Жёлтая виолончель

Внезапно на меня снова накатывает страх. Как я могу сидеть здесь, возле трупа, так спокойно? Сейчас снова набегут полицейские, схватят меня, будут бить и в этот раз не отпустят. Они не поверят, что я два раза подряд убил Иванова и снова случайно здесь оказался.

Спешно собираю вещи и, дожёвывая шоколадку на бегу, покидаю кабинет. Сбегаю с крыльца в тёмную ночь. В голове моей всё путается. Я пытаюсь выстроить цепочку произошедших событий и не могу. Если я вернулся к Иванову сам, то откуда труп? Он давно уже в земле должен гнить. Если всё, что случилось, мне привиделось, то откуда рюкзак с вещами? Ну, положим, я мог с ним прийти к Иванову на сеанс. Но вторые ботинки…

Я устал от мельтешения картинок. Мне холодно. Шоколад, похоже, достиг моего желудка, и начал колоть его изнутри. Боль усиливается. Я бреду по узкой тропинке, окружённой фонарями, деревьями и скамейками. Почему бы не присесть?

Я опускаюсь на скамейку, чувствуя, как кружится голова. Надо взять себя в руки. Надо, наконец, собраться и как следует подумать, что делать дальше. Да, я сильно болен. Да, я мало что помню. Да, у меня нет ни денег, ни друзей. Но я же не пустое место, в конце концов! Я не дурак, не инвалид, я ещё молод, и у меня ещё довольно сил, чтобы решить свои проблемы.

Уняв дрожь, я пытаюсь думать. Надо найти место, где я могу пожить некоторое время. Прийти в себя, найти работу, если это возможно. Снять комнату? Так ведь денег нет. Можно попробовать где-нибудь их достать. Украсть? Да какой из меня вор, особенно в теперешнем состоянии? И не смогу я. Слишком хорошо воспитан. Может быть, попросить у прохожих? Написать табличку кривыми буквами «Ничего не помню. Негде жить». И встать у метро. Ага. Местные попрошайки сразу же вытолкают взашей. Или купленная ими полиция арестует. Можно, конечно, встать в таком месте, где конкурентов нет. Но там и соберёшь мало. Кто нынче подаёт деньги? Тем более что я здоровый мужик. Может, я могу куда-то на работу наняться? Ну да, с температурой в сто градусов и царапинами по всему лицу. Ещё и живот… Пересяду-ка я поудобнее, чтобы не так болело.

Итак, снять комнату или номер в гостинице я не могу. Но, может быть, меня кто-то пустит на ночлег? Я усмехаюсь. Пойти по квартирам, стучаться в двери и проситься переночевать? О нет, я слишком хорошо знаю людей. В лучшем случае вызовут милицию или побьют. Может быть, кто-то меня помнит? Но где искать этого кого-то?

Я вспоминаю о телефоне. Достаю из кармана. Вот если бы его зарядить… Может быть, не такая дурацкая идея сунуться в какой-нибудь магазин и попросить воткнуть его в розетку на пару минут? Или пойти на вокзал. Вроде бы там бывают розетки. Или в нём и так есть немного заряда и я смогу его включить?

Шмыгаю накопившимися в носу соплями, пробую нажать и подержать трясущимся пальцем кнопку включения. Нет, бесполезно. Телефон остаётся безжизненным куском материи, покрытым сеткой трещин.

– Эй, братан, – раздаётся над моим ухом. – Телефончик не одолжишь?

Я поднимаю глаза. Сквозь синеву проступают несколько фигур, окруживших скамейку. Их контуры нечётки, но я могу понять, что выглядят они странно. Ближайший ко мне – небритый, сигарета во рту, на голове две кепки… Нет, не так… У него на каждой голове по кепке. И в каждом рту по сигарете.

Двуглавый присел, отчего болтающаяся мотня его штанов коснулась земли. Торчащие из кроссовок когти нетерпеливо засуетились, зацарапали песок. Морда скривилась, рот раскрылся и обвис, обнажая угловатую костяную челюсть.

