Раннее

Мой дядя очень честно правил,

А дела выправить не мог.

Но мой педиатр… педагог, я хотел сказать, Анальгин Эдуардович, мне очень здорово помог. Он говорил, что я просто должен чувствовать себя умеренно… уверенно, то есть, и тогда ошибок никто не заметит. И ещё он говорил, что с моим голосом можно петь полную бессмыслицу, и всё равно будет красиво. Советовал глотать согласные буквы, чтобы никто не мог расслышать слов, или просто мычать что-то в музыку, когда забыл слова. Иногда помогало, но всё равно, было очень трудно… Однако нет хрена без бобра, я объездил всю страну, увидел, где как живут, передушил свежего воздуха. Кончилось все это в один день. Тогда я пел в городе… Пёсик… Бобик… Бобрик…

– Бобруйск? – предположил я.

– Э… нет, Псков. Народу было много, в том числе областное начальство, я сильно волновался и совершенно не понимал, что пел. Мне потом уже рассказали, что я вывез:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть и пьянство, и позор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А в эти руки – каменный топор.

Всё выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших крыш,

И в каждом пропеллере дышит

Какой-то Мальчиш-Кибальчиш.

Короче говоря, вызвали меня на ковёр в облистолком вместе с Эдуардом Андрогиновичем, и пришлось нам краснеть вдвоём, после чего я в слезах выкрикнул, что больше никогда не буду петь, собрал вещи и уехал домой.

Думал, что уж вовек не придётся выступать. Однако человек предполагает, а Бог спохватывается… Впрочем, у нас и пиво как раз кончилось.

Мы синхронно перешагнули через пьяного бомжа и свернули к киоскам у метро. Пока Виктор Сергеевич расплачивался за новые бутылки, я огляделся вокруг. Людей было мало. Всё сплошь огни, от которых моё зрение расплывалось, и я никак не мог рассмотреть, сколько крыльев было у кукурузника, летящего над шпилем МГУ – четыре или шесть.

5

Виктор Сергеевич подал мне новую бутылку, и я заметил в его глазах грусть.

– "Бадаевское светлое", – произнёс он. – Четыре целых одна десятая градуса. Одно из самых дешёвых. Настоящая кислятина, хотя иногда под настроение идёт ничего. Особенно если веник… денег мало. Давайте пройдёмся в ту сторону.

Мы пересекли проезжую часть и зашагали вдоль чёрного чугунного забора с толстыми бетонными столбами, кое-где потрескавшимися возле основания. Справа от нас, за жидким рядком деревьев, шныряли машины со включёнными фарами и габаритными огнями, и каждый такой огонь пробегал красной искоркой в глазах Виктора Сергеевича.

– Я очень люблю петь, – сказал он тихо. – Но боюсь. Этот страх пришёл постепенно, не сразу… Впрочем, вы ещё поймёте меня… Итак, я жил дома. Окончил школу. Было мне тогда семьдесят…

– Сколько? – удивился я.

– Семнадцать, простите…

– А сколько сейчас, если не секрет?

– Женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине – столько, на сколько его зачухали… А если честно, не помню. Я сейчас не помню точно даже посредственность событий, которые со мной происходили. То мне кажется, что какая-то гадость случилась раньше, то – что позже… А вот вы, Серёжа, если тоже не секрет, из-за чего с женой поссорились?

– Да я и сам не знаю… – пробормотал я, неожиданно вспоминая, что да, действительно, у меня есть жена, и я с ней поссорился. – Из-за ерунды какой-то.

– Это вы зря. Семя… То есть семья, я хотел сказать – это важно. Может быть, это лучшее, что есть на свете. Я был женат, но не долго. Не получилось. И всё из-за этих песен…

– Как это?

– Одним словом не скажешь. На чём я остановился?

– Вы кончили школу.

