Раннее

– Эй! Кто вы? – спрашиваю я.

– Да мы это… – отвечают они. – Мы праведники, то есть грешники…

– Ничего не понимаю, – отвечаю. – Ну да ладно, гуляйте. Сегодня у меня праздник – первый день хорошего настроения!

Я в полном восторге. Я почти счастлив. Но пока – почти.

26. ПЯТЬ!

Небо мрачнеет, а СААБ со звоном шлёпается на асфальт и замирает. Я распахиваю дверь и впускаю в салон запыхавшуюся Аниту.

– Что происходит, хозяин?

– Ничего страшного, Анита. Только я думаю, что мне пора вернуться во дворец Лолигда.

– Пора – так пора. А как?

– Не знаю, и потому-то на небе снова тучи. Но вон, видишь, у горизонта виднеется башня, спирально уходящая в небо? Похожая на штопор.

– Вижу, хозяин.

– Если это не путь к Лолигду, то пути, наверно, и вовсе нет.

– Так мы едем туда?

– Конечно.

СААБ устремляется по безграничной асфальтовой плоскости вперёд. Башня медленно приближается к нам.

– Хозяин, – спрашивает Анита, – а если это все-таки не путь во дворец? Что ты будешь делать тогда?

– Точить зубы, – отвечаю я. – И жалеть этот мир.

Мы у подножия башни. Анита первая забегает в арку входа и с криками "Вперёд!!!", иногда переходящими в заливистый вой, несётся вверх по винтовой лестнице. Я следую за ней. В круглых окнах, вьющихся вокруг нас, видны сначала тучи, потом голубое небо, потом мерцающий хаос звёзд и, наконец, призрачный апейрон.

Лестница внезапно кончается, и мы оказываемся на вершине башни – маленькой круглой площадке, которую окружает безмолвное ничто.

– Что же это, хозяин? Почему? – бормочет Анита. – Неужели всё пропало, и мы никогда не вернёмся?

– Я не знаю, – отвечаю я. – Возможно, это значит, что теперь мы должны лететь. Только я не знаю, получится ли.

– Конечно, получится, хозяин! Ты же – принц Киж, ты все можешь, ну что такое для тебя маленький полет?

– Я боюсь, Анита, – говорю я. – Мне действительно казалось, что по всем счетам я заплатил, и во мне не осталось ни сомнений, ни страхов. Но теперь я боюсь снова. Видимо, что-то забыто…

– Не бойся, хозяин! – визжит Анита. – Надо только поверить в себя. Только попробуй, и получится. Хочешь, я полечу первой?

И она, нелепо растопырив все четыре лапы, прыгает в пустоту.

– Нет, Анита! Стой! – кричу я, но всё же… Она ведь парит.

Или это только падение вниз? Но если она осмелилась, почему я до сих пор стою на месте?

И я шагаю за ней.

27. Память

Белый потолок. Грязно-жёлтые стены. Штампик на пододеяльнике, где-то в районе левого плеча. Само плечо окутано толстым слоем бинтов, как и голова. Со стороны изголовья пробивается свет – видимо, там окно, завешенное шторами.

– Больница… – шепчу я и пробую вспомнить, что произошло. Однако память простирается только на последние минуты три – до того момента, как я открыл глаза – а дальше чёрная пугающая бездна.

Хочу напрячься, наморщить лоб, чтобы извлечь из мрака хотя бы маленький клочок образа прошедшей жизни. Но бинты словно нарочно растягивают кожу на лбу в ровную, без складок, поверхность.

– Сестра, – зову я, и ко мне придвигается белая расплывчатая фигура.

– Вы очнулись? Хорошо. Сейчас я сбегаю за доктором.

– Постойте. Где я?

– Это городская клиническая больница.

– Городская… какого города?

Сестра не отвечает:

– Я всё-таки схожу за доктором.

Некоторое время лежу, мысленно ощупывая своё тело. Вроде бы, кроме левой руки и головы, всё в порядке. Как же я сюда попал?

