Человек, убивший бога

Никита читал это на их лицах, как открытую книгу. Пока война – это абстракция, она похожа на былинного змея: страшного, но такого далёкого, которого обязательно победит невидимый богатырь, и всё вернётся на круги своя. В пивной душной дымкой, под крики «за царя!», легко быть героем. Но здесь, на пороге реальной бойни, когда до первого выстрела остаются не дни, а часы, романтика испаряется, оставляя голый, животный страх. Он понимал это лучше других – ему уже приходилось делать тот самый, чёртов выбор: убить или быть убитым.

Но самая страшная мысль, точившая его изнутри, была иной. Он знал, что причина этого всеобщего кошмара – он. Одно его решение, один палец на курке в той церкви обрекли этих людей на эту участь. Неважно, были ли они подлецами или праведниками – они могли бы сейчас жить. Ругаться, пить, целовать женщин, растить детей. Вместо этого они завтра пойдут убивать таких же, как они сами, с молитвой на устах и с тайной надеждой в сердце – надеждой на то, что кто-то свыше спасёт их родину, их семьи, их души.

А Никита знал. Он был единственным человеком на свете, кто понимал: душам их не на кого надеяться. Тот, к кому они взывали, был мёртв. И виновник стоял здесь же, среди них.

Тишина в палатке была не пустой, а густой, тягучей, как смола. В ней тонули последние проблески смирения, что он так отчаянно пытался в себе взрастить. И тогда боль, до того притихшая, будто придавленная, снова поднялась из самых глубин. Она не просто возвращалась – она разгоралась по телу багровыми кругами, терзая изнутри острыми щепками воспоминаний. Глотку саднило от немого крика, а на языке, тяжелом, как свинец, вертелось признание. Выложить всё. Этот страшный груз, эту тайну, что гложет его хуже любой раны. Один лишь вопль – и камень преткновения будет явлен.

Но он сдержался. Стиснул зубы до хруста, впился ногтями в ладони. Нет. Они ничего не узнают. И, скорее всего, тихо, как овцы, погибнут рядом с тем, кто отобрал у них не просто жизнь, а право на жизнь после смерти. С ним. Ирония судьбы была подобна штыку в ребро.

Внезапно тишину разрезал резкий шорох полога. В сгустившуюся мглу палатки вплыла высокая, подчеркнуто прямая фигура в офицерском мундире. Мужчина был крупный, плечистый, но не грузный, а скорее высеченный из гранита. Лицо – гладко выбритое, с мягкими, почти не военными чертами, которые странным образом не вызывали пренебрежения, а напротив, рождали невольное доверие. Но главное – глаза. Большие, уставшие, они видели слишком много для своих, на вид, двадцати пяти лет. В их глубине таился возраст куда более зрелый, почти стариковский.

– Здравия желаю, солдаты. Я ваш новый командир.

Голос был ровный, без привычной начальственной металлической нотки.

– Здравия желаем, товарищ капитан! – выдохнули хором солдаты, срываясь с коек.

– Меня зовут Владимир Михайлович Норыжкин. По всем вопросам – ко мне. Завтра ровно в шесть утра – сбор на плацу с вещами.

– Так точно, капитан! – громче и быстрее всех отозвался Кирилл.

Капитан скользнул по нему взглядом. – Должно быть, ты старший?

– Так точно!

– Хорошо. До завтра.

С его уходом палатка будто выдохнула, и тут же воздух взорвался.

– Наконец-то! Вот это я понимаю – офицер! – Евгений, всегда рвавшийся в бой, выпалил первым, его глаза горели. – Настоящего солдата за версту видно!

– Товарищ Евгений, не спешите с выводами, – раздался из угла скептический голос.

– А чего с ними не спешить-то? Этот – точно не крыса канцелярская, ей-богу! По глазам видно – своих в беде не бросит!

– Да какая к чёрту разница? – мрачно, сквозь дым самокрутки, процедил Иван. – Хоть за орлом, хоть за вороньем – всё равно же на убой. Вся разница – кто поведет.

