Жёлтая виолончель

– В каком смысле? – я пытаюсь разглядеть ответ в очках Зильбера, но там отражается только входная дверь.

– Понимаете, – говорит Зильбер, – то, что вы испытываете – это не амнезия. Во всяком случае, я о такой форме никогда не слышал. Кроме того, судя по тому, что вы рассказываете, я думаю, что на самом деле вы ничего не забывали. Вы просто по какой-то причине считаете, что не можете вспомнить. И ваша вера в это очень сильна.

– Ну, предположим, – говорю я. – Но мне-то какая разница? Мне нужен результат. Я хочу знать своё прошлое, хочу, чтобы меня не швыряло туда-сюда во времени и пространстве. Хочу видеть всё нормальными цветами и чтобы голова не кружилась, в конце концов.

– Ну, надеюсь, вы понимаете, что синий туман – это чистая игра вашего воображения? – говорит Зильбер.

– Может быть, – соглашаюсь я. Я помню, как менял форму пятен по своему желанию. Или мне это приснилось?

– И вы думаете, что я смогу вам помочь? – спрашивает Зильбер.

– Да, – говорю я. – Вы же лечили всякие аутоиммунные заболевания… Думаю, что вегетососудистая дистония, которую вы упоминали, тоже имеет похожую природу…

– Я не упоминал, – говорит Зильбер. – Вы меня всё время с кем-то путаете. Но то, что вы верите в мои силы – это половина успеха. Однако позвольте уточнить. Значит, вы хотите, чтобы у вас было вполне определённое прошлое, и исчезла возможность менять мир по своему усмотрению?

– Можно и так сказать, – отвечаю я.

– Удивительно, – говорит Зильбер. – А то состояние вашей жизни, в котором вы сейчас оказались, вас совершенно устраивает? Вы не захотите прыгнуть ещё куда-нибудь? Вы поймите, что вместе с памятью к вам вернутся ваши стереотипы и менять мир станет намного сложнее…

– Меня на данный момент всё совершенно устраивает, – говорю я твёрдо. – Кроме того, что я перечислил.

– На данный момент – это правильные слова, – вздыхает Зильбер. – Вот, к примеру, недавно у меня был пациент… Интересный человек, честное слово. Я хотел было использовать его для своих экспериментов, но понял, что это несколько рискованно. Фантазия плещет через край, интеллект зашкаливает. Пришёл лечиться от алкоголизма… А в этом случае ведь больше половины успеха – это искреннее желание пациента. Пытаюсь его расспросить, почему он хочет бросить, чтобы выявить истинный, центральный стимул. Называет одно, другое. Девушка бросила – вроде и не жалеет. Работу бросил – как я понимаю, даже рад…

– Простите, – перебиваю я, – а как его звали?

– Павел, – отвечает Зильбер. – Фамилия ещё у него смешная.

– Краматорский? – уточняю я.

– Да, точно. Краматорский.

– А почему фамилия смешная? – не понимаю я.

– Ну, как же?! – удивляется Зильбер. – На «крематорий» похоже. Так вот. Расспрашивал я его, расспрашивал… А потом он вдруг встал и говорит – доктор, вы меня убедили. Незачем мне бросать. Если я брошу, в моей жизни смысла вообще не будет. И ушёл. Я его даже задержать не смог. Не сумел подобрать слов. Так вот я и спрашиваю – точно ли вы уверены, что хотите излечиться от своей феноменальной способности?

– Точно, – подтверждаю я.

– Хорошо, – говорит Зильбер. – Если вы готовы, то и я готов вас вылечить.

– Я вам заплачу, – говорю я. – У меня теперь есть деньги.

– Деньги – это ерунда, – говорит Зильбер. – Я на этот раз прибегну к гипнозу. Вы будете спать, а я задам вам все необходимые установки. В последнее время я нахожу этот метод очень эффективным. А уж в вашем случае он должен сработать отлично. Кроме того, если вы будете спать, я смогу обчистить ваш бумажник.

– Что? – спрашиваю я, решив, что ослышался.

– Шучу, – говорит Зильбер. – Хорошо. Сядьте удобнее. Откиньтесь на спинку. Закройте глаза и слушайте мой голос.

Да. Его шутка ещё смешнее, чем хороший крематорий. Я закрываю глаза. Синяя пелена пробивается даже сквозь веки. Она щекочет глаза. Я стараюсь её не замечать.

– Вы совершенно спокойны, – говорит Зильбер. – Вам тепло и уютно.

Я спокоен. Я совершенно спокоен. Скоро всё закончится, и я снова буду здоров и уверен в себе. Хотя почему «снова»? Когда это я был уверен в себе?

