Ой, всё

Менялись времена, и я как-то неожиданно узнал, что практически все знакомые евреи вдруг собрались уезжать – и почему-то все в одно место, в какой-то неизвестный Израиль.

Я неплохо знал географию Киева и окрестностей, но местоположение Израиля было мне неведомо, из чего я заключил, что он, вероятно, очень далеко – куда-то, скорее всего, в сторону Житомира.

Я спросил у матери – а зачем им туда?

Не помню дословно, что и как она ответила, но общий смысл сводился к тому, что здесь не их страна, а там их. И тут им живётся плохо, а там будет житься лучше.

И были бы мы евреями – тоже бы поехали туда, где лучше.

Я был умным ребёнком, но всё равно, это было мне решительно непонятно – а чем лучше? А что плохого здесь?

А почему здесь они чужие? Ничего не чужие, живут себе и живут, как все – что же тут чужого?

Фактор неведомого Израиля и странного, массового мучительного желания туда уехать вдруг закрался в бытовое положение дел, заставил на себя оглядываться.

Сперва уехали Кролики.

Мама зашла ко мне в комнату: «Пойди, попрощайся с Аней».

У подъезда стояло такси, тарахтящая 24-я Волга с шестиугольниками задних фар. Дядя Алик, моргая заячьими глазами, наседал всем телом на норовистую корзинку, мешающую закрыть переполненный багажник.

Аня, тёмно-синее платье, ужасные советские детские колготы, большие очки, кудрявые чёрные волосы – очень непосредственно взяла меня за руки, чуть сжала их и сказала всего одно слово: «Прощай».

Я покраснел. И как-то вдруг в первый раз заметил, что она некрасивая. Обаятельная, но некрасивая.

С каким-то совершенно новым, странным, острым, тоскливым чувством я стоял у подъезда.

Двери захлопнулись, зажглись красным задние огни, Волга уплыла.

Мелькнула позади макушка Ани, чёрные кудри и лежащая на задней полке совершенно неуместная, глупая, бесполезная соломенная шляпа.

Кроликов я больше не видел.

Однажды они позвонили, сказали, что устроились в Хайфе.

Связь была плохая, и она прервалась в какой-то момент. Больше не перезвонили.

С тех пор что-то странное, недетское поселилось во мне. Я вдруг остро и ясно почувствовал, зачем эти люди едут в какой-то неведомый, непонятный Израиль.

И мне вдруг захотелось тоже одним деньком сесть в такси, нагрузив багажник нехитрым скарбом, и тоже уехать в Израиль – в последний раз взглянуть на высотную коробку дома, провожающих, двор, клумбу, школу.

Я остро ощутил, что среди уезжающих мне будет лучше, чем среди остающихся.

«Мам, а мы можем тоже уехать в Израиль?» – спросил я как-то, томимый задумчивостью.

«Нет, – ответила мама, – мы же не евреи».

В тот момент я, кажется, понял и наконец-то решил для себя: евреи – это те, у кого есть Израиль, в который они могут уехать.

А я не еврей. И мне ехать некуда.

О том, что Борька, тётя Наташа и дядя Миша тоже собираются уезжать в Израиль, я узнал как-то поздно и случайно – они уже целый год, оказывается, ходили на курсы языка, продали дачу и квартиру родителей в Белой Церкви.

Иврит старшим давался трудно, а Борьке, уже тогда великолепно говорящему по-английски, легко. Он, возмужавший, выросший, с нелепой чёрной щёткой первых усов, легко произносил какие-то длинные, шикающие и картавящие фразы, из которых я не мог различить ни слова.

Была назначена дата, когда они, как и Кролики, выйдут из дома, сядут в такси и уедут в аэропорт, и мы не увидим их больше нигде и никогда, потому что у Израиля оказалась совершенно странная особенность – оттуда не возвращаются.

Буквально за месяц до отъезда у них случился переполох, дядя Миша, всё время тративший на походы по каким-то кабинетам, получение каких-то бумажек, вдруг объявил – есть совершенно уникальная возможность уехать по какой-то непонятной квоте не в Израиль, а в Германию. Решать нужно сейчас, немедленно.

Они, бледные, напряжённые, пережили с этим ночь, а наутро – позади Рубикон, впереди Ватерлоо – дядя Миша пошёл пробивать новоявленный вариант.