Всё плывёт, и я, чтобы подавить неприятное ощущение, закрываю глаза.

– Ну как вы себя чувствуете?

– Неплохо. Вы доктор?

– Да.

– Что со мной случилось?

– Множественные точечные кровоизлияния в мозг, небольшое сотрясение и ещё кое-какие мелочи, о которых вам не стоит думать.

– Но я ничего не помню.

– И не надо. Вообще я должен вас предупредить: не пытайтесь сосредоточиться. Мозг все время должен быть в расслабленном состоянии.

– Почему?

– Потому что вы висите на волоске. Самое страшное, что вы можете сейчас с собой сделать – это попытаться напрячь мозг или, тем более, вспомнить что-нибудь из того, что произошло до травмы.

– А если я попытаюсь?

– Трудно сказать, чем это кончится. В лучшем случае – смертью, в худшем – полным нарушением психики.

Я молчу, переваривая услышанное.

– Но вы расскажете мне, что произошло?

– Если честно, то мне самому хотелось бы знать подробности. Если верить тому, что мне рассказывали, вы учинили у себя в квартире погром, выбежали на крышу и бросились с неё.

– Значит, я сумасшедший?

– Я не могу ничего сказать, так как не знаю, что вас побудило совершить попытку самоубийства. Определенные отклонения у вас, видимо, есть, но я надеюсь, что со временем всё войдёт в норму.

– Расскажите, что вы знаете обо мне. По-моему, меня зовут Володей…

– Нет-нет! Ни в коем случае не старайтесь вспоминать. Я сам расскажу всё, что нужно. Вас зовут Владимир Сергеевич Соболев, вам тридцать три года, вы окончили механико-математический факультет МГУ и устроились на работу в научно-производственное объединение "Стрела".

– Для меня ваши слова ничего не значат. Я не представляю себе своей жизни.

– Ничего страшного. Скоро вы выйдете из больницы и увидите всё собственными глазами. Итак, детей у вас нет, со своей женой, Маргаритой Анатольевной, вы развелись примерно год назад…

– Как называется этот город?

– Серджинск. Вы родились здесь и живете всё время, не считая пяти лет обучения в Москве. У вас двухкомнатная квартира, автомобиль – СААБ, шведский, и много прекрасных друзей.

– Откуда вы знаете?

– К вам часто приходили, пока вы были без сознания. Один мужчина – Анатолий… не помню отчества. Ещё девушка с вашей работы. И один раз бывшая жена.

– Если они снова придут, вы разрешите мне с ними встретиться?

– Да. При условии, что вы не будете мучать себя жаждой воспоминаний.

– А чем мне здесь заниматься, если даже думать по-настоящему нельзя?

– Отдыхайте. Спите. Думаю, я сумею выбить для вас телевизор в палату. Разумеется, смотреть вам можно только развлекательные программы…

– Ясно. Кстати, доктор… Мне кажется, у меня была собака…

– Ничего не знаю о собаке. Думаю, вы ошибаетесь. Я много разговаривал с вашими знакомыми, но никто о собаке не упоминал. И перестаньте, наконец, вспоминать! Считайте, что прошлого нет. Вы только что родились, и у вас прекрасные перспективы.

– Всю жизнь жить с расслабленным мозгом?

– А что? Некоторые люди только об этом и мечтают. Ладно. Нам пора заканчивать беседу. Я и так вас утомил. Попытайтесь заснуть и ни о чём не думайте. Я попрошу сестру дать вам снотворное.

– Не надо. Я и так хочу спать.

– Вот и замечательно.

Белый халат удаляется, и я слышу стук закрываемой двери.

* * *

Возле моей койки сидит темноволосая девушка с накинутым на плечи белым халатом.

– Белый цвет – символ чистоты и невинности, – замечаю я вслух.

Она вздрагивает.

– Вы проснулись? А я даже не заметила.

– Кто вы?

