Настасья Алексеевна. Книга 4

Жена директора, несколько худощавее мужа, одетая в чёрное пальто из каракуля и с чёрной шляпкой, тоже улыбалась. Но вдруг из-за борта её пальто вынырнула остренькая головка маленькой собачки с остренькими ушами и довольно злобно залаяла.

Настенька, протянувшая было руку для приветствия, от неожиданности ойкнула и отдёрнула руку. Наталья Германовна спокойно привычным, наверное, тоном закричала на свою любимицу, прихлопнув мордочку ладонью:

– Тю, дурная, сколько тебя учить порядку? Никак не научишься вести себя прилично.

Все дружно рассмеялись. Обстановка официальности растворилась в разговоре о собаке, порода которой называлась гладкошёрстный той-терьер. Гости вошли и начали раздеваться: снимать сапоги, надевать тапочки, стоявшие рядком под вешалкой. Видно было, что к гостям здесь привыкли.

Теперь Настеньку посадили на диван слева от Леонида Александровича, а справа от него и ближе к Василию Александровичу села Наталья Германовна, спустившую своего любимого пёсика на пол, где он и бегал, изучая местность, а потом, утомившись, лёг на ступне хозяйки в терпеливом ожидании, когда ему что-то достанется с праздничного стола.

Двух же мужичков разместили на стульях напротив. То, что директорская пара зашла якобы на минутку, можно было забыть после того, как глава семейства достал, как волшебник, из внутреннего кармана дублёнки бутылку шотландского виски и протянул Евгению Николаевичу:

– Вы, молодой человек, может быть, не привыкли в Москвах пить виски, так мы вас научим.

Правда, в момент прихода начальника рудника произошла небольшая заминка. Ивану стало совсем неловко при виде шикарного вечернего голубого платья Натальи Германовны, и он попытался с извинениями уйти, говоря:

– У вас тут такая интеллигенция, высший свет, что мне как-то неудобно портить общество своим присутствием. Я лучше уйду.

Но все запротестовали. А Леонид Александрович пояснил с улыбкой:

– Вертолётчики – это не какие-нибудь шахтёры и чернорабочие. Вы высокого полёта люди, так что тоже относитесь к высшему обществу. Ну, а что одет в свитер, так ты же, очевидно, прямо с вертолётки сюда?

– Да, я зашёл отдать сумочку, которая Настенька забыла в вертолёте.

– Так она у нас растеряха? – засмеялся Леонид Александрович.

– Ну, Лёня, как тебе не стыдно? – оборвала его жена. – Человек впервые на Шпицбергене. Тут самого себя забудешь, не то, что сумочку.

Так и начался вечер.

На самом деле директору рудника и его жене присутствие пилота Вани, да ещё одетого в свитер, было, как ком поперёк горла. Леонид Александрович сказать-то сказал, что пилоты высоко летают и якобы потому они относятся к высшему обществу, но думать так, не думал. Другое дело начальник вертолётной службы армянин Абрамян, известный на руднике по отчеству Артурович. Он, конечно, был вхож в общество высокопоставленных лиц, поскольку его приглашали и в консульство, и даже на приёмы к губернатору Шпицбергена. Всё-таки начальник службы. Настоящее имя его было Артур Аршавирович, но по причине трудности запоминания его русскоязычным людом он просил называть его просто Артуровичем. Так и договорились. С ним можно сидеть за одним столом.

А Иван крестьянский сын, по правде сказать, к крестьянам отношения никакого не имел, поскольку его родители были из интеллигенции, но иногда называл себя так из любви к простому народу, воспитанную в нём с детства его же родителями и литературой. Так вот он, по мнению высокопоставленных в Баренцбурге лиц, был мелкой сошкой, но не мог же директор прямо сказать, например, как хотелось бы, «Каждый сверчок знай свой шесток» или нечто в том же духе. Директор шахты, где работает непростой народ шахтёры, должен выглядеть демократом. Ему нравится, когда шахтёры зовут его папой. Это у себя в кабинете в разговоре с уполномоченным треста, который по положению был выше него, он как-то нечаянно, похваляясь, сказал о своих работниках:

– Они мои рабы. Что захочу, то и сделают.