– Профессор, – вдруг вспоминаю я, – а почему у вас возле входа висит сертификат на имя Иванова Германа Иосифовича?

– Вам показалось, – отвечает голос Иванова. – Должно быть, запомнили, что раньше висел.

– Может быть, – соглашаюсь я.

– Между прочим, – говорит голос, – если уж вы так волнуетесь о деньгах, то я вполне могу вас усыпить, а потом разобрать на органы и продать. Знаете, сколько сейчас стоит хорошая печень?

– Не знаю, – отвечаю я. – Не надо, пожалуйста…

– Я учту ваши пожелания, – соглашается голос. Он сейчас где-то вдали. – Расслабьтесь. Вам хорошо. Вы устали, но это приятная усталость. Вы засыпаете. Вы крепко спите. Я начинаю произносить установки на ваше лечение. Вы сильный, здоровый человек. У вас хорошая память. У вас полное сил тело…

Меня обволакивает темнота. Кажется, я сплю. Мне хочется повернуться на бок, но тело отяжелело и не желает слушаться. Ничего. Вот высплюсь, потом перевернусь.

Я вижу сон. Да, я точно понимаю, что это сон. Из темноты проступают образы. Это похоже на прозрачный шар, заполненный движущимися картинками. Я погружаюсь в него. Меня окружают знакомые люди и предметы. Как странно. Я словно вижу сразу множество моментов жизни. Они существуют параллельно и не смешиваются между собой.

Вот из-за угла выходит Паша Краматорский. На нём чёрное пальто. Оно похоже на тот старый плащ, с которым он не расставался в университете. Но пальто очень старое, потёртое и всё в дырах. Да и сам Паша – старый, обрюзгший, небритый. Под глазом синяк.

– Представляешь, – говорит он, – всё пальто моль изгрызла. Вот ведь паскудная тварь…

Паша уплывает прочь, влево. Какие-то люди в узкой комнатке общаги суетятся, таская в руках пустые бутылки.

– А из-под «Пепси» бутылочки тоже выбрасывать? – говорит Жора.

– Жора, ты идиот! – кричит раскрасневшаяся Надя. – «Пепси» что, запрещено? Винные бутылки в мусоропровод! Сейчас менты придут. Все же видели, что он отсюда прыгнул…

Они носятся туда-сюда. А. Вот и Паша. На лице растерянная улыбка. Прикладывается к горлышку. Я захожу в комнату, пошатываясь. Надя выплывает справа. Лицо испуганное.

– Вовка?! – удивляется она. – Ты же… Ты жив?

– Что-то мне нехорошо, – говорю я.

– У тебя кровушка на лице, – сообщает Жора, невнятно проступающий на заднем плане.

– Ты где был? – спрашивает Надя.

– На улице. Я ничего не помню. Мы много выпили, да? Хочу полежать…

Комната крутится вокруг меня. Кажется, я оказываюсь на кровати. Стукаюсь головой о металлическую трубку. Кажется, я засыпаю. Успеваю услышать голос Нади:

– Ребята… Но если он жив, значит…

Я проваливаюсь глубоко-глубоко. Вокруг бегают дети. Летает мяч. Мяч странный. Чёрный с красными пятнами сложной формы. Да и футбольное поле странное. Чёрное. Обгорелые брёвна. Сломанный обуглившийся забор. Издалека в мою сторону идёт старуха. Глаза добрые, но она делает вид, что сердится. В руках у неё связка огромных ключей.

– Ты что здесь делаешь? – говорит Агатомея. – Заболеешь же.

– Бабушка! – кричу я странным тоненьким голоском. – Сказку расскажи!

– Ну, слушай… – начинает она. – Давным-давно сели мы все на корабль и поплыли в море…

Я вдруг понимаю, что сижу рядом с ней в тёмном деревянном доме. Она продолжает говорить, но я её не слышу. Я встаю. Двигаюсь к выходу. Там светит солнышко. Мимо двери пролетает бабочка.

Внезапно старуха преграждает мне путь.

– Ну, всё, – говорит она. – Регламент.

Она закрывает дверь, вешая на неё огромный чёрный замок. Она запирает замок на большой ключ, а потом оборачивается ко мне.

– Разве я не предупреждала? – говорит она. Всё темнеет. Кажется, я уменьшаюсь в размерах. Я один в огромном пустом шаре, заполненном темнотой. Или шар – просто моя голова? Тогда…

Я открыл глаза. Свет заставил зажмуриться. Всё вокруг было настолько ярким, что я не сразу понял, где нахожусь. Я лежал на спине, в мягкой постели, укрытый тонким ласковым одеялом в белом пододеяльнике, а над собой видел гладкий белый потолок. Белый. Значит, сработало.

