты берёшь его на руки, такое тёпленькое маленькое существо, берёшь очень осторожно, чтобы не уронить, не прижать ненароком, и прикладываешь к груди. А он, твой ребёнок, ещё ничего не умеет, кроме как сосать, и вот уже пьёт из тебя молоко, твоё собственное, не чьё-нибудь. Это ты даёшь ему теперь силу жить и расти.

Вот он наелся и снова спит. Укладываешь его и уже думаешь о будущем: какую бы игрушку купить, какую бы песню спеть, а потом и какую сказку рассказать, на какую полянку вывезти, где птичек да зверушек показать. Всю новую жизнь ты будешь ему раскрывать, объяснять, устраивать. И ходить-то его ты научишь, и как ботиночки надевать, ты покажешь, и что в жизни надо бороться, ты объяснишь. Ну не стоит ли ради этого рожать? Да и он к тебе уже привык за девять месяцев. Не слышишь, что ли? Ну а что молода ты ещё, так что ж теперь сделаешь? А, может, и не так плохо. Вон ты какая сильная телом. Да и о мужиках тебе не стоит волноваться. Хороший, он тебя и с ребёнком возьмёт, а коль откажется, гони его в шею, не нужен он будет ни тебе, ни ребёнку. Жизнь-то она только начинается. Не пропадёшь.

Таня, слушая, давно перестала плакать. И совсем успокоившись, решительно сказала:

– Нет, что ты ни говори, а всё равно откажусь. Мамке моей всего тридцать пять. Какая она бабушка? Сама ещё с другими мужиками заигрывает. Я же вижу. Они с отцом очень недовольны будут, если я с ребёнком приду. Сильно мечтают, чтобы я музыкой продолжала заниматься. Говорят, у меня талант есть. Я на арфе играю. Нет, мне не до ребёнка.

– Любить музыку и не любить детей, разве такое возможно?

– Почему? Я люблю детей, но мне рано их иметь.

– Что ж ты раньше так не подумала?

– А я знала что ли, что так сразу получится?

– Так раз уж получилось, не кидать же ребёнка в никуда.

– Откажусь и всё, не уговаривай.

Настенька замолчала. Подумала: А ещё хотела стать учительницей. Вот тебе ученица, научи, попробуй. Не получается. Вспомнила, как Володя уговаривал её оставить ребёнка и взять на себя заботы о них двоих. Он уже тогда был учёным и волновался о будущем. А Настеньку тогда беспокоило только настоящее. Но всё было, как было. С того памятного Рождества прошло три года. Теперь Настенька снова на больничной постели, но не с воспалением лёгких, а с ребёнком внутри, который вот-вот должен попроситься в новый для него мир. Возможно, это будет и девочка. Тоже не так страшно, ведь рядом будет она, прошедшая огонь и воду, будут бабушка и дедушка, тётя Вера. Настенька улыбнулась при этой мысли. Она обязательно скажет Вере, когда сестра придёт навестить малыша: "Здравствуй, тётя Вера!" Будет очень смешно. Ещё никто её так не называл, наверное.