Остров кошмаров. Паруса и пушки

Тайный Совет, в переводе на наши деньги, был этакой помесью Администрации президента и кабинета министров – высшим административным органом. Однако увлеченные перепалкой его члены начисто забыли о государственных делах. Саймон Ренар писал: «Раскол в Совете столь велик и приобрел такие публичные формы, а его члены столь враждебны друг другу, что они уже давно забыли служить королеве, а обеспокоены лишь тем, чтобы вершить месть. И если королева не дает конкретные приказы, вообще никаких дел не ведется». Ренар, на минуточку, сам был членом Тайного Совета, то есть свидетелем событий (и их участником). В самом деле, дошло до того, что королеве пришлось самой созывать очередную сессию парламента и руководить ее работой – хотя и то и другое как раз и обязаны были делать члены Тайного Совета.

Это были еще цветочки. В конце концов, фракции Тайного Совета, по достоверным сведениям, одно время всерьез готовились воевать друг с другом – новая война Алой и Белой Роз, только в миниатюре. В Лондон стали каждый день приезжать все новые группы никому не известных неразговорчивых людей, причем вооруженных, но явно не имевших никакого отношения к королевской армии. Они часами расхаживали по улицам, словно ожидая какого-то сигнала…

Причина вторая: глас народа, каковой, согласно латинской пословице, есть глас Божий. Леди Джен Грей лондонцы жалели и сочувствовали ей, как бы это выразиться, легковесно. А за пределами Лондона ее вообще мало кто знал. Зато Елизавета пользовалась гораздо более горячей любовью не только в столице, но и по всей стране. За исключением разве что нескольких северных графств – там в отличие от всей остальной страны католицизм сохранил очень сильные позиции даже во времена Генриха Восьмого. Кстати, именно северяне составили в свое время большинство участников мятежа, известного как Благодатное паломничество. (Об интересной специфике северных графств – чуть позже.)

Легко догадаться, что фанатами, выражаясь современным языком, Елизаветы были как раз протестанты. Как выразился один из английских авторов, «меньшая, но шумная часть населения». А ведь давно известно: порой горластое меньшинство как раз и одерживает победу над молчаливым большинством…

Однажды в Лондоне случился превеликий шум. Город очень быстро облетела сенсационная весть: в некоем доме мужчине и женщине явился ангел. Собственно говоря, видеть они его не видели, но раздававшийся из-за стены голос был, по их мнению, несомненно, «ангельским». Оказалось, небесный посланец обладает ярко выраженной политической позицией. «Боже, храни королеву Марию!» – воскликнули мужчина с женщиной. Ангел промолчал. Зато после возгласа «Боже, храни миледи Елизавету» торжественно заявил: «Быть по сему!» Мужчина и женщина спросили: «Что такое месса?» «Идолопоклонство», – немедленно ответил ангел, явно державшийся протестантских убеждений.

У дома собралась толпа ликующих протестантов – как же, ангел за них! Другие возбужденные толпы появились на улицах, начиналось что-то вроде многолюдной демонстрации – а последствия у таких порой бывают совершенно непредсказуемыми.

Срочно отправленные на улицы конные отряды людское скопище рассеяли вовремя, не допустив никаких майданов. Общавшихся с ангелом мужчину и женщину арестовали – после чего ангел куда-то упорхнул и более о себе знать не давал. Однако спокойнее не стало – в Лондоне во множестве появились подстрекательские листовки, по отзывам современника, «они восстанавливают против королевы, возмущают покой в королевстве, зовут на улицы еретиков…» Листовка обнаружилась даже на дворцовой кухне.