– Ничего ты не понимаешь, трус! – вспыхнул Евгений. – С закалённым командиром дышится иначе! Вот ты, Иван, не дай бог, если меня ранят, наверняка бросишь, а этот – нет!

– Ты сам ради своей шкуры нас всех за гроши продашь! – не выдержал Макар, вскипая и опережая ответ Ивана.

– Враньё!

Спор накалялся, грозя перейти в нечто большее, но тут с верхних нар раздался спокойный, обволакивающий голос Кузьмы, самого старшего.

– Без костей языки у вас, честное слово, – произнес он, приподнимаясь. В его словах не было злобы, лишь усталая, вековая умудренность. – Лишь бы потрепаться. Силы беречь надо. Завтрашний день себе не враг.

И снова в палатке воцарилась тишина, но теперь – тревожная, полная невысказанных обид и страха перед тем, что принесет завтрашний рассвет.

– А ты отец, не слушай прокаженных. Чего с них юродивых взять! – сквозь хохот, сказал Кирилл.

– Тьфу те на язык, сам прокажённый! – вырвалось у Макара сдавленным, сиплым шепотом. Слова Кирилла впились в него, как заноза, и он, точно мальчишка, задетая гордость которого обжигает больнее любой раны, отполз в свой угол, бормоча проклятья.

В натянутой, как струна, тишине голос Даниила прозвучал примиряюще, словно попытка остудить разгоряченные головы.

– Да ладно вам, товарищи, без обид! – Он, чей старший брат остался на сопках Маньчжурии, имел право на особое понимание войны. – Прав Евгений, конечно. С офицером литым сподручнее… – Он сделал паузу, давая словам осесть. – Да только война-то она что? Она – закон. А смертушка – её вечный пристав. Ходит за нами по пятам, дышит в затылок. Приглядывает. От неё не убежишь. И уж коли она тебя выбрала – ни Бог, ни самый лихой командир не заслонят.

Эти слова, оброненные с тихой, фатальной уверенностью, повисли в спёртом воздухе палатки.

– Это верно… От судьбы не уйти, – прошелестел хор голосов. Не согласие, а скорее покорное признание неотвратимости, отклик, идущий из самой глубины, из-под земли.

И тогда, разрешая этот спор, который уже был не спором, а предсмертным стоном, раздался усталый, обволакивающий голос Кузьмы.

– Ладно, братцы. Будет болтать-то. Спать пора. – Его авторитет был непоколебим, как у старожила. – Утро вечера мудренее. Макар, свет гаси!

Щелчок выключателя отсек последний луч. Палатка погрузилась в кромешную, абсолютную тьму, а следом накатила тишина – благоговейная, густая, почти церковная. В этой новой бытности, лишенной света и звуков, каждый остался наедине с собой. Они медленно, нехотя отпускали якоря реальности, чтобы утонуть в тревожном, небыстром сне, где тени прошлого и страх будущего сплетались в один нескончаемый кошмар.

Глава 2

Еще до рассвета лагерь жил не своим, а каким-то чужим, лихорадочным сердцебиением. Утро родилось не привычной трубой горниста, а нарастающим, низким гулом – будто гигантский растревоженный улей содрогался от внутренней бури. Настал тот самый, вымученный ожиданием день отправки на фронт. Более трех тысяч солдат должны были выступить на подмогу измотанным первым эшелонам. Но в самой гуще сборов, плотной и суетливой, уже змеилась иная весть – тревожная и пьянящая, омрачающая и озаряющая одновременно.

Едва стрелки пересекли четвертый час, как батальон уже стоял на ногах. В предрассветной сизой мути кипела последняя, торопливая подготовка. И в эту мглу, распахнув полог, ворвался запыхавшийся Женя. Лицо его, бледное от недосыпа, сияло неистовым восторгом.

– Первые новости с фронта, мужики! Наши немца с австрияком – в хвост и в гриву!

– Брешешь, – тут же, из угла, отозвался чей-то плоский, уставший до самого дна голос.

– Да ни в жизнь, братцы! Христом Богом клянусь! – Женя, не в силах стоять на месте, подпрыгнул от нетерпения. – Вражину разбили под Гумбинненом! Слышал, пруссакам такую трепку задали, что те, не помня себя, без оглядки драпают! А в Галиции австрияков и вовсе, в два счета, на штыки подняли!