– А, да, – Виктор Сергеевич оперся рукой о бетонный парапет и встал, глядя на раскинувшийся пред нами ночной город. – К тому времени голос у меня поломался окончательно, и я смог петь так, как сейчас. Детские обиды прошли, и я думал, как бы мне поступить во что-то вроде грустного… гнусного… Ну, училище в Москве. Не помню фамилии. Но жили мы бедно, и я решил подзаработать, чтобы хотя бы купить билет до Москвы и как-то здесь укрепиться. У нас в городе был парк, а в нём – летняя экстракта… эстрада, где выступали местные артисты, в основном народное творчество. Им платили небольшие деньги за выступление. И я тоже пристроился туда. Пел песни исполинских попустителей… то есть, популярных исполнителей. В то время раскрутился Магомаев, Сусли… Мюсли… не помню… Да, вы знаете. Я много пел, много ошибался, но за голос мне прощали. Тем более что прорицательная публика не взыскательна. Но вот однажды я пел "Королеву красоты" и загляделся на одну девушку среди слушателей. Она стояла, прислонившись к берёзе, хорошенькая, стройная, бродилка… блондинка, то есть, я хотел сказать. Не то чтобы она мне так понравилась, а просто приковала взгляд. Я часто выбираю себе в толпе жратву, чтобы было на кого смотреть, вроде как песней к нему обращаешься… Я волновался и почему-то начал со слов:

Блестят какие-то журналы,

На них с обложек смотришь ты…

Ну, дальше я совсем разнервничался, несколько строчек пробубнил невнятно,

а потом спел, глядя на неё:

По переулкам бродит лето,

Солнце льётся прямо с крыш,

В потоке солнечного света

На берёзе ты висишь.

А кто тебя туда повесил,

Уже навряд ли скажешь ты,

Ты теперь одна на свете

Королева высоты…

К концу этого шедевра я стал красный, как рак, чуть не плакал и не знал, куда себя деть. Следующую песню петь не стал, а ушёл со сцены…

Вечером того же дня ко мне приехала милиция и забрала в отделывание внутренних органов. Оказалось, что ту самую девушку нашли в парке повешенной на берёзе. Была куча свидетелей, что я спел эту мерзость, что смотрел на девушку во время концерта… Короче, в тот раз мне повезло. Случайно нашли настоящего убийцу, против него были непогрешимые улитки, вроде его кровь под ногтями убитой, и меня скоро отпустили. Могло быть, что моя песня просто подтолкнула его на этот поступок. Но вот что странно – он утверждал, что на концерте его не было, и песню слышать он не мог. Милиция сочла это прободением… то есть, провидением… фу ты… совпадением… Устал я что-то… Давайте помолчим.

Мы стояли возле мраморного парапета, глядя на Лужники, на блестящие в темноте купола Новодевичьего монастыря, освещённые разноцветными прожекторами высотки, и я чувствовал, как земля качается у меня под ногами, как смотровая площадка плывёт вперёд, в Москву-реку, словно гигантский корабль, раздвигающий носом пространство…

– У меня это… – пробормотал я. – Пиво опять кончилось…

– Пива в море много, – задумчиво сказал Виктор Сергеевич. – То есть, в мире, я хотел сказать. Я даже иногда думаю, что всё я выпить не смогу…

Мы двинулись вдоль берега реки, не торопясь, и я с сожалением ощущал, как с каждым шагом из меня улетучивается небольшая часть опьянения, выдуваемая из головы прохладным ветерком. Начинало рассветать…

6

Следующий работающий киоск мы нашли, если не ошибаюсь, на Ленинском. Виктор Сергеевич подал мне новую вожделенную бутылку с зелёной этикеткой и произнёс:

– "Балтика" номер один. Очень хорошее светлое пиво. Четыре целых четыре десятых. К сожалению, редко продают. Все больше "тройка" да "девятка"… У этого, конечно, недостатки тоже есть. Оно немного жутковато… жидковато, я хотел сказать. Водянистое, если прислушаться. С другой стороны, имеет интересный эффект, который я не замечал у других сортов пива. Оно как бы согревает изнутри, причём постепенно, начиная с живота… Впрочем, может, это моё субъективное воспаря… вопрося… ну, вы поняли.

Мы шли с ним бок о бок. Он с каждым шагом покачивался из стороны в сторону, и казалось, что он наслаждается не пивом, а самим процессом ходьбы, собственным существованием и растворением в окружающей реальности.

– Солнышко, – он ткнул пальцем в воздух, и я увидел над зданиями справа край солнечного диска, похожего на огненную дырку в светлеющем небе. – Я люблю Солнце. Знаете, я в стольких песнях спутал Солнце и сердце, что перестаю понимать, где одно, где другое…И мне кажется, что если моё Солнце остановится, то и сердце потухнет… Или наоборот… Ну, не знаю, что наступит первым…

Он казался счастливым. Улыбка ползала по его лицу, то касаясь глаз, то спускаясь на самый подбородок, то размазываясь по губам и заставляя их вытягиваться в длинную ровную дугу. А я, признаться, уже устал. Ноги гудели. Кроме того…

– Э… – сказал я. – Виктор Сергеевич… Вы не подержите мою бутылку? Я быстро…

– В кусты, что ли? Так я тоже пойду. Здесь как раз есть классное местечко, за ракетами… то есть, за "ракушками", я хотел сказать.