(Да-да, господа мои, мужики и дамы, именно листовки. Они появились уже в те времена. Я так и не выяснил, были ли они рукописными или печатными, но не удивлюсь, если окажется, что все же печатными. Печатное дело в то время уже стояло на высоте, типографии в Лондоне имелись, а отпечатать листовку гораздо проще, чем книгу. Примерно в те же самые годы, во время Ливонской войны Ивана Грозного, тамошние немцы распространяли как раз печатные антирусские листовки. Почти такие же, которыми их отдаленные потомки во время Первой мировой засыплют полстраны: изображение клыкастого, как дикий зверь, казака с волосьями до пояса и кратким сопроводительным текстом – вот так выглядят «руссише казаки», которые вот-вот придут в Германию и в первую очередь заживо съедят младенцев, а потом примутся и за взрослых, в первую очередь молодых – у них мясцо мягче. Ливонские немцы использовали именно такие агитки, рассчитанные в первую очередь на неграмотных: минимум текста и живописные изображения звероподобных московитов, которые всех мужчин съедят, а всех женщин перенасилуют. Со вздохом следует отметить исторической точности для: русские войска, в значительной части состоявшие из татар, башкир и прочих «инородцев», и в самом деле давали некоторые основания для такой пропаганды. Съесть, конечно, никого не съели, но грабежей, поджогов и разрушений хватало, да и женщин в захваченных городах не обходили вниманием, как раз наоборот. Не стоит видеть в этом пресловутое «русское варварство»: так вели себя на земле противника абсолютно все воюющие армии – и во время Франко-прусской войны французские чернокожие зуавы скопом насиловали прусских медсестер, и в Первую мировую бывало всяко…)

Черт побери, нешуточные хлопоты в Лондоне доставляли даже дети! Кто-то придумал игру «Королева против Уайетта» – и в самый короткий срок сотни мальчишек и девчонок из бедных лондонских окраин начали устраивать меж собой настоящие сражения. И это была отнюдь не безобидная забава – дрались всерьез, так что многие получили ранения, некоторые – серьезные. Мальчишку, игравшего роль испанского принца, взяли в плен и повесили по-настоящему. Не подоспей вовремя взрослые, он бы так и задохнулся в петле. Игра приняла такой размах, что пришлось вмешаться самой королеве – Мария велела выпороть всех игроков и на пару дней посадить в тюрьму. После чего игра сошла на нет (что вы там ни говорите, а розга все-таки – неплохое воспитательное средство. Не зря телесные наказания в частных английских школах отменили только в начале нынешнего столетия).

Обстановка была столь напряженной, что, когда Елизавету перевозили из Вестминстера в Тауэр (надежности ради не по городу, а по морю и по Темзе), вокруг королевского дворца сплошным квадратом-каре встали несколько сотен солдат. Это была единственная воинская часть, на которую королева могла полагаться полностью – солдаты, в большинстве своем католики, были навербованы как раз на Севере Англии и к лондонцам-протестантам относились без малейшей симпатии. Дымились зажженные фитили аркебуз, сверкала сталь, лица были угрюмыми, хмурые северяне готовы были рубить и стрелять направо и налево…

Одним словом, политическая погода была хуже некуда – небо сплошь заволокли черные тучи, в любой момент можно было ожидать нешуточной грозы с ливнем и молниями. В таких условиях Тайный Совет (к тому же увлеченный фракционной грызней) и не собирался затевать дискуссию по поводу судьбы Королевны Девяти Дней – в политическом смысле она была даже не пешкой, а совершеннейшим нулем. Главную задачу выполнили, Нортумберленда свалили – вот и ладненько. Казнят леди Джен или помилуют, членам Тайного Совета было глубоко безразлично. Выражаясь вульгарно, по барабану. Фиолетово, как нынче говорят.

А вот к Елизавете, пользовавшейся популярностью и любовью у значительной части населения, так равнодушно никак нельзя было отнестись. На политической шахматной доске это была не пешка и даже не фигура – пожалуй что ферзь…

Вот о ее судьбе как раз принялся оживленно дискутировать Тайный Совет. Как обычно, мнения были прямо противоположными. Епископ Гардинер яростно выступал за казнь, особо упирая на то, что Елизавета как раз и способна в любую минуту стать «живым знаменем» нового бунта против королевы, антикатолического мятежа. Противостоящая фракция Пэджета стояла за помилование: то ли и в самом деле Пэджет был тайным протестантом, то ли не столь прямолинейным, как Гардинер, то ли его фракция попросту действовала по принципу «если оппоненты говорят, что это черное, мы скажем, что это белое». Как бы там ни было, к единому мнению прийти не удалось. Впрочем, к нему ни разу не удалось прийти за все время фракционной грызни…

К немалому удивлению некоторых, за помилование высказался приглашенный принять участие в дискуссии жених Марии, принц Филипп Испанский, к тому времени уже прибывший в Англию. Ни малейшего гуманизма в этом усматривать не следует – когда это испанские католики проявляли гуманизм по отношению к еретикам? (А для католической церкви по разряду ересей проходили и протестантизм, и англиканство.) Ларчик открывался просто: принц был человеком умным и тоже в отличие от упертого Гардинера понимал, что казнь Елизаветы может вызвать серьезное возмущение у части англичан, а следовательно, и новые мятежи. Он просто-напросто предлагал более изящное решение проблемы – сплавить Елизавету замуж на континент, скажем, за принца Евгения Савойского, после чего она согласно английским законам автоматически потеряет права на престол.