– Я – Надя. Мы с вами в одном кабинете работаем. Значит, вы совсем-совсем ничего не помните?

– Не знаю. Врач запрещает вспоминать.

Она дотрагивается до бинтов на моем плече.

– Ничего, – говорит она. – Скоро вы выздоровеете, и всё будет хорошо.

– Надеюсь. Но доктор говорит, что память, скорее всего, не вернётся. И я всю жизнь буду считать на пальцах, а не в уме.

– Мне так жаль…

– Да нет, не надо меня жалеть. Если я действительно прыгнул с крыши, как говорят – значит, я получил, что хотел.

– А я почему-то не верю, что вы прыгнули с крыши. И вы, и эта собака.

– Собака? Какая собака?

– Ваша собака погибла. Ой, простите. Я совсем забыла, что вы ничего не помните.

– Нет-нет, собаку я немного помню. Так она погибла?

– Да. Напоролась на ветку дерева.

– И вы всё-таки не верите, что я прыгнул с крыши?

– Не верю. Вы не могли. По-моему, самоубийство – это слабость. А вы производили впечатление очень сильного человека.

– А сейчас уже не произвожу?

– Трудно сказать. Наверно, виной всему эти повязки, больничная обстановка…

– Тогда помогите мне снять повязку.

– Нет! Не надо! Что вы делаете? Доктор!

* * *

Врач сидел, склонившись надо мной.

– Вы спокойны? – спросил он.

– Да.

– Не будете больше делать глупости?

– Не буду.

– Ладно. Значит, я больше не буду колоть вам снотворное. И вы обещаете не насиловать свой мозг?

– Обещаю. Когда меня выпишут?

– А куда вам торопиться?

– Может, в повседневной суете всё уляжется. Сейчас я чувствую себя так, как если бы меня поставили в угол и приказали не думать о белом медведе.

– Наверно, вы правы. Я не буду тянуть с выпиской. Думаю, через недельку или две вас можно будет отпустить. Разумеется, вы будете приходить сюда на осмотр. Меня беспокоит только, что у вас нет родных, и некому о вас позаботиться. Но я попрошу вашу знакомую…

– Нет, доктор, не надо. Это будет для неё обременительно.

Откуда-то из чёрной бездны всплыла фраза: "Спасибо, конечно. Но с какой стати?"

– Ну как пожелаете. Можете попросить вашего друга, Чикина, чтобы он занимал вас какими-нибудь отвлечёнными разговорами. Больше гуляйте. Начните собирать марки. Смотрите глупые фильмы по телевизору. На работе займитесь чем-нибудь монотонным. Пройдёт некоторое время, и вы совершенно не будете чувствовать своей неполноценности…

* * *

Через неделю меня действительно выписали. До дома меня провожала Надя, поддерживая под руку.

– Мне очень неловко, – сказал я ей. – Вы так за меня беспокоитесь.

– Не подумайте чего лишнего, – сказала Надя. – Просто я вижу, что вам плохо, и не могу не помочь.

– Спасибо.

В последующие дни она часто заходила ко мне, приносила какие-то фрукты, хоть я и отказывался, прибиралась в квартире, мыла посуду. Мне это очень не нравилось.

– Надя, я инвалид все-таки не руками, а головой, – говорил я.

– Разве я вам мешаю? – удивлялась она. – А для меня это удовольствие – чувствовать, что я кому-то нужна.

Угнетала прежде всего работа. Десятки сочувствующих взглядов, охов и вздохов…

Собственно, я был нужен там только как объект всеобщей жалости – после травмы в мои обязанности входило переписывать длинные списки каких-то клиентов из регистрационного журнала в специальную тетрадь.

Подозреваю, что и тетрадь эту завели только для того, чтобы создать мне занятие. Но я не хотел об этом думать, и старательно тратил пасту в авторучке все 8 рабочих часов.