Но на общих собраниях он любил говорить:

– Здесь я ваш отец. По всем вопросам обращайтесь ко мне. Чем смогу, помогу.

О том, что нужно поддерживать имидж отца с каждым на руднике, он хорошо помнил, как и тот единственный пока неприятный случай, когда однажды поздним вечером он вышел из управления и решил пройтись пешком домой, и тут возле самого директорского домика кто-то накинул ему мешок на голову, его повалили и стали бить. Всё было сделано так ловко и быстро, что, как ни старался всемогущий директор узнать через свою агентурную сеть, кто его избивал, ему это не удалось. Домой он тогда попал весь в синяках. Пришлось утром даже пойти в госпиталь. Тогда он понял, что не все верят в него, как в отца родного, не все покупаются за бутылку водки. А она ценилась на руднике дороже золота, ибо часто её не хватало рабочему человеку. А у директора всё было учтено. Всегда был неприкосновенный запас спиртного на тот случай, если надо выполнить какую-то работу, не предполагаемую к официальной зарплате: то ли лес, прибитый океанскими волнами через тысячи миль к берегу, собрать и продать норвежцам, то ли сделать сувениры для продажи на местном рынке. В этих и других подобных случаях расчёт бутылками водки очень даже помогал.

Василию Александровичу всё это было известно. И был он очень осторожным в отношениях не только со своим московским начальством, но и с руководством рудников, от мнения которых о нём зависело его пребывание на архипелаге. Так что ему тоже было не очень приятно появление Ивана у него в квартире. Но зайти его пригласила жена, и разговор об этом с нею ещё предстоял, а пока приходилось мириться с тем, что получилось.

Когда всех усадили за стол, хозяин дома не пошёл к телевизору в противоположном конце комнаты, а включил, стоящий справа от него музыкальный центр японской фирмы Сони, установил громкость полившейся музыки почти на самый минимум, чтобы она не мешала разговору, но являла собой приятное дополнение к застольной беседе, и предложил всем для начала налить шампанское, и сам стал открывать бутылку.

– А я и для начала, и для конца, если можно, буду пить только шампанское.

– Неплохо, – рассмеялся Евгений Николаевич и продолжил: – Шампанское называют королём вин и вином королей. Я бы добавил – и королев. Так что начать и кончить шампанским очень правильно.

– Я не то имела в виду, – растерянным голосом сказала Настенька. – Я хотела сказать, что мне достаточно одного бокала шампанского, а больше ничего я не буду.

– Ну, это мы посмотрим, – пробормотал Василий Александрович, раскрутив наконец проволочную уздечку на пробке, и держа бутылку вертикально, собрался вынимать пробку, но его остановил Евгений Николаевич, говоря:

– Позвольте, я открою, а то вы можете вылить вино на себя и сидящую рядом даму.

– А у него всегда шампанское разливается, – ввернула Татьяна Борисовна.

– Оно и понятно, – успокаивающим тоном, говорил Евгений Николаевич, забирая у соседа бутылку. – После того, как вы сняли мюзле (говоривший знал, что этот винодельческий термин незнаком большинству слушателей, но правильно полагал, что все могут догадаться, о чём речь), бутылку лучше всего держать под углом в сорок пять градусов, чтобы газ свободно вышел.

В это время Леонид Александрович, как фокусник, достал из кармана пиджака консервную коробку:

– Думаю, к шампанскому подойдёт красная икра, а её на столе как раз нет.

– Как нет? – удивился Василий Александрович и укоризненно посмотрел на жену.

– Я забыла её открыть и подать, – смущённо произнесла Татьяна Борисовна и вскочила, чтобы бежать на кухню, – маслом хлеб намазала и забыла.

– Так возьмите эту консерву, раз я её всё равно принёс, – и директор широким радушным жестом протянул жестяную коробочку, которую он неудачно назвал «консервой». – Она легко открывается за кольцо.

– Тогда подождите открывать бутылку. Я мигом.

Когда в стране Советов во многих районах ощущался дефицит продуктов и некоторых промышленных товаров, здесь в шахтёрских городках Баренцбург и Пирамида, всем контрактникам регулярно выдавались праздничные продуктовые наборы, состоящие в основном из консервированной продукции, включая и баночку красной икры. Часто шахтёры переправляли эти наборы на материк своим родным в посылках вместе с купленными здесь же в магазине кофточками, обувью, магнитофонами. Снабжали шахтёрские посёлки хорошо.