Вполне возможно, именно его мнение оказалось решающим – Мария уже успела по уши влюбиться в жениха со всем нерастраченным пылом тридцатисемилетней девственницы.

Так что Елизавета и сохранила голову на плечах, и через три месяца была выпущена из Тауэра. Но полной свободы ей не дали – отправили в отдаленный замок Вудсток, где она и жила под сильной охраной, фактически в заключении. Командовал охраной человек в королевстве не последний – сэр Генри Бедингфилд, комендант Тауэра, капитан королевской гвардии, член Тайного Совета. Католик, получивший к тому же от королевы в подарок часть конфискованных у Уайетта земель. Человек, на которого Мария могла полностью полагаться.

(Никаких свидетельств не сохранилось, но я крепко подозреваю, что сэр Генри получил устный приказ, аналогичный тому, что наша Екатерина Вторая когда-то дала офицерам, командовавшим охраной низвергнутого еще во младенчестве (и законного!) императора Иоанна Пятого Антоновича: при любой попытке освободить узника немедленно его убить. Очень уж он был для Екатерины опасен – не просто «живое, знамя», а законный император. Те, кто не искалечен ЕГЭ, должны помнить, что приказ офицеры выполнили. Уж если в восемнадцатом столетии отдавались такие приказы, они тем более были возможны в гораздо более жестоком шестнадцатом. Впрочем, это только мое предположение, на истинности которого я не настаиваю. Просто-напросто как автор не одного детектива не могу исключать и такую версию.)

А теперь поговорим подробнее о правлении Марии Тюдор, но сначала…

Небольшое нелирическое отступление об источниках и ляпах.

Честно признаться, порой разнобой в источниках меня просто бесит. В первом томе данного зело ученого труда (шучу-шучу, не спешите швыряться тапочками и истерить в Интернете!) я в полном соответствии с реальностью писал: существуют три средневековые хроники, описывающие битву при Гастингсе. Все три признаны подлинными, достоверными. И каждый из них дает свое описание битвы, не похожее на два других. Так что я всего-навсего выбрал то, которое мне больше всего понравилось, – и попробуйте мне доказать, что я не прав. Все равно слушать не стану. Тот, кто будет писать о Гастингсе после меня, вправе поступить по-своему и выбрать тот вариант, который больше нравится ему.

На всем протяжении работы я не раз натыкался (и наверняка еще не раз наткнусь) на этот разнобой, по поводу которого цензурных комментариев не имею. Один источник уверяет, что леди Джен Грей казнили восьмого февраля, другой – что двенадцатого. Один именует брата Гилфорда Дадли Амброузом, другой – Робертом. И так далее, и так далее…

Ну вот пожалуйста! Только что я натолкнулся на историю о том, как немецкий путешественник, посетивший Англию в самом конце XVI в., из любопытства заехал в Вудсток, обнаружил там на одной из ставен нацарапанные (вероятнее всего, алмазом из перстня) латинские гекзаметры, начертанные якобы Елизаветой. В них оплакивается «неверная судьба», отнявшая у автора надписи все радости жизни и безвинно лишившая свободы – в то время, как иные, сто раз заслуживши плаху или виселицу, разгуливают на воле. Последняя строка вещает: «О Юпитер, притупи оружие моих врагов, и пусть они почувствуют силу моего копья».

Ну и как прикажете к этому относиться? Путешественник такой был – но больше никто об этой надписи не упоминал. Надпись вообще-то в стиле Елизаветы: в превращенном ныне в музей Вудстоке хранятся сделанные ею переводы с латыни на английский – апостольские послания святого Павла. С приписками Елизаветы на полях вроде: «Я нередко забредаю в чудесные поля Святого Писания, где подрезаю-срезаю, срываю сладкие травы фраз, читаю-смакую их, раздумываю-пережевываю и, в конце концов вновь собирая воедино, откладываю в ларец памяти. Вот так, припадая к нектару, я облегчаю себе горечь своей несчастной жизни».