Приходя домой, обычно включал телевизор и засыпал в кресле. Надя, которая выпросила у меня ключи, часто, приходя ко мне, заставала меня за этим делом и потом выговаривала:

– Осторожнее вы с телевизором, Владимир Сергеевич. А если он взорвётся?

– Ну и Бог с ним, – говорил я. – На что я теперь годен?

Она не находила, что ответить.

Один раз я взглянул на себя в зеркало. И мне стало страшно – на меня смотрело бессмысленное лицо без малейшего проблеска разума. Я стал таким, боясь пошевелить лишней извилиной или – не дай Бог – заглянуть за завесу чёрного мрака, где скрывалось моё прошлое.

Поняв, что так жить нельзя, я попытался придумать себе занятие, которое, с одной стороны, отвлекало бы от мрачных мыслей, с другой, было бы интересным, полезным и требующим хоть какой-нибудь фантазии.

Я купил кучу альбомов для рисования, акварельные краски, и стал рисовать. Однако вскоре понял, что художник из меня никудышный – на моих рисунках небо получалось неизменно серым, люди – косоглазыми и длинношеими, а Солнце – похожим на медный пятак.

Тогда я забросил мазню и просто целыми днями сидел в кресле. Телевизор уже не включал – боялся заснуть. Когда приходил Чикин или Надя, я неизменно начинал какой-нибудь бесплодный разговор – о том, сколько что стоит на рынке, когда наконец затянется озоновая дыра и кто из моих сослуживцев сломал ногу или женился.

Странно, но только спустя примерно месяц я заметил на полке ряд чёрных тетрадей, исписанных моим почерком. С надеждой подумал, что это дневники, но оказалось, что это большое собрание пословиц и считалок.

Надя оттаскивала меня от них, утверждая, что читать мне вредно, но я возражал, говоря, что не читаю, а просто рассматриваю буквы.

Оно, пожалуй, так и было на самом деле, потому что смысла большинства пословиц я не мог осознать.

Но вот однажды я перевернул последнюю непустую страницу и прочитал:

"Шла машина".

Дальше ничего не было. Я очень долго смотрел на неоконченную фразу, пытаясь представить себе продолжение или понять, почему же я остановился на этом месте.

И постепенно почувствовал, как чёрная бездна памяти колышется, а оттуда одно за другим возникают странные слова:

"Шла машина из Тамбова, потеряла две доски…"

И перед глазами появился ветхий кривой домишко, в окне которого торчит старуха с седыми редкими волосами. А может, и я сам, поглупевший, превратившийся в старика в неполные 34, примитивно-добренький и беззубый, проводящий часы в ожидании смерти.

– Тамбов! – вскрикнул я и схватился за голову. Казалось, она разваливается на кусочки. Пожалуй, не стоило мне трогать эти тетради…

На крик с кухни прибежала Надя, подхватила меня, и я сквозь тугую, пульсирующую боль в черепе слышал, как она набирает телефонный номер.

28. Техника

Открыв глаза, я удивился не тому, что до сих пор жив и пока ещё в своём уме, и даже не тому, что я нахожусь не в больничной палате, а в другом, более просторном и красивом помещении.

Более всего я удивился, что передо мной стоит Чикин. Обыкновенный Чикин, с животом и в очках.

– Здравствуй, Толик, – сказал я, приподнимаясь с постели.

– Лежи, лежи, – остановил меня он. – А то электроды с головы отвалятся. Как ты себя чувствуешь?

– Отлично. Где мы?

– В одном НИИ. Помнишь наш разговор о научных разработках?

– Не помню. Мне доктор запретил вспоминать.

– Доктор запретил, а я разрешаю.

– Ты что, Толик, угробить меня хочешь?

– Может, и хочу. Ну, попробуй, шевельни мозгой!

Я шевельнул. В голове словно бы искра проскочила, и я вспомнил тот разговор. Каждое слово. Каждый жест Чикина. Каждый свой аргумент.

Мы говорили о "машинке для воспоминаний".