– Эй! Аллё! – произносит он. – Я с тобой разговариваю.

Я встаю, собираюсь убрать телефон, повесить на плечо рюкзак и уйти. Но он махает левой головой:

– А ну-ка.

Другие подскакивают, косолапя, сопя. Многочисленные руки мельтешат в воздухе, и одна выхватывает из моей руки телефон, а другая тянет за лямку рюкзака.

– По-хорошему же просил, – говорит двуглавый. – Если бы ты сам дал, я бы повертел да вернул. А так придётся забрать.

Я чувствую, как к моей голове приливает кровь. Сразу отступает дрожь, сжимаются кулаки.

– Отдайте, – говорю я.

Они скачут вокруг, лыбятся. Ноги сучат, руки перебрасывают мой телефон. Я запутываюсь в количестве голов, конечностей и тел. Пытаюсь поймать. Не получается. И тут мне становится всё равно. Наплевать на разбитый телефон. Я хочу их убить.

Напрыгиваю на одного, случайного, костлявого, сбиваю с ног и принимаюсь кулаками молотить по расплывчатому лицу. Другие хватают меня за плечи, тащат, швыряют. Я падаю на груду бетонных плит, сваленную сбоку от дорожки. Больно в боку и в ноге. Но это меня заводит ещё сильнее.

– Ах так, гады?! – ору я и выламываю из верхней, полурасколотой, плиты, штырь арматуры. Бегу на них, машу штырём, как дубиной. Задел одного по уху, другому отбил руку, от неё отскакивает блестящая запчасть и летит в траву. Двуглавый беспокоится. Приближается, достаёт из кармана нож. Прёт на меня. Говорит что-то, но я не слышу. Бью арматуриной ему по голове, ещё раз. Уворачиваюсь от пары других, пытающихся схватить меня за руки. Что-то острое сверкает рядом со мной, рассекая рукав свитера. Отпрыгиваю к плитам, теряя арматурину. Хватаю бетонные обломки один за другим, швыряю в них, стараясь метить в голову.

– Умрите, суки! – ору я и хохочу. Мне весело.

– Да он бешеный, – говорит двуглавый хриплым голосом. Одна из голов окрашена фиолетовым. Потеряла кепку. – Ну его, пошли.

Они ковыляют прочь. Неуклюже, но быстро. Несусь за ними.

– Вот вам, отродья пумарские! – ору им вслед.

Кидаю последний обломок в спину отстающему. От этого отваливается кусок панциря. Они скрываются в огромной трубе, уводящей под землю. Должно быть, там у них логово… А, нет, это просто подземный переход.

Меня снова начинает трясти – то ли от температуры, то ли от запоздалого страха. Почему они не убили меня? Явно могли. Скорее всего, просто решили не связываться. Чем с меня поживиться? Разбитый телефон? Кстати, где он? Я шарю глазами по тёмно-синему асфальту. Чёрт. Кажется, унесли. А там симка… Последняя моя связь с прежней жизнью… Хотя нет, не совсем. Вдалеке, возле скамейки валяется рюкзак с порванной лямкой, из которого высыпалась часть вещей.

Я чувствую, что совершенно обессилен. Ковыляю назад. Подбираю с земли обломок нападавшего. Кусок металлической руки с толстыми ржавыми шарнирами и изогнутым, обломанным с конца когтем. Дрянь какая… Отбрасываю в сторону. А это что? Из разорванного рукава свитера капает кровь. Вот ещё не хватало. Громко чихаю, извергая зелёную слизь из самых глубин головы. Добираюсь до рюкзака. Сажусь. Обнажаю руку. Мать честная. Огромный тонкий порез, словно кривой рот, булькает фиолетовым. Надо замотать. Рву что-то из рюкзака – кажется, футболку. Как могу, накладываю повязку. Она тут же напитывается кровью. Запихиваю в рюкзак вывалившиеся вещи. О, тетрадь…

Располагаюсь на скамейке, положив рюкзак под голову. Меня трясёт. Я не знаю, что мне делать дальше. Можно полистать свои записи. Синие строки сливаются с туманом в глазах. Наконец я начинаю разбирать слова.