И что? А ничего. Прокомментировал матерно и никак не отнесся.

А потом опять напоролся. Надежный по всем статьям источник уверял, что Саймон Ренар, автор обстоятельных мемуаров о временах правления Марии – королевский министр и член Тайного Совета. А потом другой, более авторитетный источник уточнил, что Ренар – вовсе не Саймон, а Симон, не англичанин, а немец, посол императора Священной Римской империи Карла Пятого. Что на Марию он действительно имел большое влияние, но не был ни министром, ни членом Тайного Совета – правда, часто на его заседаниях присутствовал. А я уже написал о нем согласно первому источнику. Ну что тут сделаешь? Плюнул, махнул рукой и решил ничего не переписывать, лишь вставить это небольшое отступление. Читатель, надеюсь, будет не в претензии.

Немного о ляпах. Я допустил несколько в книге о Гражданской войне в США «Неизвестная война». За что был прежестоко (но, увы, справедливо) раскритикован в Интернете. Главное, ответить нечем – ляпы появились не в результате разнобоя в источниках, а из-за моей собственной нераспорядительности – там поленился лишний раз перепроверить по другим источникам, там некритически принял сообщение, как оказалось, не имевшее ничего общего с исторической правдой, там вообще не пользовался источником, а лишь домыслил – и ошибся.

Грустно, конечно. Однако потом я немного утешился, когда грубейший ляп обнаружился не у кого-нибудь, а у сэра Уинстона Черчилля, лауреата Нобелевской премии по литературе и великого знатока родной истории. В одном из своих трудов по истории Англии он написал черным по белому, что лорд-канцлер Стивен Гардинер умер еще до бракосочетания Марии с принцем Филиппом. На самом деле Гардинер и руководил торжественной церемонией бракосочетания, и служил мессу. И свадебное пиршество состоялось как раз в его дворце. Ну уж если сам сэр Уинстон, в отличие от меня англичанин, допустил такой прокол, когда речь шла о весьма значимом событии в истории его Родины… Чуточку легче на душе.

(Мать твою ж! Опять разнобой. Один вполне надежный источник уверяет, что Ренар поддерживал идею Филиппа выдать Елизавету замуж в Европу, другой – что Ренар совместно с Гарлинером настаивал на ее казни. Будет этому конец? Боюсь, что нет. А потому принимаю решение относиться к этому философски и при очередном разнобое во вполне надежных источниках больше не давать волю эмоциям, поберечь нервы.)

Ну, а теперь, отбросив эмоциональные отступления, перейду к повествованию о правлении Марии Тюдор и о ней самой.

Свеча на ветру

Итак, какой же она была, Мария Тюдор, королева Мария Первая, занимавшая английский престол менее пяти лет?

Хорошо образованной – знала французский и испанский, читала по-латыни и на древнегреческом (в те времена образованность в первую очередь связывали со знанием античного наследия).

По характеру – энергичная, решительная, волевая, храбрая. Полностью лишенная злобы, жестокости, мстительности – думается, это я уже доказал не на одном примере (некоторые авторы, даже не особенно к ней расположенные, называют ее «милосердной»).

Как женщина – малопривлекательна. Некрасивая (в чем легко убедиться по портретам). Слабое здоровье, сильная близорукость, зубы часто выпадали сами по себе от какой-то хвори, кожа на лице – нездорового землистого оттенка, лицо покрыто сетью тоненьких морщинок. Девственница до замужества – то есть до тридцати семи лет.

Судьба… А вот судьба всегда была к ней неласкова. Думается мне, что это была самая несчастная из английских королев (впоследствии я обнаружил, что этого же мнения придерживаются иные ее биографы). Конечно, можно сказать, что еще более несчастными были три другие королевы – Анна Болейн, Екатерина Говард и Джен Грей, закончившие жизнь на эшафоте. Однако их несчастье было, можно так сказать, одномоментным: плаха, взмах топора, и с этим миром покончено…

Марию же нешуточные несчастья преследовали в течение долгих лет – обрушившись в юности, не оставили ее и тогда, когда она стала королевой. Да и сама ее смерть… Но не будем забегать вперед.