– Пока Татьяна Борисовна будет делать бутерброды, я позволю себе сказать несколько слов об истории шампанского.

Евгений Николаевич, стоя, осторожно держал бутылку под углом, придерживая пробку, чтобы она не выскочила, и говорил:

– Бутылка достаточно холодная, так что пробка сама не должна вылететь. Да, потом, сейчас такими пробками закрывают, что их через силу не вытащишь. А, между прочим, изобретение этого вина принадлежит французским монахам. Это они хранили вина в закупоренных бутылках, выдерживая их в холодных подвалах. Вина играли, газ скапливался в бутылках, и случалось, что крепко запечатанные пробками сосуды взрывались. Поэтому монахи, входя в подвал, крестились и говорили: «Пронеси господи!». Боялись, но входили, настолько велико было желание выпить хорошее веселящее душу вино. Открытие этого чудесного напитка относится к 1668 году. Родился он в провинции Шампань, откуда и произошло название. Пушкин писал такие строки, передавая шипящую особенность вина в созвучиях: «Шампанского в стеклянной чаше, шипела хладная струя». А я, стараясь отразить внешнюю игру шампанского тоже сочинил двустишие. – Евгений Николаевич не сдержал улыбки над своим творчеством и процитировал: – Шампанское пенящимся круженьем кипит, как Клеопатры ожерелье.

Настенька зааплодировала, и непонятно чему посвящались аплодисменты – тем ли стихам, что были услышаны, или тому, что в комнату вошла Татьяна Борисовна, неся высоко в руке поднос с бутербродами, ярко выделяющимися красной икрой. В ту же минуту выстрелила пробка из бутылки, и Евгений Николаевич стал быстро наполнять бокалы шипящим и весело пенящимся напитком, а Настенька не удержалась от похвалы Евгению Николаевичу:

– Вы, может быть, не знаете, что Евгений Николаевич работал раньше в Ялте в научно-исследовательском институте виноделия и виноградарства. Поэтому он много историй знает о винах и умеет их рассказывать.

– Однако давайте выпьем за приезд, – вновь перехватил инициативу в свои руки Василий Александрович. – Разговоры хорошо, а пить лучше.

Застолье пошло в гору, когда можно было бы сказать – пир горой. Настеньке не пришлось долго страдать, не зная, кому уделять больше внимания – Ивану или Евгению Николаевичу, поскольку Иван крестьянский сын, чувствуя себя в этой среде явно не в своей тарелке, очень скоро с извинениями поднялся, сказав, что ему завтра на работу, и потому он должен уже уйти.

– Так ведь завтра воскресенье, – попыталась было возразить хозяйка дома, но хозяин так многозначительно посмотрел на неё, что она сразу осеклась.

– У вертолётчиков свой распорядок. Они на службе каждый день, – сказал он резковато, так что это можно было заметить, но Ваня, бесхитростно улыбнувшись, уточнил:

– Нам по заданию Леонида Александровича завтра надо на Колсбей слетать, забрать кое-что.

– Да-да, – подтвердил директор. – Это срочное задание, – и добавил: – Для наших новичков поясняю. Колсбей – это бухта неподалеку от нас, где раньше была шахта Грумант. В 1961 году в шахте произошёл пожар, и добычу угля в Груманте прекратили, а посёлок законсервировали. Но мы там частенько бываем. Так что вы ещё увидите его.

Проводив Ивана до дверей, Василий Александрович ласково похлопал парня по плечу за догадливость, запер за ним дверь и весёлым вернулся на своё место. Тут же пересадили Настеньку на освободившийся стул, чтобы Евгений Николаевич не чувствовал себя одиноким, а директорская пара сидела свободнее.

Пиршество продолжалось подачей на стол большого блюда с варёными креветками. Как раз за день до этого события в порт Баренцбурга заходило норвежское судно, занимавшееся ловлей креветок, загрузилось дешёвым топливом, и в благодарность капитан выдал двадцать пакетов своего улова. Директор распорядился одну коробку отвезти участвовавшему в переговорах с капитаном Василию Александровичу, одну себе домой, одну переводчику консульства, оказывавшему помощь в беседах, остальные пошли на продажу в развес, но не в продуктовом магазинчике, что находился в большом здании столовой на первом этаже, а в мрачноватом складском помещении, где у больших весов тут же выстроилась длинная очередь.