Впрочем, я мог бы это понять и не открывая глаз. В моей голове бесилась, скакала и вертелась толпа разноцветных воспоминаний. Какие-то выглядели тусклыми, какие-то яркими, но все были моими. Ну, или казались, но для меня это не играло существенной роли.

Смутными были в основном воспоминания детства. Я помнил деревенский дом, словно бы вросший в землю нижними венцами сруба. Помнил пьяного отца, которого пыталась утихомирить мать, когда он пришёл домой злобный, с бешеными, ничего не видящими глазами. Помнил, как от него воняло водкой и ещё чем-то кислым, помнил его удар мне в висок. Помнил, как я плакал тогда. И плакал, когда его забрали в тюрьму, из которой он уже не вышел.

Чуть лучше, хотя и обрывками, я помнил университет. Помнил лекции по алгебре и матану, экзамены, одногруппников. Помнил пьянки, хотя не был уверен, действительно ли странную девушку из моей группы звали Надей, и рассказывала ли она о своей семье. И уж совсем не был уверен, прыгал ли я из окна. Скорее всего, это было старым сном или моей фантазией, которая от давности наполовину слилась с реальностью. Помнил, как вернулся в свой дом и застал маму разбитой, слабой, с венами, вздувшимися на ногах, ввалившимися щеками и спутанными седыми волосами. Помнил, как тихо и медленно она умирала.

Намного лучше сохранились воспоминания о том, как я вернулся в Москву, встретился с Жоркой и Пашей, как мы замутили-таки нашу контору, которую, правда, больше использовал Жорка для своих целей. Я помнил Жупанова и его дочку, помнил Элемента. Да, Элемента помнил хорошо, потому что в него вложил кучу идей, времени и, пожалуй, часть души. Ну, и ещё потому, что он часто лез ко мне с философскими разговорами и, признаться, порядком надоел.

Ещё лучше я помнил текущую работу. Митинги по утрам, длинный список нерешённых проблем, достаточно интересные и сложные задачи, которые требовали от меня постоянного развития. И людей с работы – застенчивого и тихого Сашу, который всё время меня хвалил, даже если я делал полную ерунду, строгую и немного нервную Юлю, эрудированного во всех областях Антона, чудаковатую Любу, которая страдала, кажется, всеми возможными фобиями и непрерывно от них лечилась, а также соблюдала все посты, кодекс чести самурая и фэн-шуй.

Но самым ярким, что заполняло сейчас мою память, были картинки из нашей жизни с Верой. Наши лёгкие ссоры и нежные примирения, наши споры об уместности использования гекзаметра в романтической поэзии, об истинном смысле сцен из «Улисса» и о справедливости утверждений Ротбарда, что частная собственность – это естественное и неотъемлемое свойство человеческой природы. Я помнил бурные ночи, когда мы вновь и вновь решали заняться любовью, хотя уже и не было сил. Помнил прогулки по центру Москвы, где каждый успел найти для себя что-то родное и делился этим с другим. Помнил, как ухаживали мы друг за другом во время болезней. Помнил, как первый раз увидел нечто живое внутри Веры на УЗИ.

Ещё я много чего помнил. «Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына, гибельный гнев, причинивший ахейцам страданья без счёта». Похоже, я помнил наизусть «Илиаду», «Одиссею» и «Энеиду» на нескольких языках. Фраза насчёт гнева, кстати, вызывала у меня некие неясные ассоциации, которые я пока не мог превратить в мысль.

Я повернулся на бок. Вера лежала рядом, лицом ко мне, с полуоткрытым ртом, и, кажется, спала. Я был поражён тем, какая у неё бледная, нежная кожа. Практически белая. Губы оказались бледно-розовыми, а глаз – серым…

– Ты что, не спишь? – сказала Вера, глядя на меня одним сонным глазом.

– Нет, – ответил я.

– Ну, и как ты?

– Отлично, – сказал я. – Так вот ты какого цвета…

Вера закрывает глаз и улыбается.

– И что, вспомнил что-нибудь?

– Я вспомнил всё.

Я хотел спросить её о чём-то, но вдруг осознал, что, на самом-то деле, в моей картине мира остался один существенный изъян.

– Слушай, – сказал я озадаченно, – а как я здесь оказался?