В Израиле были родственники и худо-бедно выученный иврит. В Германии не было ничего, и о ней ничего не было известно, кроме того, что там вчера в шесть часов поймали Гитлера без трусов.

Ехать в никуда и учить с нуля немецкий – за Борьку-то я не боялся, выучит, но старшему поколению было трудно.

За день до отъезда они пришли к нам в гости – квартира на Троещине уже была продана, оставались последние дни с вещами у знакомых.

Было весёлое, неожиданно светлое застолье – словно через неделю встретимся вновь, словно ничего не изменилось, словно эти напряжённые хлопоты по отъезду навсегда только приснились, были неудачной шуткой, розыгрышем, недоразумением, которое как-то хорошо разрешилось.

Борька сидел в нашей комнате, мы во что-то играли, смеялись.

Мысль о том, что Борьку я вижу в последний раз, как-то упорно отказывалась впихиваться мне в мозг. Я её впихивал, а она выпирала; заталкивал, как дядя Алик корзинку в багажник, а она оттопыривалась обратно.

У меня было моё детское сокровище – маленькая книжечка-брелок в жестяной оправе, из которой выпадала раскладушка фотографий достопримечательностей Киева.

Я её очень любил, но все-таки подарил Борьке. Он принял с благодарностью.

Тут кто-то пришёл – у нас вообще гостей было много, двери не закрывались, неожиданные визитёры были обычным делом. Раздался чей-то малознакомый голос.

«Кто там? – вскинулся Борька. – Мой папа пришёл, что ли?».

Почему-то в последнее время дядю Мишу я давно не видел – он был с головой занят неприятными хлопотами.

Я выглянул в коридор – как оказалось, это был он, но я его почему-то не узнал. То ли не видел давно, то ли темно было, да и голос его, это фирменное «уа-ва-ва-ва-ва», куда-то ушло, померкло за грустью перемен.

Я спутал его с отцом одного совершенно неприятного нам с братом персонажа, чьи (хоть и редкие) визиты мы воспринимали с отвращением.

И я повернулся обратно в комнату и сказал: «Не, это папа жида».

«Жид» в нашей дворовой детской среде было обычным ругательством, которое, что любопытно, как-то мало ассоциировалось с евреями. Жидом могли обозвать как за жадность, так и за глупость. Как за вредность, так и за трусость.

Обозвать жидом неприятного человека было в нашей локальной тусовке делом совершенно обыденным, никто не вникал в хтонические глубины словообразования.

Борька удивлённо на меня посмотрел, вышел в коридор, увидел отца и повернулся ко мне: «Ты что, Саш, это же мой папа».

И вот тут до меня дошёл весь смысл того, что я совершенно легкомысленно сморозил, и как это выглядит со стороны.

Говорят – «провалиться сквозь землю от стыда», вот это было именно то, что мне хотелось сделать.

Я панически начал тараторить, объяснять, что я ошибся, спутал, я имел в виду, что тут есть Игорь, говно-человек, и я решил, что это его отец пришёл, а не твой; что я не хотел обидеть, что это я глупость сморозил, что это не так и не то я сказал, и ещё десятки отчаянных аргументов.

Как же это ужасно, когда не можешь доказать невиновность! Когда, да ещё в вечер прощания, обижаешь такого замечательного человека, как Борька.

Последний вроде как не придал значения, и недоразумение забылось.

Я напряжённо смотрел весь вечер – точно ли ситуация закрылась? Точно ли не обиделся?

Мать приготовила вкуснейшее, моё любимое шоколадное желе – все заслуженно нахваливали, а мне не лезло в рот.

Наутро было такси, из их же двора на Троещине.

На металлической сетке, огораживающей баскетбольную площадку, раскачивался мерзкого вида пацан, одновременно наглый и жалкий, и монотонно картавил, припадая на «г» вместо «р»: «Бо-г'я – ев-г'ей. Бо-г'я – ев-г'ей». Держась, тем не менее, осмотрительно подальше – знал, что Борька бегает быстро и уже заработал по карате коричневый пояс.

Попрощались. Обнялись.

Такси уехало из двора.

Мы ехали домой в отцовской Ниве, я сидел сзади, в горле застрял ком. Ни выплакать, ни выхаркать.

Очень хотелось кому-то пожаловаться – но я не мог сформулировать и понять, на что именно.

Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Будто весь мир устремился куда-то, в трудное, но благородное дело. Словно все вступили в какой-то новый клуб, а меня туда не взяли.

Они отзвонились скоро из Германии – доехали хорошо.

Потом отзвонились через несколько месяцев – трудно, конечно, но устроились – учат язык, Боря влился в школьный коллектив, возобновил занятия по карате. Тётя Наташа, благо что фармацевт, даже нашла работу по специальности.

Потом звонили через год.

Мать слушала, но новости приходили как сквозь вату – новости о другой, совершенно непредставимой жизни, в уже произошедшем погружении в другие реалии.

Нашли на помойке мебель – стенку, которая у нас в Киеве была бы верхом мечтаний за большие деньги.

А мать тщетно ездила по городу, пытаясь найти, где «выбросили» сыр.

Тётя Наташа с дядей Мишей развелись – оказывается, кроме общей цели переезда их мало что связывало, а Боря уже большой. Уже чёрный пояс, какой-то там дан получил. Выучил немецкий на уровне носителя языка. Не забыл английский и готовится поступать в Лондоне.

А нам это казалось диковатым – время наступило суровое, легче было выживать скопом.

Они оставили телефон, и иногда родители даже честно порывались им позвонить, но всегда что-то мешало. Не хотелось навязываться – ну что мы их будем, в их новообретённой Земле Обетованной, грузить какими-то нелепыми мещанскими проблемами?

Они, наверное, тоже теми же мыслями маялись.

Наша Гондвана разошлась. Новые континенты было не склеить.

Когда однажды, прошло внезапно несколько беспокойных лет, родители таки набрали их номер, выяснилось, что они давно съехали – там жила какая-то другая, тоже русскоязычная, семья.

Съехали, и новых координат не оставили.

Я до сих пор мучаюсь незакрытым переживанием – обиделся ли Борька на «папу жида»?

Крайне маловероятно, но неисповедимы пути Господни – если ты это вдруг прочтёшь, Боря, знай, это правда было совершенно дурацкое недоразумение. Я не хотел тебя обижать. Ещё раз извини.

Когда уезжали Кролики, Аня мне тогда сказала: «Прощай».

А я ничего не ответил, и, как оказалось, до сих пор всех вас несу в сердце, не отпустив.

Я попросил у Бори прощения за тот случай, это максимум, что я могу сделать, и больше мне незачем нести в себе этот груз.

Я отпускаю вас. Прощайте.

Гольф – игра аристократов

Хутор поделён надвое железнодорожной веткой – мы знаем наизусть расписание всех пассажирских.

Больше всего нам нравится бакинский – он проходит нашу станцию, Кумылгу, в 22.57.

На нём иноземные надписи, он весь какой-то другой, непривычный, посланник иного мира.

В сельпо продаётся ситро и мороженое.

Пахнет степью и навозом. Изредка протарахтит мотороллер.

В чёрной ночи поют цикады. Я люблю смотреть в окно, в освещённое жёлтое пятно под фонарём.

Или лежать на диване, читать детективы, с их уютом викторианской Англии.

Хорошо в деревне.

На лавочке сидим мы, пацаны, ведём светские беседы. Грызём семечки, гладим Тузика.

«Пацаны, айда в волейбол!» – кто-то кидает клич.

Остаёмся только я и Дрюша. Нам лениво. Кроме того, мы старше остальных на целых два года, оттого ведём себя элитарно – то есть надменно. Негоже нам просто подрываться и бежать буцать мячик с какими-то деревенскими простолюдинами.

Субординацию блюсти надобноть. Продолжаем степенно сидеть.

Простые хуторские удовольствия приелись. А ведь впереди ещё полтора месяца – и тогда уезжать от бабушек в большие города. Школа, поступления в институты, нелакомые образы взрослой жизни.

Поэтому мы просто сидим на лавочке и мечтаем о чём-то простом, незамутнённом, о чём можно мечтать только в светлой (как потом окажется) молодости – например, о том, как мы станем владыками мира и как переделим наш скромный земной шарик.

Нас несколько раз зовут в игру. Мы гордо отказываемся, сославшись на то, что не царское это дело.

На нас в итоге машут рукой.

«Аристократы мы с тобой», – подытоживает Дрюша.

«Да уж, – соглашаюсь я. – Негоже аристократам играть в какой-то там волейбол. У аристократов свои игры – гольф там, например».