Обо всех этих операциях, естественно, московскому руководству треста не докладывалось. Шахтёры же были рады возможности разнообразить своё питание океанским продуктом, который очень хорош под пиво, да и под водку тоже неплохо.

Вот и здесь насытившись овощными салатами – продукцией местной теплицы – селёдкой, красной рыбой, красной икрой и картофельным пюре с куриными ножками, все с особенной радостью брали с общего блюда по одной довольно крупной креветке с длинными усами, выпученными глазами, острым носом и гофрированной спинкой, переходящей в хвост лопаткой. Только что вынутые из кипятка, красные, словно пышущие жаром, они легко разламывались, отделяя лакомое брюшко от покрывающего его панциря.

Но и тут нужна была сноровка. Настенька впервые видела на столе креветки и не сразу научилась ловко вынимать мягкое креветочное мясо целиком с хвостовой частью и отправлять в рот, запивая сочное, в меру посоленное содержимое глотком пива. Татьяна Борисовна за время пребывания на Шпицбергене стала большим мастером по варке креветок, и все ели, похваливая, пока, наконец, блюдо не опустело совсем, а тарелки у каждого наполнились опустошёнными головами и панцирями креветок.

Мужчины пили помимо пива водку и виски, разбавляя питие разговорами о жизни шахтёрского посёлка на крайнем севере, о рыбалке, время которой как раз наступило, так как треска вошла в залив, о грибах, что их тоже собирают на архипелаге, но сезон их прошёл, так как выпал снег и находить мелкие, хотя и вкусные грибы, теперь совсем невозможно.

И вполне естественно, когда в стране происходили почти ежечасно решающие события, разговор за столом не мог не коснуться того, что болело у каждого на душе, того, что было каждому простому люду не только далеко на Шпицбергене, но и в самом центре её, в столице Москве, непонятно.

Тон разговору теперь задавал Евгений Николаевич. То снимая с глаз очки, то их снова надевая, он горячился:

– Посмотрите, что сделал Ельцин 23 августа? Он назвал выступление ГКЧП переворотом и, не медля ни секунды, издал указ о приостановлении деятельности коммунистической партии Российской Федерации. Но, во-первых, как можно назвать переворотом выступления первых лиц государства, к которым относятся Янаев – вице-президент СССР, Павлов – премьер-министр, Крючков – председатель КГБ, Пуго – министр внутренних дел, Бакланов – первый заместитель Председателя Совета Обороны и Тизяков – президент Ассоциации государственных предприятий, которые призвали к наведению порядка в стране, к запрету оппозиционных партий, ведущих к развалу СССР.

Ораторствующий называл чётко фамилии участников Государственного комитета по чрезвычайному положению и их должности безошибочно правильно. Чувствовалось, что он зал эти фамилии не только потому, что они были на слуху в стране, но и потому, что принял близко к сердцу всё случившееся и внимательно изучал все публикации на эту тему.

– Какой это переворот? – продолжал он, разъясняя свою точку зрения. – То, что назвали Янаева исполняющим обязанности президента страны вместо Горбачёва? Так ведь они сделали это с согласия самого президента, который в это время отдыхал в Ялте на своей Форосской даче. Не случайно же эти первые лица государства после выступления полетели к нему советоваться, что делать дальше, а он их фактически предал, сдав под арест Ельцину, фактически захватившему власть в стране.

И, во-вторых, какое имел право Ельцин требовать от Горбачёва, прилетевшего в Москву 23 августа, распустить коммунистическую партию? Это партия миллионов людей. Какое он имел право закрывать и опечатывать здания КПСС? Разве не это называется переворотом? Разве его указ о переходе всех органов исполнительной власти СССР в непосредственное подчинение президента России, то есть его власти, Ельцина, не является переворотом?

Я был на площади у здания Верховного Совета в эти дни, когда к власти пришёл фактически Ельцин. Он выступал с балкона перед пьяными молодыми людьми, которых специально поили и кормили на этой площади. Ельцин выступил и, забравшись на танк, видимо, вспомнив выступление Ленина с броневика на Финляндском вокзале в семнадцатом году. Всё это выглядело очень неприятно.