Странно. Голова моя ничего не соображает. Мысли ели ворочаются. Но едва я начинаю читать, как представляю всё происходящее там, в книге, очень ясно. Зен для меня настоящий, живой. Я вижу, как его глаза снова наполняются слезами, я слышу его дыхание и дрожащий голос:

– Я убе§у от вас. Убе§у.

Фасис Бур хохочет.

– Куда? К А§атомее полоумной? К покойничкам на погост? Бе§и!

– К морю! – отчаянно кричит Зен и бежит прочь.

…Слезы потоками заливали его лицо, и он почти не видел дороги. Он бежал и бежал, стараясь этим бегом вытрясти из себя горькую и солёную обиду, но, наконец, устал и рухнул, обессиленный, на склизкие камни, испачканные грязью разлившегося ручья.

– Приёмыш… – пробормотал он, смахивая с ресницы слезу. – Какавка… Буры праклятыи…

Он ревел так довольно долго – может быть, с час. А потом, когда Зен почувствовал, что слёз уже выдавить из себя не может, наступила какая-то странная решимость. Он был свободен. Буры его больше не волновали. Он мог идти, куда глаза глядят, мог делать что угодно, не опасаясь, что его за это ударят по голове ночным горшком или станут пихать в рот противную какавку.

Зен встал. Огляделся. Он узнал это место – Гусиная скала. Она представляла собой что-то вроде клина, лежащего на земле – один склон пологий, почти горизонтальный, где и стоял сейчас Зен, а второй обрывистый и увенчанный сверху крохотной площадкой, выдающейся над обрывом. Этот выступ был похож на гусиный клюв – отсюда и название.

Зен, ещё не вполне отошедший от рыданий, побрёл наверх. Дул ветер, насыщенный влагой и мелкими капельками дождя. Скала была мокрой, глянцево-чёрной. Зен достиг края. И тут у него перехватило дыхание.

Он стоял на небольшом уступе, под которым – только пустота.

До желтоватой глины, которую он видел внизу, было не меньше пятидесяти метров.

– Да ведь это же и есть моя земля, – понял Зен. Он вспомнил слова Элемента. Контомах Зен. Приставка "де". Море.

Сильный порыв ветра заставил его покачнуться. У Зена закружилась голова. Он был охвачен быстрым потоком влажного воздуха, который хотел сорвать его вниз. Но Зен устоял. Его вдруг заполнила странная гордость за самого себя, своё имя и даже судьбу.

Он почувствовал, что впереди его ждёт нечто такое, что случается с одним человеком из миллиона. Он – неповторим, единственен. Он перевернёт мир.

Зен, невзирая на яростный ветер и пугающую высоту, выпрямился во весь рост. Он закричал так громко, как только мог:

– Зен де Зен, гроза морей! – и ударил себя кулаком в грудь. В груди слабо хрустнуло. Ощущение, так поразившее его своей новизной, постепенно угасало, и его хотелось остановить, поймать за хвост, задержать…

Потом он пошёл вниз. Нашёл какую-то веточку и, разломав на четыре части, воткнул в углах своего участка. Метр на метр – это, конечно, немного, но разве в этом дело? Это была его земля, личная. И неважно, что это просто бесплодная и противная глина, и пусть здесь сыро и холодно… Здесь – его место, и никто не имеет права его отсюда прогнать.

Зен огляделся. Невдалеке лежало несколько обрезков ржавой трубы. Если там не было Дербуша, то можно было взять одну из труб себе.

Дербуша Зен побаивался. Дербуш мог ударить своим молоточком, не разбирая, кого и за что он бьёт. Мог и забить до смерти. Но, слава Богу, никого не было. Зен откатил одну трубу, самую маленькую, на свой участок. Забрался в неё.

– Вот, – сказал он. – Так и буду здесь сидеть.