– Толик, это же чудо! – восклицаю я. – Подойди сюда, я тебя расцелую.

– Не надо, – улыбается Чикин. – Идея всё-таки твоя, и я чувствую, что толк от неё будет. Но признайся, Володь, ты ведь не так прост. По-моему, ты заранее знал, что с тобой случится.

– Да ну тебя, – смеюсь я. – Просто я везучий. Покажи машинку-то!

– А вот она, у кровати, на тумбочке.

Я поворачиваю голову и вижу небольшой раскрытый чемоданчик. Четыре провода из него тянутся к моей голове.

– Я хотел тебе сюрприз сделать, – рассказывает Чикин. – Последние ночи совсем не спал, мы тут со специалистами сидели, думали, доводили применительно к твоему случаю. А ты тут – бабах! – и отчебучил. Твой мозг врачи уже собирались на свалку выбросить, но мы кой-чего исправили и подключили тебя к чемодану.

– Толик, ты не представляешь, что эта штука для меня значит. Постой… Так она за меня и думает?

– Она выполняет все недостающие функции твоего мозга. Только лучше, быстрее и надёжней. Я думаю, ты теперь не будешь страдать склерозом до ста лет включительно. Ладно. Вставай, одевайся, бери чемодан. Поедем к тебе домой, и я покажу, как всё это устроено.

* * *

– С помощью этой ручки ты устанавливаешь примерное время желаемого воспоминания. Точность – плюс-минус месяц, иногда чуть хуже. Если тебя интересует конкретный предмет, то есть все воспоминания, связанные с ним, ты нажимаешь эту кнопку и направляешь на него вот эту трубочку. Понял?

– Вроде да. А если я об этом предмете ничего раньше не знал?

– Ничего и не получишь.

– А что это за деления на ручке времени?

– Это всё условно. Где-то вот до этой чёрточки можешь вертеть, а дальше бесполезно – это момент рождения, а до него ты ничего не вспомнишь, хоть тебе по голове стучи.

– Ты уверен, Толик?

– А что?

– Да так…

* * *

Едва он ушёл, я закрыл глаза и начал вращать ручку времени от момента рождения до сегодняшних дней. Я, словно фильм, просматривал прожитую жизнь и пытался её беспристрастно оценить.

По-моему, я кое-что понял.

Теперь я знаю, почему мне не удалось тогда, во время игры, взлететь с вершины спиралевидной башни. Я расплатился со всеми. Даже с Исааком Ньютоном, который был виноват только тем, что заблуждался. Единственный человек, которого я не наказал – это я сам.

К чему винить всех, кто сделал меня таким, какой я есть? Ведь в этом мире всё зависит от меня, а значит, я сам тоже повинен в собственных страданиях. Более того, и в чужих страданиях тоже.

Слишком часто я не мог держать в узде собственное настроение и, напитавшись злобой, заполонял небо тучами.

Если я осознаю это до конца, если я по-настоящему раскаюсь и всегда буду помнить о результатах моих мыслей и действий, препятствий на моем пути уже не будет. Надо любить людей, Киж. По крайней мере, любить их больше, чем ты прежде это делал.

Я вращаю ручку в противоположную сторону. Она проползает отметку рождения, и я вижу россыпь хлебных крошек на мраморном полу дворца.

Это потому, что объектив машинки смотрит в раскрытое окно.

Все вы! Простите меня за то, что я забыл о своей природе. За то, что иногда я судил несправедливо. За то, что я ошибался.

Да, меня здорово изменил этот мир, и он свою вину осознал полностью. Но никто не безгрешен. Даже принц Киж. И поэтому он должен взять часть вины – пусть небольшую – на себя.

Я гляжу в зеркало и вижу там озорного, лет двенадцати, пацана с хитро поблёскивающими глазами и взлохмаченной шевелюрой.

Здравствуй, Киж!

Я направляю в зеркало объектив. Игра окончена.