– Ну, мы это время были здесь, так что нам всё не так хорошо известно, – осторожно ответил Василий Александрович, отправляя вилкой ломтик сыра в рот.

– Хотя, конечно, нам звонят. И наш парторг Николай Семёнович сейчас на взводе и не знает, что делать. Мне даже кажется иногда, что он стал как-то не в себе.

Говоря это, Леонид Александрович, словно сам раздумывал, что же ему делать в такой ситуации. Он жевал хвост селёдки, запивая пивом и время от времени покачивая головой.

– А ведь мы все коммунисты, – вставила своё слово Татьяна Борисовна, работавшая в первом отделе, занимаясь секретным делопроизводством.

– Не все, – задумчивым голосом произнесла Наталья Германовна. – Я, как известно, беспартийная.

Она произнесла это таким тоном, с такой интонациёй, где слышалось сожаление о том, что она не вступила в партию, из которой в последнее время стали многие выходить, и которую теперь вовсе запрещают.

Настенька слушала всё вполуха. Утомлённая перелётами (подумать только – она сегодня утром ещё была в Москве, которая казалась теперь где-то за тридевять земель), впечатлениями от насыщенного событиями дня, встречами и застольными разговорами, она готова была здесь же сидя заснуть и уже клевала носом, когда Леонид Александрович, только взбадривавшийся напитками, неожиданно запел на чисто украинском языке:

Рiдна мати моя, ти ночей не доспала

I водила мене у поля край села…

Евгений Николаевич и Василий Александрович тут же подхватили хорошо знакомую им песню, и получился бы мужской хор, если бы тотчас к ним не присоединился единственный женский голос Натальи Германовны, которая, как и её муж, тоже была украинкой и любила петь.

I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала,

I рушник вишиваний на щастя дала.

Настенька с трудом распахнула глаза, поднимая голову, но усталость и выпитое шампанское и пиво делали своё дело и упорно опускали ресницы Настеньки. Поющие не сразу, но заметили спящую девушку и, разбудив её всеобщим смехом, разрешили ей идти в свой номер и насладиться там сном до утра, обещая не будить её рано, сами же остались за столом продолжать пить и петь.

4.

Утро пришло неожиданно быстро. Оно впорхнуло лучом солнца вместе с голосом крикливой чайки, усевшейся на подоконник. Внезапно открыв глаза, Настенька с трудом осознала, где она находится. Увидев за стеклом окна большую белую птицу с загнутым клювом и довольно хищным взглядом маленьких глаз, она подумала, что это ей снится, но потом вдруг в голове промелькнул весь вчерашний день, и она поняла, что чайка настоящая и пора, наверное, вставать.

Едва она успела умыться, привести себя в порядок, вскипятить чайник и выпить чашечку кофе, стоя у раскрытого окна и любуясь с высоты четвёртого этажа прекрасным видом фиорда, с поднимающимся над ним ярким солнцем, как зазвонил телефон. Звонил шеф Василий Александрович.

– Вы уже встали, Настасья Алексеевна?… О, уже и кофе пьёте? А я хотел пригласить вас позавтракать… Не хотите? Но вы всё-таки зайдите, как освободитесь. Я хочу вас с кабинетом вашим познакомить и ввести в курс дела, а то завтра приступать к работе прямо с утра.

Но Настенька вспомнила, что говорилось ещё в аэропорту, и спросила:

– А разве мне со всеми вновь прибывшими на переборку картошки не идти?

– Нет, это вас не касается. У меня тут без переводчика столько работы накопилось по переводу писем и прочего, что я попросил директора вас освободить от этой повинности новичков. Обойдётся картошка без вашего участия.

Но, когда Настенька через некоторое время пришла и позвонила в дверь соседнего номера, то там её ожидал приятный сюрприз. Василий Александрович, одетый почти по-домашнему в серые брюки и белую рубашку без галстука, широко улыбнулся и, приглашая жестом войти, сказал без обиняков:

– Вы же, конечно, хотите позвонить домой, сказать, как доехали. Можете это сделать сейчас с нашего телефона бесплатно.