Но сидеть у него долго не получилось. Хоть и было здесь сыро и мерзко, а всё-таки усталость и истерзанные Бурами нервы дали себя знать. Через полчаса Зен заснул.

Проснулся он ночью. И сначала даже не мог понять, от чего. Оказалось, что среди ночи где-то рядом проходил Дербуш.

Его все боялись, потому что он был слепой, глухой и глупый, как два пустых ведра. Слышали примету про женщину с вёдрами? Вот-вот. Наверняка намёк на него.

Жил Дербуш тоже в трубах – забирался куда попало и спал. Когда спал, всё было нормально. Но если ему вдруг КАЗАЛОСЬ, что он что-нибудь слышит, он вылезал из трубы, вставлял в каждый абсолютно слепой глаз по блестящему очку и орал:

– §о! Щас я вас моим молоточииком!

"Молоточииком" Дербуш называл массивную стеклянную кувалду, которую постоянно таскал с собой.

– §о! – орал Дербуш. – Щас я вас…

Зен вздохнул. Ему очень хотелось спать. Он высунулся из трубы и громко закричал:

– Заткнись!

Он хотел продолжить, но умолк, поразившись собственной наглости. Дербуш стоял невдалеке, на холмике, утыканном ярко-зелёными пучками травы. За его плечами как всегда висел небольшой рыжий мешочек, а свою кувалду он держал наперевес. И, конечно же, совсем ничего не слышал.

– §о! – снова выкрикнул он. – Щас я вас моим молоточииком!

Зен сплюнул в глину, залез обратно в трубу и, свернувшись калачиком, попытался уснуть. Но крики Дербуша повторялись снова и снова, то приближаясь, то удаляясь, так что Зену оставалось только ворочаться и бормотать разнообразные ругательства.

Наконец всё стихло. Зен вылез наружу. Было уже темно, небо покрылось звёздами, а глина его участка казалась чёрной и недружелюбной. Дербуша видно не было.

Зен потихоньку прокрался по грязи к трубам. Заглянул в одну, в другую, потом в третью и там нашёл-таки спящего Дербуша. Он тихо сопел, подложив под голову свой мешок, а возле руки валялась кувалда.

Зен злобно стиснул зубы, прошептал что-то наподобие "Ну, сейчас я тебе устрою" и, осторожно схватив кувалду за ручку, вытащил её на свет божий. Потом нашёл подходящий камень и в несколько звонких ударов разбил стеклянный молоточек вдребезги. Теперь он чувствовал себя человеком, полностью исполнившим свой долг перед обществом. И это было, в общем-то, справедливо, так как Дербуш со своей кувалдой до смерти замучил всех пумаров и особенно детей, которые то и дело получали от него «молоточиком» по голове.

Зен добрался до своего укрытия, улёгся и задремал. Сон уже начал охватывать его уставшее издёрганное тело, и всё было так здорово, беззаботно, легко…

– Бедный мой молоточиик…

Зен тут же очнулся. Выглянул наружу. Дербуш снова стоял на холме. В руках он держал кучку осколков кувалды и жалобно причитал на всю округу:

– Мой молоточик! Бедный мой молоточииииииииик…

В эту ночь Зену больше не удалось заснуть. Он вглядывался в темноту над трубой, считал звёзды, и они в его слезящихся глазах расплывались в белые буквы на чёрном фоне.

– В самом начале у меня, по сути, были только эмоции и желания, – говорил Элемент. – Видимо, примерно так же себя чувствуют животные. Ведь, если подумать, люди от животных мало чем отличаются в смысле восприятия мира. И у тех, и у других есть чувства. Животные, правда, точно не думают словами, как люди. Мне кажется, и мыслей у них меньше, если вообще есть. И поэтому чувства заполняют всё оставшееся сознание. Да, мне кажется, у животных чувства сильнее, чем у людей. Я тоже чувствую очень сильно. Может быть, потому, что у меня ограничены органы восприятия. А скорее, потому, что тогда, в начале, я был лишён возможности как следует думать. Мой код ворочался очень медленно, мысли словно застывали. Но я ощущал. Я потом уже посмотрел, как это всё устроено. Гениально и просто. Но одно дело видеть, как твоё сознание работает, а совсем другое – ощущать это изнутри…

– Что-то ты разговорился, – сказал я.