Мы свернули во двор, обогнули рядок гаражей-времянок, и Виктор Сергеевич указал на железный буртик на одной из них:

– Отличное место для бутылок. Я здесь не первый раз уже это самое…

Мы расстегнули ширинки и начали своё черное дело. Меня охватило ощущение лёгкости и почти что счастья…

– Ну так вот, – сказал Виктор Сергеевич, застёгиваясь. – Я всё-таки поехал в училище и поступил. С первого раза, под апартаменты комиссии. Аплодисменты, я хотел сказать. Такой голос – редкость. Мягко говоря. Но сколько волка ни корми, всё равно подохнет. Очень скоро преподаватели поняли, что со мной всё не так просто… Я продолжал делать ошибки, забывать и путать. И ошибки мои были всё страшнее с точки зрения идиото… идеологии, то есть. Примеров было много… Какой бы вспомнить поярче? Ну, вот, к примеру, Гимн РССС я как только не перевирал… То "Союз порешили республик голодных", то "Партия Ленина сильно дородная". Жуть, в общем. Или даже то, что вроде безобидно, но тогда так не казалось. Я, даже, пожалуй, целиком спою…

Виктор Сергеевич отпил немного пива, остановился у берёзы и, отбивая такт ногой, громогласно и с непередаваемой душещипательной интонацией запел:

Нас извлекут из-под обломков,

Поднимут на руки каркас,

И удивятся генералы,

Как изуродовало нас.

И полетят тут телеграммы

Родных, знакомых известить,

Что сын их, в общем-то, вернётся,

И даже в целом будет жить.

В углу заплачет мать-старушка,

Слезу рукой смахнёт отец,

И дорогая не узнает,

Какой у парня был конец.

И будет дальше он учиться

Над кипой пожелтевших книг,

С красивым орденом в петлице,

Да только больше не мужик.

– Скандал, в общем, – подвёл он итог. – Вот так я и доказывал все годы учёбы, что всё это делаю не порочно и что такой у меня сплав ума…

Он умолк. У него кончилось пиво. Мы вывернули из двора и зашагали по тротуару в сторону центра. Слева покачивалось здание Президиума Академии Наук с золочёной верхушкой, а я всё не мог понять, почему оно не удаляется, а парит вместе с нами, словно провожая… Видимо, я просто пьянел и мне мерещилось Бог знает что… Ленинский проспект затягивало лёгкой дымкой, и я всё время старался двигаться за широкой черной спиной моего спутника, чтобы не отстать, чтобы не остаться одному в этом густеющем тумане, начинающем казаться нереальным, мистическим, наполненным волшебным сиянием, казалось, исходящим от Виктора Сергеевича…

7

– А сейчас, Саша, – Виктор Сергеевич сделал загадочное лицо, – я вам покажу самое плохое бутылочное пиво, что я пробовал в жизни. Он подошёл к коричневой палатке, приютившейся возле Дворца Молодёжи, а я стоял, прислонившись к столбу, и натужно силился вспомнить, как мы сюда попали, если всё время шли не в ту сторону.

Виктор Сергеевич вернулся ко мне с двумя бутылками пива, на каждой из которых было крупными буквами написано "ТП". Он извлёк из кармана брюк открывашку, и я впервые заметил, какая это очаровательная конструкция.

Открывашка представляла собой штампованную железяку в виде буквы "Г", которая накидывалась на пробку сверху, зацеплялась за её противоположный край, и делала лёгкий "чпок".

– Пиво "Тульское", классическое, – объявил Виктор Сергеевич. – Попробуйте, не побрызгайте. Четыре с половиной градуса, а вкус… Закачаешься. Хочется выпить тогда, когда сам на себя злишься и желаешь себе смерти…

Я принял предложенную бутылку и отпил немного. Вкусовые рецепторы у меня к этому времени работали уже не вполне уверенно, но мне показалось, что я пью жидкую грязь вперемежку с блевотиной. Пиво представляло из себя коричневую жижу, покрытую сверху тонким налётом белёсой пены…

– Да, я с вами согласен, – произнёс Виктор Сергевич, поддержав меня за локоть. – Пить невозможно. Но если вы хотите ознакомиться со всем аккомпанементом русского пива, то попробуйте и это. Конечно, и пена должна быть не такой. Она должна сползать по стенкам, оставляя сверху ячку…то есть, большие ячейки, наполненные воздухом…

Нас обступили зелёные деревья, и я почувствовал под собой жёсткую крашеную скамейку. Отхлебнул ещё. Меня стало подташнивать. Я на всякий случай откинулся назад и прикрыл глаза. А Виктор Сергеевич тем временем продолжал говорить.