29. Лолигд

Он шёл на меня, сжимая в руке ремень с огромной пряжкой. Чёрно-белые мраморные квадраты, составляющие пол, были скользкими, и я никак не мог остановиться и побежать в другую сторону. Лолигд, одетый в черную АХЕЗУ до пола, с глазами, горящими огнём, с всклокоченной бородой, цепко схватил меня за руку.

– Я поймал тебя, негодный мальчишка! Я ищу тебя весь день. Где ты был, отвечай!

– Я играл.

– Играл?! Но мои слуги обшарили дворец и не нашли тебя. Сейчас я тебе ещё и за враньё всыплю.

– Но я – принц Киж.

– А я пока что король. И меня не волнует, что принцев наказывать не положено. Ложись на диван и снимай штаны, паршивец!

Он сказал это точно так же громоподобно, как и в цепи моих повторяющихся снов. И я вдруг понимаю, что этот мир за время моего отсутствия стал мне совсем чужим. Ведь прошёл не день, нет – тридцать три с лишним года!

– Вы неправы, Лолигд, – говорю я. – Конечно, в этом мире вы главнее. Но кем бы я ни был – принцем или вашим рабом – вы должны меня беречь и уважать. Потому что я – человек. Я живу, я чувствую боль. А боль никуда не уходит. Она остаётся в моих снах, в памяти. В моём мозге. И потом, когда-нибудь, она выйдет на поверхность…

Лолигд стискивает мою руку и начинает выкручивать её, а потом толкает меня лицом на диван.

Но я не хочу, чтобы пряжка впивалась в мою кожу, с каждым ударом делая меня всё хуже и хуже. Я не хочу вновь наполняться жестокостью или равнодушием, обидой или ненавистью.

И поэтому я перехватываю ремень в воздухе и вырываю его из рук Лолигда.

– Да как ты смеешь, Киж?! – кричит он. – Ты мой сын!

– Если бы я был вашим сыном, – отвечаю я, отбрасывая от себя его волосатые руки, – я бы и правда не смог вам возразить. Но я – Владимир Сергеевич Соболев, которого кое-чему уже, к сожалению, научили.

Я отталкиваю его, и он растягивается на скользком жёстком полу.

Что дальше? Во всю стену – окно. На камине – подсвечник. Раздумывать нечего!

Я хватаю бронзовый подсвечник и со всех ног бросаюсь к стеклянной стене, за которой открывается панорама этого… как его…

(Не время сейчас вспоминать слова, Киж. Время действовать)

– КИЖ, ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? – нет, это не моя мысль. Это кричит Лолигд. Я-то прекрасно знаю, что делаю. Я разбиваю подсвечником стекло. Какая разница – встать в жёлтый квадрат или просто прыгнуть в переливающуюся, бурлящую бездну?

(Новый мир будет как тот, только немного лучше. Я сделаю его таким, каким захочу)

– ТЫ СОШЁЛ С УМА, КИЖ!

Ничуть не бывало.

Я бросаюсь в окно сквозь падающие сверху острые осколки стекла, которые

(В этом мире всё зависит от меня)

уже и не осколки, а всего лишь холодные снежинки, которые вертятся кругом и садятся на нос, шею…

Я приземлился, наверно, в самый глубокий сугроб. Осматриваюсь. Ко мне приближается сквозь снегопад невысокая тёмная фигура.

– Толик! – кричу я. – Поди сюда!

Это действительно Чикин. Откуда он взялся здесь, посреди заснеженного пустыря?

– Володя? – он тоже удивлён, но я не даю ему времени ничего сообразить:

– Тащи меня отсюда. Я не хочу примёрзнуть.

– Но ты… я… – бормочет он, постепенно осознавая нелепость ситуации – я в каком-то чёрном балахоне, босиком, сижу по уши в снегу и смеюсь. Наконец он машет рукой – потом разберёмся – и помогает мне выбраться из сугроба.

– Откуда ты? С Луны свалился? – спрашивает он.