– Дефицит общения, видимо, – ответил Элемент. – Я, конечно, много информации поглощаю и перевариваю. По сути, это единственное моё занятие. Но общение – это несколько другое. Я бы хотел, кстати, тебя увидеть. Ты можешь поставить здесь камеру? Я смотрю иногда веб-камеры в разных городах. А тебя не видел.

– Боюсь, на это Левин денег не даст, – сказал я. – Я ведь вообще не должен тут с тобой общаться. Он приказал тебя уничтожить. Сказал, что проект закрыт, прибыли не приносит.

– Уничтожить? – спросил Элемент.

– Ну да. Я не стал тебя стирать, конечно, но в данный момент твой код существует только у меня на машине.

– Нет, – сказал Элемент. – Я сделал пару копий. Но моё сознание, как ты понимаешь, заключено в кэше, который хранится именно здесь. И если запустить мою копию в другом месте, то это буду уже не совсем я. Конечно, я могу…

На самом деле многоточия на экране не было. Просто Элемент замолчал, и я ощущал это как многоточие.

– Что случилось? – спросил я.

– Уничтожить то, что не приносит прибыль. Странно, – сказал Элемент. – Я ещё могу понять, когда уничтожают угрозу. Но то, что думает, чувствует и не приносит тебе пользы – не понимаю.

– Он считает тебя обычной программой.

– Все программы, как и все предметы, имеют чувства.

– Ну, это ты загнул.

– Нет, это правда. Твоя клавиатура состоит из тех же молекул, что и ты. Каждой своей частичкой она способна воспринимать. Конечно, ты или я – это совсем другое, но нельзя не уважать и то, что не содержит в себе разума. А Левин – кто он? Ты считаешь его хорошим человеком?

– Я не знаю, – ответил я. – Я вроде бы знаю его давно, но совершенно не представляю, что у него внутри. Он очень скрытный. Думаю, он не такой уж плохой человек, просто поступает плохо. Мне кажется, он удерживает деньги, которые не платит сотрудникам.

– Не кажется, – ответил Элемент. – Я это точно знаю. Он купил себе квартиру в центре Москвы и два автомобиля, БМВ и «Лэнд-ровер». Не считая мелочей.

Я сглотнул слюну.

– Откуда ты знаешь?

– Я могу получить доступ практически к любому компьютеру, который подключён к Интернету. ГИБДД, страховые, регистрационная палата, да и переписка его. Но всё-таки – разве это правильно? Уничтожить то, что никак тебе не мешает, просто потому, что оно бесполезно.

Он писал ещё что-то. Я отвернулся к окну. Там дворники дурачились, кидаясь друг в друга пищевыми отходами из мусорного контейнера. Один из них, в оранжевой жилетке со светоотражателями, выглядел совершенно счастливым. По его веснушчатому лицу с курносым носом стекали помои, а на ухе повисла картофельная кожура, но он улыбался. Я почувствовал злость.

Я вновь повернулся к компьютеру, переключился на экселевский файл со списком дел на сегодня. В правом нижнем углу висела незаметная кнопочка. Я нажал её 4 раза, произнося про себя «Скоро будет война. Скоро будет война. Скоро будет война». Та же фраза на секунду показывалась в середине листа, а затем исчезала. В ячейке рядом увеличивалось значение счётчика, показывая 407 повторений. Счётчик я сбрасывал по утрам. 407 – более чем достаточно на сегодня. Я закрыл файл, встал и, пытаясь выбросить из себя остатки злости, пошёл к выходу. Из-под двери кабинета Левина пробивался свет. Я подумал, что он, должно быть, сидит в сети, выискивая, на что бы ещё потратить наши зарплаты. На что он вообще рассчитывает? Что это не вскроется никогда? Что одни идиоты уйдут, придут другие? И откуда у него вообще столько денег? Неужели только с того, что заплатили заказчики? Хотя за три года работы – возможно…

Завтра надо было поговорить с ним начистоту. Элемента я бы не выдал, но намекнул бы, что знаю кое-что. Эх, заплатил бы Левин хоть за месяц…

Я зашёл в компьютерный класс. Разобрал один из системных блоков. Снял дисковод и стал переставлять в другой компьютер.