В моём сознании гольф – это самое тупое, но статусное, что вообще можно выдумать. Ходят какие-то кичливые люди, полчаса готовятся к удару, секунду бьют, потом ещё полчаса идут до мячика, потом ещё полчаса готовятся. На голове шапочка с помпоном.

Посмотришь на всё это, на каждого участника в отдельности – сразу видать, по меньшей мере наследный монакский принц.

«Эх, у нас тут и в гольф не сыграешь! – сетует Дрюша. – Ни клюшек, ни шарика».

Но тут мы бросаем взгляд на ещё один мяч, запасной – лежит под лавкой.

Он драный, с него висят лохмотья. Где он только не побывал за свою карьеру – то в лужу улетит, то в собачье говно.

На шарик для гольфа не похож совершенно, но в деревне спрос другой. Можно на многое, даже потомственным аристократам в первом поколении, закрыть глаза.

Так, теперь нужно найти клюшку.

В качестве чего-то хотя бы условно подходящего для клюшки нашлась только непонятного назначения арматурина, со сбитой краской, загнутая кочергой.

Мы попробовали сыграть в гольф – назначили лункой яму у столба и решили бить кочергой мяч по очереди. Кто загонит – того и тапки, ну то бишь выигрыш.

Бу-у-уц! Драный мячик, получив от Дрюши кочергой, поскакал по вытоптанной гусями лужайке.

Бу-у-уц! Мячик улетел мимо столба – это уже косорукий я вступил в игру.

Вдруг разом открылась прелесть этой игры – оказывается, весь смысл в процессе. Именно вот в этой аристократической неторопливости, сопряжённой с гордым осознанием собственной значимости для человечества.

Не прерывая светской беседы, подойти, прицелиться, ещё поговорить, ещё прицелиться – и только потом – бу-у-уц!

Совершенно неважно, кто выиграет. Главное – само действо, общение двух джентльменов.

Мы, два пацана, троюродные братья в дурацких шортах, гоняли мяч кочергой по лужайке, периодически удовлетворённо друг другу кивая: «гольф – игра аристократов».

Компания волейболистов нас сперва высмеивала. Мы же гордо продолжали свою царственную игру, не удостаивая взглядом.

Потом высмеивать перестали. Потом прекратился и волейбол.

Робко попросились к нам. Мы отказали.

Гольф – игра аристократов. Компания важнее спортивного результата.

На следующий день мы вышли на лавочку. В дальнем краю улицы компания упоённо гоняла грязный мяч кочергой.

Кажется, мы стали деревенским культурным авангардом.

Стрига хочет отомстить

В детстве я писал продолжение трилогии про Незнайку. Называлась она «Стрига хочет отомстить».

Там, собственно, Стрига, чувак, с которым Незнайка повздорил на Луне в каталажке, вознамерился найти Незнайку и убить, дабы поквитаться с ним за утерянные сантики, на которые картошки накупили.

Он сумел долететь до Земли, разыскать Незнайку, который таки тяжело заболел и гадил под себя в психиатрической лечебнице, хотел его оттуда выкрасть, но у него не получилось, и вместо всего задуманного там на много листов детальное описание драки – кто откуда прибежал, кто кого бил и чем.

Да, я понимаю, сюжетец натянут как гандон на глобус, но главное ведь экшн, писательское исполнение, верно? Во-от.

А ещё, точно помню, там был персонаж, альтернативный доктору Пилюлькину – доктор Клизма.

Джинн

Рядом с нами, в нашем маленьком шахтёрском городке с видом на копры, жила баба Надя. Она была худой, неожиданно высокой старухой, словно годы не гнули её в клюку, а распрямляли, как сухой стебель, дабы однажды перешибить жарким августом.

Велосипед роговых очков на носу, шаткая походка, надтреснутый, почти кроткий голос.

Неладное выдавала лишь расплывшаяся синяя татуировка на левой кисти. Она когда-то где-то сидела, но за что, при каких обстоятельствах – этого никто не знал. И спросить об этом – не спросишь, хотя и было страшно любопытно.

Но как себе это представить? – «Баба Надя, а за что вы срок мотали?». Невежливо, право. У нас там много кто сидел, не по понятиям в былое лезть.

Баба Надя иногда напивалась в дымину. Речь становилась неразборчивой – она бесцельно ходила по улице, тонкая и страшная, качаясь в такт ветру, изрыгала клокочущие, торжествующие тирады.