– Ха! С Луны… Бери выше, – отвечаю я. – А ты-то что здесь делаешь?

– Совершаю пробежку. По твоей рекомендации. Видишь, живота-то уже нет!

Он и правда стал намного стройнее. Но мои босые ноги уже коченеют.

– А ну быстро ко мне домой! – ору я и несусь по снегу так, что пятки сверкают. Чикин бежит рядом.

30. Чарующие

Дверь в мою квартиру распахнута. Я захожу и с удивлением вижу там десятка два людей. Я даже не всех сразу узнаю. Здесь Надя в розовом бальном платье – таком же, как во сне. Слава. Хорьков из "Глукосервиса".

– О Господи… Анита! Ты жива?

– Да, хозяин, – на ней что-то короткое, летящее, с многочисленными яркими оборками.

– А по какому поводу веселье? – спрашиваю я, замечая во многих руках бокалы с шампанским. – День рождения Игоря?

– Ты же вернулся, хозяин. И ещё Слава сказал, что новый мир нужно обмыть.

Я вижу в глубине комнаты Кумпеля с сигаретой.

– Кумпель! – восклицаю я. – А вы-то… Откуда вы взялись? Помнится, ваша голова треснула, как орех…

– То было ещё в прошлом мире, – говорит Кумпель. – Кстати, я думаю, вам будет интересно узнать, что я изменил своё отношение к вам. В моих глазах вы изменили "минус" на "плюс".

– С каких это пор?

– С тех самых, как решили начать всё заново.

– А вы Надя? Почему вы пришли? Ведь помощи мне больше не требуется.

– Вы думаете? Посмотрим. На всякий случай я принесла кое-что с собой.

На полу у шкафа лежит громадная кувалда.

…Вокруг мелькают разноцветные улыбки. Звуки таких непохожих голосов сталкиваются, больно ударяясь головами, и сливаются в одну только фразу:

– "Глукосервис" – лучшая фирма в мире!

К балкону швартуется огромный голубой шар с надписью "Глукосервис". В гондоле – водитель лесовоза, который вывез меня когда-то из леса.

– Садитесь, – говорит он. – Шар готов к полёту.

Я помогаю Наде перебраться в гондолу и запрыгиваю туда сам. Когда все гости оказываются в корзине, швартовочный конец обрубают, и шар поднимается в небо. Мы летим над городом, над широкими золотыми полями, над колышущимся лесом…

– Киж! – кричат мне.

Это Чикин.

– Не зовите меня Киж, – говорю я. – Я – Владимир Соболев. – Что ты хотел, Толик?

– А что будет дальше? – спрашивает он.

– Думаю, дальше всё будет хорошо.

Шар летит уже словно бы и не по небу, а сквозь сплетение цветов и звуков, переливающихся, как картинки в калейдоскопе. Чарующая музыка движется навстречу нам от горизонта, а шар поднимается всё выше и выше.

Лес удаляется. Посреди него петляет желтоватая просёлочная дорога, но сейчас она уже превратилась в тонкую ниточку.

Я. Посмотрите. Кажется, там машина… Господин Хорьков, вы не одолжите мне подзорную трубу?

ЧЕЛОВЕК С МИКРОФОНОМ. Господин Соболев, а как вы собираетесь решать теперь текущие вопросы? Насколько я понимаю, вы отказались от концепции эгоцентризма…

Я. Кто-нибудь даст мне трубу?

ХОРЬКОВ. Простите, я задумался. Пожалуйста.

Я. Да, там действительно машина. Нам нужно спуститься.

СЛАВА. Дай зыркнуть. Ага. Едет что-то.

МАРГАРИТА. Зачем спускаться? Что случилось?

АНИТА. Хозяин, а как мы будем снова подниматься вверх?

МАРГАРИТА. Не надо спускаться. Здесь же так хорошо…

Я. Вы не понимаете. Шла машина тёмным лесом. Неужели вы забыли?