– Ничего себе… – только и смог выдавить Кирилл, и в его простодушном удивлении читалась растерянность.

– Ну, молодцы, ребята, – старческий, пропахший махоркой и многими зимами голос Кузьмы прозвучал сдержанно, почти сухо. – Глядишь, мы на фронт поспеем, а они уж и войну без нас кончат.

– Сплюнь, Кузьма, грех такое говорить! – вспыхнул, алеющей глоткой, Евгений. – Я врага бить пришел, за славой, а не на готовенькое погоны получать!

– То-то ты вчера, с трясущимися коленками, так усердно молился, – ехидно, скалясь, заметил Никита. – Эх, хорош солдат!

– Ничего подобного! Сам-то от каждого шороха затылок в плечи вжимал, а тут ишь, язык точишь!

– Ну, так ты больше ври, – Никита сделал недвусмысленный шаг навстречу, и воздух натянулся струной. – Я, того гляди, и затыкаться не буду.

И в этот миг палатка взорвалась басистым, дружным хохотом, сметая напряжение. Честно сказать, эти вечные метания Евгеши – днем он ходил надутым индюком, а по ночам, бубня, молился, как затворница, – порядком всем измучили нервы.

– Пес с вами! – взвизгнул оскорбленный Евгений, и в голосе его дрожали слезы бессильной ярости. – Не верите – я вам в бою докажу, в самом пылу!

– Ты главное в этот пыл-то сунься, а то знаем мы тебя – будешь, как всегда, в обозе торчать, – вставил свое слово Кирилл. Но потом, смягчившись, добавил тише: – А вести и впрямь добрые. Ежели уж прорываемся, то, может, и правда война не затянется.

– Точно вам говорю! – не унимался Евгений, уже публично осмеянный, но все так же неуемный. – За год управимся! К зиме так и до Берлина дойдем!

Полог откинулся, и в палатку, пропуская за спину полосу холодного утреннего света, вошел Макар.

– Новости с фронта слышали?

– Да слышали, слышали, – раздался чей-то голос. – Евгений тебя опередил.

– Ну дела… – Макар медленно покачал головой, в его простодушном лице читалось неподдельное изумление. – А я-то думал, немцы покрепче будут…

– Перестань, Макар, глупости молоть! – парировал Евгений, начинаясь заводиться. – Против русского штыка да сапога ни одна сила в мире не устоит!

– Ладно, ладно, хватит уже, Евгеша. Иди-ка лучше, собирайся, выступать скоро.

Воодушевление, пьянящее и заразительное, будто электрический ток, охватило весь лагерь. Весть о победе над одной из лучших армий мира – той самой, о чьей мощи столько твердили, – подняла боевой дух до небес. Эта победа была стремительной, почти невероятной, на которую втайне никто не смел надеяться.

Даже Никиту, с его вечным скепсисом, новость задела за живое. Что бы ты там ни решил о себе, своих ошибках и предательстве собственных идей, – душа-то, ее ведь не обманешь, она по-прежнему болела за родину. Он помнил газетные статьи о немецком перевооружении, о той несокрушимой машине, что, по слухам, превосходила французскую и английскую, вместе взятые. А после унизительной Русско-японской, обнажившей всю гниль и небоеспособность, перспективы и вовсе виделись ему мрачными, безнадежными. И вот – этот неожиданный, легкий успех… Он заронил в его душу осторожный, робкий оптимизм. Да, он все так же считал себя виновным в этой бойне, но, может, его роковая ошибка обойдется малой кровью? Страстно хотелось в это верить.

Противоречия же, те самые, что раздирали его изнутри во время долгих, изматывающих споров с Кириллом, окончательно окаменели. Революционер в нем умер, не выдержав столкновения с реальностью войны. Но опустевшее место не заполнилось ничем. Он по-прежнему плыл по течению, ощущая себя приговоренным, который лишь ждет часа казни. И если этой ценой удастся купить жизни других, если вся эта бойня обойдется без рек крови, – может, в этом и будет его последнее, крошечное искупление? Та самая справедливость, за которую он когда-то, казалось, совсем недавно, вел свою партизанскую войну.