– Пришёл, – сказала Вера. Похоже, она окончательно проснулась, потому что потянулась, открыла глаза и присела. – Пришёл очень поздно вчера вечером, весь день на телефон не отвечал. Пришёл и брякнулся спать. Спрашивать пыталась тебя, где был, и как результаты твоего похода к психологу, но ты нёс какую-то невменяемую чушь. Я даже решила, что ты пьян, но вроде не пахло.

– Да не пил я, – сказал я неуверенно. – Хотя не знаю точно. А что за чушь?

– Какая чушь?

– Ну, что за чушь я нёс?

– Я не помню. Про парадоксальные миры и какую-то проблему Иванова-Зильбера. Очень трудно было понять. Ты бессвязно говорил.

– Странно, – сказал я. – Я пришёл к нему утром. Сеанс длился максимум час.

– Ты, кстати, визитку этого психолога на столе оставил, – сказала Вера. – Я по тому телефону тоже пробовала звонить. Какая-то тётка говорила мне, что это приёмная комиссия.

– Приёмная комиссия? – я пытался понять, что это означало, и не мог.

– Да ты не волнуйся так, – сказала Вера. – Я, собственно, хотела попросить тебя вынести оставшийся мусор, а тебя всё не было. В конце концов вынесла сама.

Я огляделся. В комнате царил образцовый порядок. Она была практически пустой, не считая верёвок с подвесными шкафами и одной книжной полки в углу.

– Ты молодец, – сказал я. – Но тебе же нельзя напрягаться.

– Там всё не тяжёлое было, – сказала Вера. – И я за несколько раз.

Я смотрел на неё и понимал, что, в общем-то, мне не очень хочется сейчас анализировать прошлое. Можно было склеивать кусочки, искать противоречия, но те воспоминания, которые были для меня по-настоящему ценными, были связаны с Верой. И она сидела рядом со мной, свежая, отдохнувшая. Волосы начали немного отрастать.

– Тебе пойдёт каре, – сказал я почему-то.

Вера усмехнулась.

– А ты помнишь, как мы с тобой в кино ходили? Я тогда платье надела и стала похожа на трансвестита.

– Помню, – я пожал плечами. – Мне понравилось.

– Ну, значит, тебе нравятся трансвеститы, – сказала Вера.

– Только один, – я поцеловал её. Она ответила.

Я стащил с неё майку.

– А тебе можно? – вдруг забеспокоился я, заметив едва заметную выпуклость живота.

– Да можно, конечно, – ответила Вера.

Я обнял её, поцеловал в шею. Она откинулась на подушку.

– Странная из меня получится мама, – сказала она.

– Лучшая на свете, – сказал я. – Сильная и красивая.

– Как Аполлон, – улыбнулась она.

– Аполлону до тебя как до Луны, – сказал я и в доказательство поцеловал её грудь.

Мы предавались приятному занятию довольно долго, но, в конце концов, Вера сказала, что жутко хочет есть.

– Кстати, – вспомнила она. – Поскольку ты вчера где-то шлялся, я взяла на себя смелость самой выбрать плиту и микроволновку.

– Ну, и прекрасно, – сказал я. – Мне не пришлось голову ломать. Не очень-то я в них разбираюсь.

Вера отправилась на кухню. Я встал с постели, натянул джинсы, которые валялись на стоящей рядом табуретке, и прошёлся по комнате. На полке заметил корешок книги, на котором было написано «В.Кашкин. Зен де Зен, гроза морей». Взял в руки, полистал. Всё-таки удивительно, что я закончил эту книгу. Ещё более невероятно, что первое же издательство, куда я послал рукопись, согласилось её издать. Мне казалось, такого вообще не бывает.

Последняя страница заканчивалась следующим фрагментом:

«Зен плакал, прижимая к груди сломанную руку. Он размазывал по лицу чёрную гарь и спрашивал:

– Элемент, но что же мне делать дальше? Я же совсем один, я ранен и не вижу ни в чём никакого смысла…

Из смятой и обугленной бочки донёсся скрежет, затем бочка развалилась на куски, и из неё показался Элемент. Зен видел его впервые, и поэтому затрясся от страха. Элемент был огромен, лохмат и многорук. Глаза его горели красным огнём, а внутри тела постоянно что-то жужжало.

– Я не могу сказать тебе, что делать дальше, – сказал Элемент. – Потому что это твоя жизнь. И смысл этой жизни придаёшь ты сам. Но я готов помочь тебе совершить твоё новое путешествие, потому что у меня больше нет желания здесь оставаться. Итак, мой неистребимый друг, советую тебе найти дощечку и привязать её крепко к повреждённой руке, чтобы кость могла срастись. А потом, если позволишь, я возьму тебя на руки, и мы отправимся туда, где мы ещё можем пригодиться. В лучший мир.