Глаза слезились под очками, она по-детски тёрла глаз кулаком.

Смотреть на неё было жутко и завораживающе.

Походив, как умертвие, на рассвете, она неверной походкой удалялась в свой дом, такой же жутковатый, как и она сама.

Дом был неожиданно большой – заметно, что строился изначально на большую семью. Но, помимо самой бабы Нади, там жил лишь её сын, Леонид. И иногда оставался внук, Сашка.

Дядя Лёня был хромой. Он ходил, шаркающе выворачивая ногу. Летом всегда без рубашки, обнажив нестарое, но запущенное тело. У него были русые кудри, прямо как в русских сказках у Ивана – дурака иль царевича.

Говорили, что ещё в детстве он откуда-то свалился, а сама баба Надя была пьяна и несколько суток даже не замечала, что он покалечился. А ещё что она так часто пила, что не могла кормить его во младенчестве молоком – кормящая соседка, годующая своего сына, Лёни ровесника, приходила кормить излишками из жалости.

Большой, не по семье, дом был запущенным. Бедность – шаром покати; всё, что можно было пропить – всё пропито. Голые неровные стены с сырой известью, трухлявый пол, под которым резвились крысы.

Спали на полу, на тряпье. Трещину в стене скрывал старый ковёр. На ковре фотографии – давно ушедший муж, о котором никто не знал абсолютно ничего. Сама баба Надя, кажется, не слишком уж могла припомнить, кто он и откуда взялся. Невестка – мать Сашки, красивая женщина, с чуть выпученными от испуга глазами. Асимметричное лицо, непослушные чёрные волосы – умерла, отравившись денатуратом.

И ещё Алексей, второй сын. Полная противоположность Лёньке – смуглый, черноволосый; орлиный нос, пронзительный, злой взгляд. Красивый, как демон.

Алексей был единственным непьющим из семьи. И единственным здоровым.

Его призвали в Афганистан, изредка он слал скупые письма из-под Кандагара, бледной пастой на тетрадном листке, царапающим почерком, а потом пропал без вести. О чём выслали короткую справку, напечатанную на печатной машинке.

Баба Надя погоревала день, но уже к вечеру напилась, а утром уже не слишком помнила, что когда-то у неё было два сына, а не один.

Зла соседям они не делали. Добра тоже.

Хотя дядя Лёня был мягким, как юродивый, и нежадным. Хороший рыбак – как-то выловил огромную щуку, так икру пожарил да просто так нам, пацанам во дворе раздал – вкусно!

Мы, злые дети, даже никогда не подначивали его за хромоту. Бабу Надю – бывало, издевались над ней. А дядю Лёню – нет.

Сашка, Лёнькин сын, рос беспризорником – по мелочи воровал, ходил в рванье, в школе двоечник. Но в отца – весёлый, беззаботная такая нищая детская радость, когда нечего терять – и всё на свете тогда мило.

Мы как-то детской компанией рассказывали друг другу, кто сегодня что ел, чем родители да бабушки кормили – борщ, пироги, каша. А Мазила, ну, Сашка то есть, погоняло от фамилии, когда до него очередь дошла, просто так ответил, подперев подбородок худой рукой: «А я сегодня воду ел».

И даже нам как-то стало неуютно. А он ничего, безродное счастье, сорный корень, степная полынь, улыбается. Мы его семечками угостили, ими и пообедал.

В чём у этой семьи, в их большом, пустом доме, душа держится – совершенно было неясно. И откуда денег стабильно напиться находят, тоже неясно.

Баба Надя всё истончалась, вытягивалась, становилась похожей на штакетину.

Однажды внезапно вернулся из Афганистана Алексей. Худой, орлиный нос, тело, загорелое до черноты.

Кого война губит, а в него словно наоборот силы влило. Стройный, гибкий, злой. И – другой.

Ясное дело, что до войны и после один человек – это уже другой человек. Но тут было что-то совершенно иное – это не было человеком. Мы, дети, это чувствовали. Ни одна кошка, ни одна собака к нему близко не подходила, тоже чувствуя.

Когда слышишь по нашей деревенской улице безумный вой посаженных на цепь псов – можно было не сомневаться: Алексей идёт.

Вернулся не он. Вернулся какой-то восточный, пустынный демон, Иблис во плоти, шайтан Гиндукуша, джинн, принявший обличье Алексея.