– Ладно, товарищи, все готовы? – властно взял слово Кирилл, его голос вернул всех к реальности.

Ответом ему стали нестройные выкрики и молчаливое кивание двадцати голов.

– Ну, хорошо. Время пришло. На выход.

Двадцать человек, один за другим, покинули утробу палатки. Как старший, Кирилл повел их к плацу, куда уже текли, сливаясь в одно целое, сотни таких же серых шинелей. Со всех сторон неслись отрывистые команды, а гулкий, мерный топот сапог по вытоптанной земле отдавался в груди глухим гулом. Их взвод стал частью этого гигантского, бездушного механизма, созданного для одной-единственной цели – нести смерть. Всего лишь один маленький болтик в чудовищной военной машине.

Ровно в шесть утра, под холодноватое осеннее небо, плац вытянулся по струнке ровными шеренгами солдат, застывших в ожидании. Капитан Норыжкин стоял не в стороне, а вровень со своим взводом, плечом к плечу, деля с подопечными и тягучую неизвестность, и предрассветный озноб. В начале плаца, на скрипучих мостках, сколоченных наспех, уже толпились генералы. Оттуда, сверху, должны были политься пафосные речи, но ветер рвал слова в клочья, и до задних рядов доносились лишь обрывки, лишенные смысла. Единственная весть, что долетела до отряда и врезалась в память, – их направляют в Восточную Пруссию. Туда, где была одержана та самая, первая победа, что всколыхнула лагерь пьянящим слухом.

Слухи, конечно, ходили и раньше, но теперь приказ обрел железные очертания. Командование, как всегда, держало карты при себе до последнего.

Генералы, закончив пламенное, но для большинства неслышное разглагольствование, удалились. И тут же, пронзительно и властно, взвился сигнал горна. Многотысячная масса дрогнула, содрогнулась и, с глухим топотом, тронулась с места. Она медленно потекла по дороге, подобно широкой, могучей реке, нашедшей, наконец, свое русло.

Капитан, идя в строю, сообщил, что до Гольдапа, места их первой ночевки, – примерно три дневных перехода. Через шесть дней, если наступление продолжится с прежним успехом и капризная погода не внесет своих корректив, они окажутся на линии фронта. А пока что им предстояло идти – мерно, под ритмичный лязг амуниции, вдоль бескрайних пшеничных полей родины, под сенью мощных крон, где молодые деревья соседствовали со старыми, будто отцы с сыновьями.

– Капитан, а правда, что мы немца уже гоним? – не выдержал Евгений, нарушая ритм марша своим восторженным голосом.

– По докладам – да, – ответил Норыжкин, не поворачивая головы. – Но я бы не обольщался.

– Отчего же? – удивился тот.

– Основные свои силы кайзер бросил на Францию. А здесь, против нас, пока что лишь заслон. Обороняющиеся остатки.

– Ну и отлично! – не унимался Евгений. – Пока они там возятся на западе, мы их с востока всей своей ратью сметем! Да ведь, парни? – он обвел взглядом сослуживцев, ища поддержки, но встретил лишь усталые, отрешенные лица.

– Как бы нас самих не смели, – мрачно заметил Кирилл, не глядя на него.

– Твоя правда, – тихо согласился капитан. – Одной победой войну не выиграть. Это только начало.

– Вы правы, капитан, – уже без прежнего задора, нехотя пробормотал Евгений, осекшийся и оставшийся в одиночестве со своим неуместным оптимизмом.

Никита шел в хвосте колонны, сознательно отдалившись от суетного гвалта и бессмысленных солдатских разговоров. Он умышленно замедлил шаг, желая остаться наедине с ускользающей красотой мира. Тяжелые вещмешки за спиной казались не такой уж высокой ценой за это утешение, за глоток свободы. После двух недель в душном лагере, где воздух был густым от запахов пота, пороха и дешевой баланды, каждая былинка у дороги, каждое дуновение ветра казались актом очищения.