Первый удар судьбы на нее обрушился, когда девушке не исполнилось и восемнадцати лет. С блистательных высот она обрушилась в грязь – поначалу в переносном смысле, но впоследствии приходилось и в прямом брести по грязи…

В 1533 г. Генрих Восьмой, после двадцатипятилетнего брака с матерью Марии Екатериной Арагонской, говоря высоким стилем, воспылал страстью к красавице Анне Болейн. Обвенчавшись с ней тайно, после объявил брак с Екатериной незаконным – а Мария, соответственно, стала числиться незаконнорожденной. Еще вчера она была наследницей престола принцессой Уэльской – и вдруг все рухнуло. Через несколько недель после рождения у королевы Анны дочери Елизаветы камергер Марии (собственно, уже бывший камергер), принес ей королевский приказ, как раз и извещавший, что Мария признана незаконной дочерью (ее мать еще раньше была лишена статуса королевы). Ей запрещалось впредь именовать себя принцессой, которой отныне становилась Елизавета, – и стать фрейлиной в свите Елизаветы. Тем же приказом строжайше запрещалось всем окружающим именовать Марию принцессой, а ее слугам высочайше предписывалось «понимать разницу между Марией и ее сводной сестрой принцессой Елизаветой».

Не достигшая и восемнадцати лет девушка впервые проявила свой волевой характер. Она написала обширное послание в Тайный Совет. Лишение ее титула принцессы Уэльской она считала незаконным, потому что оно в нарушение английских законов не было передано ей лично королем или и не объявлено Тайным Советом.

(Она все же была слишком молода, чтобы знать толк в юридических хитросплетениях, но у нее был хороший советчик, посол императора Священной Римской империи Шапюи. Вот он долго и служил толковым «юрисконсультом».)

Далее Мария писала с явным сарказмом: «Моя совесть никоим образом не будет страдать от того, что кого-то еще станут именовать принцессой». Но заявляла, что признать потерю титула принцессы не может, потому что это было бы бесчестьем для ее родителей и «решить этот вопрос может только моя матушка, святая церковь и папа, а кроме них, никто более».

Папа объявил брак Генриха с Анной Болейн незаконным – но Генрих к тому времени уже несколько лет как покончил с английской католической церковью, изрядно ее ограбив и став главой новой, англиканской. Так что указ папы стал чисто моральной поддержкой, не способной ни на что повлиять в реальности. Поэтому с Марией можно было не церемониться…

В ответ на свое послание она получила сухой официальный ответ (даже не от короля и от его «сановников»), где ее именовали попросту «леди Марией, дочерью короля», запрещали впредь видеться с матерью и предписывали покинуть полагавшиеся ей прежде, как принцессе Уэльской, апартаменты.

Мария написала письмо отцу, сделав вид, будто это послание было элементарно ошибкой кого-то из слишком рьяных придворных. Она писала: «Меня это слегка изумило, но я верю, что Ваше Величество к этой ошибке совершенно непричастны, потому что сомневаюсь, чтобы Ваше Величество не считали меня своей законной дочерью, родившейся в законном браке». И подписалась: «Ваша покорнейшая дочь Мария, принцесса».

Письмо было достаточно смелым, даже дерзким. Вместо ответа явился посланец короля герцог Норфолк, тот самый, будущий усердный гонитель Марии – с которым она тем не менее впоследствии поступила очень благородно, став королевой, выпустила из Тауэра, хотя никто слова ей не сказал бы, оставь она его там на веки вечные.

Норфолк набросился на Марию с проклятьями и отборными ругательствами. Не выбирая выражений, ругал за то, что она отказывается преклонять колени перед Анной Болейн и Елизаветой, требовал, вульгарно выражаясь, не ерепениться и принять всё, что ей предписывал королевский указ. В заключение сообщил: будь Мария его собственной дочерью, он сграбастал бы ее за волосы и колотил головой об стены до тех пор, пока она «не станет мягкой, как печеное яблоко». Очень воспитанный был джентльмен… Интересно, что Генрих, выслушав доклад Норфолка о его встрече с Марией, сказал, что Норфолк все же был с Марией «слишком мягок». Вот так вот. В чем, по мнению Генриха, должно было заключаться более твердое обращение, мы не знаем. Большая История свидетельств не сохранила. Может быть, король считал, что герцогу следовало не ограничиваться устными угрозами, а в самом деле поколотить Марию головой об стену? А в общем, добрейшей души человеком был наш Жирный Гарри – Марию он все же не казнил, хотя имел к тому все возможности: кто бы осмелился сказать слово против? Чтобы самому лишиться головы?