Он мало что помнил из своей прошлой жизни. Не узнал никого из прежних дворовых друзей, которые, раз с ним поговорив, трусливо начали его избегать – дюжие мужики, шахтёры без предрассудков.

Баба Надя была пьяна и возвращение Алексея восприняла спокойно – ей в то время, кажется, уже совершенно не принципиально было, кто рядом – живые, мёртвые или демоны.

Показала Алексею справку о том, что он без вести пропал – тот криво ухмыльнулся, молча скомкал справку и выбросил в печь.

Никто не спросил его, что с ним было. Кто-то на улице попытался, впрочем, но он так посмотрел, что попыток не повторяли.

Алексей зажил вместе с ними в проклятом доме.

Ни с кем не общался. По ночам куда-то уходил.

Несколько раз мы пробовали за ним проследить, хоронясь в кустах, и каждый раз он словно растворялся, как дым, на ночной улице. Чтобы утром, как дым, материализоваться уже заходящим в дом.

Внезапно женился – Женю, его жену, никто доселе не знал. Она откуда-то с Гродовки, родителей похоронила. Переехали туда, в её маленький дом, и с тех пор в доме бабы Нади он появлялся редко.

Родился сын. А через два года пришла весть – погорели. Женя и сын сгинули в огне. А Алексей не ночевал – остался невредим.

Было дело, расследовали обстоятельства пожара. Но время было трудное – конец 80-х, начало 90-х. Не до расследований. Списали на несчастный случай, хотя следователей и смущало, что на пожарище стояла серно-аммиачная вонь, такая, словно химический склад сожгли, а не дом с летней кухней.

Алексей вернулся в дом бабы Нади. Не говорил ни слова. Лишь всё так же уходил по ночам, сопровождаемый воем собак.

Однажды бабе Наде принесли письмо, справка о смерти её сына Алексея, который пробыл в душманском плену много лет, случайно был найден и освобождён, но уже в госпитале скончался от какого-то хронического недуга, коим болел в плену, не получая медицинской помощи.

Тело его в цинковом гробу везли на Родину.

Баба Надя тупо вчитывалась в строки справки и сопроводительного письма, смысл которых упорно не доходил сквозь опьянение, когда пришёл Алексей. Вырвал из её рук письмо, пробежал его глазами, разозлился и также отправил в печь.

Ночью он ушёл, растворился, как обычно, в ночной улице, в неверном свете единственного фонаря, а утром не вернулся, и больше его не видел никто, нигде и никогда.

Могила его жены и сына оставалась нетронутой много лет, зарастая бурьяном. А потом кладбище переносили, строили рядом дорогу, и их останки перезахоронили в общую могилу.

Баба Надя очередное исчезновение сына восприняла спокойно. И быстро привыкла, что из детей у нее вновь только Лёнька.

Наступили 90-е, в наш городок пришла наркомания.

По огородам ходили люди, рвали датуру и мак. Когда мака не осталось на огородах, начали воровать из церковных дворов, где его была привычка по южной, донбасской традиции выращивать.

Убили попа, пытавшегося выгнать ночью из церковной ограды воров.

От ширева люди пошли вымирать десятками.

Я стоял на улице, смотрел, как в дом бабы Нади идёт торчок. Его глаза были стеклянные, у него было худое, измождённое и почти интеллигентное лицо.

Не видя дороги, он ударился лбом об бетонный блок, к которому жёсткой металлической проволочной обмоткой был прикручен деревянный столб с проводом через всю деревню.

Проволока вошла в лоб, по лбу струями потекла алая кровь.

Он отошёл, вновь насадился лбом на проволоку. Потом снова, не в силах преодолеть невидимую преграду. Скрипя зубами, начал толкать столб головой. Кровь лилась ручьём, превратив лицо в красную маску.

Затем он сел на землю и бессильно заплакал.

Я стоял и смотрел на его худое – чем-то похожее на моего родного брата – тело. Он уронил голову в окровавленные руки и плакал. А я стоял и смотрел.

Баба Надя сдала дом в аренду наркоманам – они ей наливали чарочку, а сами варили на печи какое-то варево, опосля им ширялись и расходились по улицам страшными коричневыми тенями, оставив дверь незатворённой.

Лёня с Сашкой куда-то съехали, к дальним родственникам. Баба Надя доживала свой век одна.