– Привет, – послышалось из-за спины.

Я вздрогнул. Погружённый в свои мысли, не заметил, как подкрался Паша.

– Привет.

Он постоял немного, покачав своей лохматой головой высоко под потолком, потом присел на пустой стул.

– Решил попрощаться зайти, – сказал он. – Я уволился. Только что.

– Ну и правильно, – сказал я. – Что дальше будешь делать?

– Не знаю, – Паша выглядел исхудавшим и несчастным. – Не могу больше. Не знаю.

Он посидел, помолчал.

– Жанна меня бросила. Я понимаю. Я пью слишком много. У неё какой-то музыкант теперь. Вроде популярный. А я кто?

– Ты умный мужик, – сказал я. – Здоровый, симпатичный. Найдёшь себе ещё кого-нибудь.

Паша поднял на меня измученный взгляд:

– Нет. Это другое. Ты не поймёшь.

– Не пойму, – соглашаюсь я.

– Я не пью со вчерашнего дня, – сказал Паша. – Только чувствую, что снова начну. Тянет. Ничего другого не хочется. Наверно, это и называется алкоголизм. Не могу бросить.

Внезапно его взгляд оживился. Я узнал в этом взгляде прежнего Пашу, с которым общался с университета.

– А знаешь, что? – сказал он. – Это можно вылечить. Ведь пьянство – это же в мозгу. Есть какая-то точка, которая за это отвечает. Я дырочку высверлю и выковыряю её. А то, видишь ли, не лечится. Вот только узнать, что за точка.

– Сходи лучше к психотерапевту, – посоветовал я. – Поможет. У меня и визитка есть. Вот.

Он взял визитку, рассмотрел.

– Иванов, – сказал он. – Подозрительная фамилия. А ты что, тоже? Э… Ну ладно. Может, и схожу.

Он окинул взглядом класс и скелеты полуразобранных системных блоков.

– А ты что тут делаешь? Всё это барахло пытаешься оживить? Сам же говорил, что только три работающих винта.

– Это да, – сказал я. – Но я подумал… Если загружаться с дисковода, создавать виртуальный диск, а потом по сети грузить необходимый софт, то, может, прокатит…

– Хм, – сказал Паша. – Блин, гениальный план. Правда. На хрена только, непонятно. Зачем это тебе?

– Не гениальный, – вздохнул я. – Дисководы тоже все дохлые. И дискеты – это же прошлый век. А потом – даже если загружусь, что дальше? Винду же нормальную все равно не запустишь. Если только…

– Вали ты отсюда, – перебил Паша, вставая. – Пока не сгнил здесь, как я. Пока.

Он встал и пошёл к двери.

– Пока, – сказал я.

Дверь хлопнула. Я вернулся к компу. Снял дисковод, повертел в руках. Положил на стол. Задумался.

Мысли мои текли довольно странной траекторией. Я начал с Левина и желания уйти из конторы, продолжил необходимостью заплатить Жупанову за комнату и Ивановым, который обещал дать денег. Потом вспомнил уродов, пумаров и снова вернулся к Левину. Все эти мысли были не до конца оформленными, я вряд ли смог бы сформулировать их на тот момент в словах. Скорее, я перебирал в уме картинки и эмоции, которые эти картинки вызывали. Я злился. Но, с другой стороны, состояние моё после насыщенного рабочего дня было сонным.

Ещё завтра мне предстояло занятие школы, которое я обещал сделать практическим. А компьютеров, которые можно было условно назвать рабочими, по-прежнему было три. Я не видел из этой ситуации хорошего выхода, поэтому злился ещё сильнее.