– … и я с ней познакомился. Она училась на моем курсе, тоже неплохо пела. Волевая, энергетическая девушка, тёмные припущенные волосы почти до пояса. Звали Катей, если я ни с кем не путаю. У неё было много слоников…

– Фарфоровых? – пробормотал я, проваливаясь сквозь скамейку в чёрную бездну…

– Ой… Я хотел сказать, поклонников. Сначала она относилась ко мне обворожительно… то есть, пренебрежительно, но моё упорство взяло верх, и мы даже стали ходить вместе в кино, гулять, держась за ручку… Однако как раз в то время один хмырь предложил мне работу. Выступления в ресторанах, барах… Левые деньги, часть из которых обещалась мне. Он сперва произвёл на меня нормальное впечатление – одет с ниточки до иголочки, курит дорогие суррогаты… Внешность оказалась обидчива. Я впервые думал, что смогу как следует заработать на своём таланте. Стал строить планы. Мне казалось, я становлюсь известным. Однако не всё золото, что хрустит. Я всё время боялся, что нас арестует милиция. Кроме того, большая часть отвара шла в карман этого хмыря и его сподручных. М-да… Чистейшей подлости чистейший образец. А главное, что мне приходилось петь. И как-то раз я спел "Зачем вы, девушки, дебилов любите…"

– Ну и что?

– Через несколько дней моя Катя влюбилась в боксёра. В смысле, который на ринге, с початками, а не в собаку… И я остался один.

– Что-то я ничего не понимаю… А песня при чём?

– Да я тоже тогда думал, что ни при чём. Однако ко мне забрались самомнения… И я ушёл от хмыря, тем более что к тому времени кончал чистилище, и передо мной открывалась вся совместная эстрада. Я подумал – лучше синица в руке, чем типун на языке…

Я плыл. Скамейка покачивалась подо мной, готовая вынести меня в бурное море, и голос моего спутника постепенно растворялся вдали, в темноте, оставшись на берегу…

8

Возле самого моего носа стояла огромная сисястая корова пегой масти. Я лежал у одной из её задних ног, испачканный в навозе и грязи. Голова трещала. Горло просило какой-нибудь жидкости. Сквозь мозг медленно протекла пьяная мысль о том, что корова – источник молока, и я потянулся к ней… Внезапно голова коровы повернулась ко мне, и выражение её заплывших жиром глаз напомнило мне Виктора Сергеевича. Корова улыбнулась и с выражением продекламировала:

Что в вымени тебе моем?

Оно помрёт со мною вместе,

И на божественном насесте

Повесят наши вымена!

На этом месте я и проснулся. Исчезла корова, навоз и стишки. А вот ощущение тяжести в голове и сушняк, как назло, остались. Однако прямо предо мной висела зажатая в чужих жирных пальцах бутылка с золотистым пенным напитком. Я приподнялся и понял, что лежу на скамейке, но почему-то не там, где сидел в прошлый раз, а возле огромной высотки на Котлетнической… фу ты, Котельнической набережной. Вечерело. Я взял бутылку.

– "Бочкарёв", светлое, – произнёс Виктор Сергеевич.

– Правильное пиво, – машинально пробормотал я, вспомнив рекламу по телевизору.

– Я бы так не сказал, – отреагировал Виктор Сергеевич. – Пиво очень неплохое, но неправильное. В смысле, не совсем такое, каким должно быть трапеци… традиционное светлое пиво. Во-первых, оно имеет привкус, который я называю "таблеточным". Он присутствует во многих сортах, но в "Бочкареве", на мой взгляд, выражен слишком сильно… Во-вторых, я от него потею. В-третьих, дороговато оно для обычного светлого пива. Кстати, тоже четыре с половиной градуса. Хотя, конечно, с "Тульским" не сравнить… Делает его фирма "Браво". Если вы пили их джин-тоник, то согласитесь, что он также весьма неплох. Как и "Очаковский", впрочем.

Я тем временем сделал несколько глотков, и голова начала проясняться.