Вскоре с новым королевским указом явился тот же Норфолк. В указе предписывалось лишить Марию свиты, вплоть до последнего слуги, ее дворец Бьюдли переходил к брату Анны Болейн Джорджу, а самой Марии было высочайше повелено отправиться в Хэтфилд, резиденцию и принцессы Уэльской Елизаветы и стать ее фрейлиной. Вдобавок следовало конфисковать все ее драгоценности и дорогие наряды, оставив минимум одежды.

Мария вновь заявила, что считает принцессой Уэльской исключительно себя. В ответ Норфолк рявкнул: он пришел исполнить королевскую волю, а не разводить дискуссии. В Хэтфилд Марию привезли чуть ли не силой, и там ей пришлось нелегко. Шапюи писал своему императору, что Марии предоставили «худшие апартаменты во всем дворце, которые не годились даже для камеристки. У ее опекунов коварные замыслы, они хотят уморить ее через страдания или еще каким-нибудь путем и при этом принудить отказаться от своих прав… а возможно, найдут жениха низкого происхождения или станут потворствовать ее соблазнению, лишь бы иметь оправдание тому, чтобы лишить Марию прав наследования».

Унижений в Хэтфилде Мария хлебнула немало. Почетное место за обеденным столом занимала крошка Елизавета, а Марию усаживали чуть ли не в самом конце стола, что (и в последующие времена, и не только в Англии) означало, что ее положение здесь предельно низкое и она стоит лишь на ступенечку выше простых слуг.

Мария не сдавалась. Всякий раз, когда при ней Елизавету называли принцессой, она во всеуслышание заявляла, что этот титул по праву принадлежит исключительно ей. И всякий раз, когда к ней обращались попросту «леди Мария», она требовала, чтобы ее называли принцессой. Это было не упрямство, а продуманная тактика (подсказанная, скорее всего, тем же Шапюи). Промолчав хоть однажды, Мария создала бы опасный прецедент, как бы подтвердив, что принимает указ короля о лишении ее титула. Вот она и не молчала.

Первые два месяца Мария и Шапюи ухитрялись поддерживать переписку через одну из симпатизировавших Марии горничных. Однако потом эту девушку прогнали с места и этим не ограничились: и свиту Елизаветы, и слуг основательно «зачистили», выставив вон всех, кто был замечен в малейших симпатиях к Марии – или хотя бы подозревался в таковых.

На третий месяц в Хэтфилд неожиданно приехала королева Анна Болейн, женщина умная и коварная. И завела разговор мягонько, вежливо – форменная лиса Алиса. Пригласила Марию приехать к ней во дворец и публично выразить почтение, уверяя: если Мария станет почитать ее как королеву, она приложит все силы, чтобы помирить Марию с отцом и даже устроить так, чтобы к Марии «относились так же или даже лучше, чем прежде».

Мария столь же вежливо ответила: «В Англии я не знаю другой королевы, кроме моей матушки. Но если вы, леди Анна, изволите поговорить обо мне с Его Величеством, я буду вам за это весьма признательна».

Анна недвусмысленно намекнула, что король может разгневаться на дочь еще больше, и повторила предложение – но Мария осталась непреклонна. Анна ушла в ярости, заявив в коридоре приближенным: чего бы это ей ни стоило, она «обломает гордость этой разнузданной испанской девки».

Это были не пустые слова. Шапюи, как и надлежит толковому послу, завел при дворе Генриха немало осведомителей. И докладывал своему императору: от «источника, заслуживающего доверия» получил сведения о разговоре Анны с братом. Анна заявила открытым текстом: как только король покинет страну, оставив ее «на хозяйстве» (Генрих собирался на войну во Францию), она постарается Марию сжить со света, «либо уморив голодом, либо как-то иначе». Брат сказал, что король может после такого серьезно разгневаться. Анна упрямо заявила, что все равно постарается Марию уморить, пусть даже «ее после этого сожгут живьем». Дело тут, конечно, было не в какой-то злобе, а в стремлении Анны любой ценой сохранить трон за своей дочерью.