– А он существует? – спросил Зен, вытирая слёзы.

– Это зависит от нас, – ответил Элемент.

– Но ты ведь не хотел никуда идти, – возразил Зен, вспоминая о том, как Элемент собирался остаток жизни провести в бочке, при этом двигаясь в нужном ему направлении. Кажется, так он говорил.

– Наш путь будет именно таким, какой мне нужен, – произнёс Элемент. – Неторопливым и бесконечным».

Я хмыкнул.

– Да, – сказала Вера, стоящая в дверном проёме, – мне тоже конец показался странным. Но автору видней. Пошли есть.

Я вернул книгу на место и последовал за Верой на кухню. На столе стояли две тарелки с макаронами и куриными сердечками.

– Экономишь? – улыбнулся я.

– Нет, – ответила Вера. – Просто мне они нравятся. И ценой, кстати, тоже.

Мы начали есть.

– Как его назовём? – спросил я, кивнув в сторону Вериного живота.

– Не знаю, – ответила Вера. – А какие есть варианты?

– Может, Евгений? – предложил я.

Вера поморщилась.

– Владимир?

– Ты же Владимир, – напомнила Вера. – Фигня полная получится.

– Сергей? – не сдавался я.

– Как-то слишком банально.

– Ну, тогда Сосипатр.

Вера рассмеялась.

– Хорошо, что не Каллистрат, – сказала она. – У нас ещё есть время подумать.

Сердечки и правда были вкусными, так что умял я их быстро.

– Ты всё? – спросила Вера.

– Ага.

– У меня к тебе просьба. От художеств Чухи осталась ещё одна деталь.

– Где?

– В кладовке. В коридоре кладовка, а в ней во всю площадь прибита огромная фанерина, на которой нарисована какая-то готическая хрень. Можешь отодрать и выбросить?

– Могу.

– Я бы и сама могла, – словно извиняясь, сказала Вера, – но что-то не нашла твою монтировку. А прибито крепко. Можно было бы оставить, всё равно за вещами не видно будет, но дело в том, что за этой фанериной ещё много полезного пространства. Половину кладовки он зачем-то отгородил.

– Хм. Ну, посмотрим.

Я встал из-за стола, вымыл руки и отправился в комнату. Осмотрел коробки, оставшиеся неразобранными. Отыскал среди них коробку с буками «ИХ». Вскрыл, извлёк монтировку и, на всякий случай, молоток. Затем прошёл в коридор и открыл дверь в кладовку.

Рисунок на фанерине изображал умирающего старика, окружённого призраками и черепами. На старике был надет старинный сюртук, а на шее повязан бант. Старик протягивал руку вверх, словно хотел на что-то указать. На мой взгляд, особой художественной ценности рисунок не представлял, хотя, наверно, по нему можно было поставить Чухе какой-то диагноз.

Я отыскал наибольшую щель в периметре листа и вставил в неё монтировку. Надавил. Лист треснул. Ломать – это всегда здорово. А теперь я находился явно на подъёме. В мышцах играла молодецкая сила, настроение было лучше некуда. Хруст, несколько умелых движений – и обломки фанеры полетели на пол. За листом открылась небольшая тёмная ниша, из которой пахнуло затхлым воздухом. Я содрал монтировкой клочки паутины и извлёк из ниши стоящий там предмет, который в первую секунду принял за гитару.

Инструмент оказался, в общем, целым, только отсутствовали струны, а корпус был грубо, неровно покрашен масляной краской в ярко-жёлтый цвет. Я понял, что это большая скрипка. Больше, чем альт. Меньше, чем контрабас.

Я держал её в руках и осознавал постепенно, что это означает. Кусочки головоломки, которую строило моё подсознание последние несколько месяцев, вдруг разом сложились в одну логичную и законченную картину. И передо мной открывалась истина в виде пугающей чёрной бездны. Огромной, зияющей, жуткой, застилающей собой будущее.

– Ага, справился! – воскликнула подошедшая Вера. – Молодец…

Она заметила выражение моего лица.

– Что-то случилось? – спросила она дрожащим голосом.

Я обнял её, прижал к себе, поцеловал в волосы. Она чуть отодвинулась, заглянула мне в глаза.

– Ты что, плачешь? – спросила Вера.

Я постарался улыбнуться. Погладил её по животу. Из моих глаз и вправду лились слёзы, которые я никак не мог остановить, но я не хотел объяснять причину, поэтому просто сказал:

– Ничего. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо.

Москва-Мытищи-Скафидия

2014-2015