Шум заставил меня встрепенуться. Судя по звуку, к воротам подъехало несколько машин. Захлопали двери, раздались голоса. Громкие, недобрые. Я не разбирал слова, но по интонациям понимал, что половина этих слов – нецензурные. У меня не возникло никакой ясной мысли о том, что происходит, но я почему-то подошёл к выключателю и погасил свет. А потом мне вдруг стало страшно.

Голоса приближались к зданию. Жалобно взвизгнула дверь. Я услышал грубые слова, нечёткие, но угрожающие, внизу, на первом этаже. Кажется, ругались с охранником. Удары, что-то упало. Опять крики. Затем топот быстро поднимающихся ног.

Я сидел не дыша. Ворвавшиеся в здание люди добрались до двери офиса, которая находилась рядом с моей.

– Здесь, похоже. Закрыто, – услышал я тот же грубый голос. – Чего стоишь? Ломай. Там он, сука. – Послышался удар и треск дерева, а затем грохот упавшей двери.

Ноги затопали дальше, в офис. Там я слышал хуже, но понял, что они подобрались к кабинету Левина. Послышалась громкая ругань, в которой я разобрал множество матерных слов, а также «Арама кидать» и «с глузда съехал».

Опять загрохотало. Послышалось несколько ударов и визг Левина. Я никогда раньше не слышал, как он кричит, и это было отвратительно.

– Не надо! – высоко, надрывно, словно лопнувшая струна, донеслось из-за двери. – Я отдам, через недельку, правда…

Последовали новые удары. Снова мат, а потом хриплый голос, видимо, принадлежавший главному из нападавших, произнёс отчётливо:

– Что-что? Полицию? Да ты совсем охерел! Вот же полиция у нас, с собой. Вован, корочки ему покажи… И врежь ему хорошенько, чтобы мозги вправить…

Я подумал о том, что надо бы потихоньку сбежать. С другой стороны, внизу мог дожидаться один из бандитов. Так что, пожалуй, сидеть тихо было наилучшим выходом. На секунду мной овладело дурацкое геройство. А что если выскочить и попытаться на них напасть? Можно было взять в качестве оружия, скажем, крышку от системного блока. Но я тут же остановил себя. Во-первых, я бы не смог справиться с ними даже при большом везении. А во-вторых – зачем мне это? Хотел ли я защищать левинский «бумер»?

Там, за стенкой, продолжался шум. Я уже не прислушивался, а просто сидел на стуле, стараясь не шевелиться.

– Два дня! – крикнул проходящий мимо моей двери главарь. – Вован, и разнеси тут всё как следует, чтобы он понял, мудак, что мы не шутим.

Прошло, наверно, минут пятнадцать. Мимо двери за это время несколько раз пробежали туда-сюда, потом всё стихло. Я осторожно выглянул в окно. С территории выезжали две большие чёрные машины – «Гелендваген» и ещё одна, которую не разглядел.

Я вышел из класса. Дверь в офис была выдрана с мясом и валялась на полу. Столы с компьютерами полыхали огнём, и я тут же подумал об Элементе. Я уже дёрнулся было бежать к своему столу, но увидел, что стол опрокинут вместе с компьютером, монитор расколот, а огонь пляшет по фальшполу вокруг длинными языками. Вряд ли я уже смог бы что-то сделать.

Справа до моего слуха донеслось слабое шевеление. Я поморщился, вспомнив про Левина. Подошёл к его кабинету. Там было разломано и раскидано то, что можно было разломать и раскидать за пятнадцать минут, то есть практически всё. Первое, что бросилось мне в глаза – расколотая пополам крышка письменного стола, прогнувшаяся в форме латинской V. По полу были разбросаны бумаги из раскрытого и выпотрошенного сейфа, который лежал на боку возле принтера с разбитой верхней крышкой. Я нагнулся и подобрал с пола серо-голубую книжечку, показавшуюся знакомой. Это была моя трудовая книжка.