Ну, кто же не мечтает, уехав чёрт те куда, за кудыкину гору, на самый край света, когда хоть прошли-то всего одни сутки, но их можно посчитать за целую вечность, кому же не хочется поделиться тут же переполняющими душу впечатлениями да спросить, «Как вы там?», словно сто лет не виделись?

– Но только недолго, – предупредил начальник. – Время от времени вы можете от нас звонить домой, но на руднике говорить об этом никому не надо. Это служебный телефон. У нас внизу стоит платный телефон-автомат, но он дорогой и за норвежские кроны, которых у вас пока нет.

– А как же звонят шахтёры? – удивлённо спросила Настенька.

– На руднике есть переговорный пункт по предварительным заказам. Это не для вас, – сказал Василий Александрович, набирая необходимый код Москвы и вопросительно глядя в ожидании номера домашнего телефона.

Настенька назвала, и вот уже услышала любимый голос бабушки, и вот уже на другом конце земли послышались радостные всхлипывания от неожиданности донёсшегося голоса живой и невредимой внучки, и посыпались взаимные вопросы и скорые ответы. Настеньке хотелось услышать и голос малыша, и бабушка передала ему трубку, и его голосок, пропищавший «мама, ты где?» сразу вылился в мамины слёзы, которые пришлось с силой сдерживать, чтобы они не хлынули потоком. Бабушка это почувствовала и отняла трубку у Женечки, да и пора было завершить разговор, так как Настенька видела, как нервно расхаживал по комнате её шеф, поглядывая на часы. С влажными от набежавших слёз глазами она положила трубку телефона.

– И чего плакать, спрашивается? – буркнул Василий Александрович. – Только вчера виделись.

Присутствовавшая при разговоре Татьяна Борисовна прозвенела весёлым голосом:

– Ничего-то мужчины не понимают. Ну, всё в порядке дома? Ну, и ладно. Настенька, чаю?

Увидев отрицательное мотание головой, взметнувшим по плечам волной шелковистые волосы, Василий Александрович надел такой же серый, как брюки, пиджак, висевший на стуле, и повёл своего нового переводчика показывать её рабочее место.

Им оказалась большая комната в конце коридорчика на первом этаже. Дверь налево, а напротив кабинет заместителя генерального директора треста и его секретарши. Окно комнаты к неудовольствию Настеньки выходило не на фиорд, а на выложенную камнями стену, подпирающую собой гору. Три стола да несколько стульев – вот и вся мебель, если не считать встроенного шкафа для одежды. На одном столе две пишущих машинки: одна для печатания на русском языке, другая – на английском. Это обрадовало. Настенька давно научилась печатать и даже хотела было взять с собой из дому портативную машинку, но в управлении треста сказали, что в этом нет смысла, так как на острове всё есть. Там архипелаг называли островом, что, может быть, было и правильно, поскольку посёлок находится на одном самом крупном, можно сказать, гигантским острове, по сравнению с тысячью маленьких сопровождающих его островков, составляющих все вместе архипелаг.

Больше ничего интересного в этом помещении не было, и Василий Александрович повёл переводчицу в свой кабинет, расположенный у входа в коридор, но с правой стороны, то есть с окном, смотрящим на здание госпиталя, находящимся несколько ниже через дорогу, к утру уже очищенную от снега. За госпиталем виднелся небольшой домик горноспасателей и угольный склад, за которыми раскинулась широкая гладь Грин-фиорда и дальше шли горы с шапками снега и длинным узким языком ледника между ними. Представлялось, что это горная пасть лижет свисающим языком морские волны и всё не может напиться. А над всем этим чудом гордо сияло солнце, ослепительно отражаясь в белизне снегов.

У шефа в кабинете обстановка повеселей. На подоконнике вазоны с цветами: трёхцветные Анютины глазки, буроватые бархатцы, фиолетовые колокольчики, а на стене возле окна свисали, образуя шар колокольчики снежной синевой. Настенька сразу подумала, что надо будет позаботиться о цветах и в её комнате. Два стола составлены буквой «Т», как и принято у всех начальников. На главном столе два телефона: для внутренней связи и для международной. От международного отходит параллельно подключенный аппарат для переводчика. Рядом на столе стоит факсимильный аппарат. У стены шкаф, все полки которого заставлены папками.