– Эх, – сказал Виктор Сергеевич. – Жаль, вы такой похожий денёк проспали… Он широко раскрыл рот, распластав губы для пения, и набрав воздуха, стал петь глубоким голосом, из живота:

Только бы

Над миром небо было ясное,

И по-над миром тоже ясное,

И над Памиром тоже бы…

– А я вот знаете что хотел спросить, – вдруг вспомнил я, перебив его песню. – Вот вы говорите, что у вас плохая память… Но вы так точно цитируете свои прошлые ошибки в песнях. Как это может быть?

– Не знаю, как это объяснить понятнее… Понимаете, когда я сделал в какой-то песне ошибку, то в мире уже совершилось изменение, и песня уже не нужна… Такую песню я уже помню… Это уже не пустой звук…

– Не понимаю, – сказал я, делая очередной глоток. – О чём вы?

– Так я же вам и пытаюсь объяснить… Вот, к примеру, я кончил училище, стал выступать на эстраде. Кстати, вы не слышали мою фамилию – Кутепов?

– Не припоминаю что-то…

– А она гремела тогда… Ну так вот, я снова познакомился с девушкой. Она производила впечатление невинного ребёнка… Это была первая женщина, с которой я довёл дело до конца… Как говорится, кончил смело, а потом гуляй… Какая у неё была беленькая, нежная кожа… Как она трепетала подо мной… Как маленькая горячая птичка… Я уже представлял её своей женой, но тут опять бес меня потупил… Я к тому времени ошибался довольно редко – уж не знаю, может быть, память немного натренировалась или ответственность на большой сцене была больше… Но вот пел песню про отраву в терему и родил следующее:

Я знаю – у красотки

Сто рож есть у крыльца,

Одна другой страшнее,

И рожам нет конца.

– И что же?

Виктор Сергеевич вздохнул:

– Через несколько дней я узнал, что она встречается ещё с несколькими парнями, и не просто встречается, а затаскивает их в постель. Сейчас бы я отнёсся к этому спокойнее, а тогда пережил шок. Начал пить. И вот до сих пор не кончу никак.

Похоже, я начал понимать, к чему он ведёт. Осознание его мысли пришло внезапно, как озарение, и я выпучил глаза:

– Так вы хотите сказать, что ваши песни… влияют на то, что с вами происходит?

– Ну не то чтобы песни… Да если бы только на меня… – он вдруг встал и направился прочь.

Я тоже вскочил.

– Вы куда?

– Искать следующий киоск. Что-то у меня от воспоминаний о своей любви прободилась жажда…

– А как её звали?

– Кого?

– Ну, эту… девушку…

Виктор Сергеевич встал как вкопанный и долго смотрел на меня не мигая. Потом двинулся дальше, на ходу произнося:

– Каждая марка пива имеет свою особенность. К примеру, у всех "Бочкарёвых" этот лекарственный привкус, всё "Бадаевское" – кислое, а "Останкинское" – с неприятной горечью. Особенности технологии, сырья, знаете ли…

Я его не очень слушал. Я вытряс себе в рот остатки пива, поставил бутылку возле урны и, слегка пошатываясь, пошёл дальше. Меня одолевало ощущение полной нереальности происходящего. Может быть, потому, что я перестал верить правдивости рассказа Кутепова, а может быть, потому, что вокруг нас как-то внезапно сгустилась темнота, и кроме толстой фигуры в черном костюме, движущейся слева и чуть впереди меня, я ничего не видел. А, нет…

Мне почудился трамвай, выпорхнувший из мрака, заскрипевший о рельсы на повороте и также внезапно уплывший во тьму.

– А звали её Настей, – произнёс Кутепов. – Знаете, почему я запомнил? Есть такая песня:

Настя и Маргарита

Жили в Москве былой…

Похоже, мы переходили проезжую часть, поскольку я еле успел увернуться от налетевшего справа ЗИСа, покрашенного чёрной, блестящей, свеженькой краской. Я пытался проследить его путь, но он почти моментально растворился в пространстве, поскольку, похоже, и сам являлся частью чёрной ночи, окружавшей нас со всех сторон.

9

Мы брели по узенькой улочке, и я терпеливо ждал, как Виктор Сергеевич откупорит и передаст мне следующую бутылку. Наконец это произошло.

– "Старый Мельник", светлое. Четыре целых шесть десятых. Одно время мне нравилось это пиво. Потом стало казаться немного водянистым как, к примеру, "Балтика"-единичка. Наверно, я придираюсь слишком. А так вообще оно освежает. Опять же, однако, не могу понять, почему оно стоит тринадцать-четырнадцать рублей, в отличие от той же "Балтики" или "Клинского", до которого, я надеюсь, мы скоро дойдём…

Дошли мы, похоже, до площади трёх вокзалов. Я не любил это место. Бомжи, запах туалета, подозрительные типы все время ошиваются. Слава Богу, мы проходили мимо и двигались вроде бы в сторону "Красносельской", хотя с ориентирами у меня становилось всё хуже и хуже.

Редкие ночные машины, почему-то преимущественно "Волги", рвали тишину шорохом шин и свистом обтекающего их воздуха.

– А я догадываюсь, Костя, почему вы мою фамилию не слышали. Я же недолго был известен. А виной всему мой склеп. То есть, склероз, я хотел сказать. Никуда я от него не убежал. Как говорится, каждой прорухе – свою старуху. Я делал в песнях непослабительные ошибки и очень часто оказывался на ковре у начальства разного ранга. Всё время вылезали фразы политически бредные. К примеру, "Я другой такой страны не знаю, где так больно душат человек".

– Как-то неправильно звучит, – заметил я.

– Ну, из песни стула не выкинешь… то есть, стали не выкуешь… Короче, не пущали меня в известные артисты. Может, и правильно делали. Но в конце концов у них лопнуло пердение. На записи "Голубого огонька", на телевидении, я исполнял песню про хвосты… ну, то есть, я хотел сказать, "Хвастать, милая, не стану". И получилось вот что:

Я тоскую по соседству

И на расстоянии,

Ах, без вас я, как без секса,

Жить не в состоянии.

Это сейчас кажется детской шалостью. А тогда… Затаскали по кабинетам, вспомнили старые горшки… И поехал я лес валить.

– Так вы сидели?

– Да уж, сиживал. Как репа на грядке. Никогда не думал, что придётся. Но, как сказано, не говори гоп, пока не спотыкнешься. Нет, колония – это, конечно, не райский ад, но жить там можно. Зэки меня уважали. Я для них весь блатной резервуар перебрал… Правда, и там были свои закуси… казусы, то есть. Как-то на смотре тюремной самодельности я спел:

Сквозь снег и ветер,

И холод ночной порой,

Меня моё сердце

Зовёт убежать с тобой.

Мне казалось, никто и внимания не обратил. Но на следующий день несколько зэков совершили побег, и меня вызвали к начальнику тюрьмы. Допрашивали с подобострастием. До сих пор не пойму, как у меня все зубы целы остались…

– А вы сами бежать не пробовали? – спросил я, наслаждаясь лёгким, прозрачным пивком, словно бальзам, растекавшимся по горлу.

– Нет. От бобра добра… от добра бугра… не дождёшься, в общем. Досидел до конца, и вышел, как частный человек. Да вот вышел уже в другую страну. В это время как раз перенастройка началась… Гласность, аккредитивы… Кооперативы, то есть. И знаете что…

Он замолк.

– Что? – спросил я.

– Я снова хочу отлить.

И мы завернули в ближайший дворик. Совершая этот манёвр, я на короткое мгновение представил себе, что я самолёт, что я лечу низко над Землёй, кренюсь влево, и деревья царапают меня по брюху.

– Куда же вы в крапиву-то полезли? – удивился Кутепов. – Обожжётесь…

И я плавно приземлился возле трансформаторной будки.

10

– А сейчас, – объявил Виктор Сергеевич, – я вас угощу, пожалуй, самым популярным в России пивом. Или, во всяком случае, одним из. "Балтика" номер три, или, более ласково, "троечка". Четыре и восемь десятых. Замечательное пиво. Оно не считается светлым, поскольку светлым называется "единичка". Хотя по сути светлое, только гуще, насыщеннее, и немного крепче. А это, значит, "классическое". Ничего пиво. Мне нравится. Единственное замечание – у некоторых заводов, и у "Балтики" в том числе, вкус зависит от конкурентного разлива. Так что заранее не знаешь, что покупаешь. То есть, от конкретного, я имел в виду.

Мы шли вдоль бетонных гаражей и ограды какого-то жуткого завода, своими трубами напоминающего пароход. Я чувствовал, как пьянею все сильнее и сильнее. Ноги заплетались, и мне все время приходилось сосредотачиваться на ходьбе, чтобы не упасть.

– Ну так вот… На чём я остановился?