Остров кошмаров. Паруса и пушки

Леди Джен и ее муж провели за решеткой почти три месяца. Поэтому по Лондону все шире стали распространяться слухи, что королева в конце концов их помилует. Вполне возможно, так и случилось бы – Мария леди Джен недолюбливала за ее стойкий протестантизм, но не была ни злобной, ни жестокой, ни мстительной – полная противоположность отцу. Выпустила же она на свободу Норфолка, не просто протестанта, но человека, причинившего ей в юности немало горя. Хотя преспокойно могла оставить его гнить за решеткой – особой популярностью в столице он не пользовался, и отношение к нему было, в общем, равнодушное.

Вполне возможно, могла бы и помиловать – будь в королевстве все тихо и спокойно. Но спокойствия-то как раз и не было…

Через эти три неполных месяца сразу в четырех графствах вспыхнули мятежи. В отличие от всех прежних, носившие чисто религиозный и где-то патриотический характер: широко распространились слухи, что Мария намерена выйти замуж за испанского принца дона Филиппа (что было чистейшей правдой), что вскоре в Англии высадится испанское войско, поскольку королева-католичка собирается продать страну с потрохами католической же Испании (вот это уже была чистейшей воды брехня).

В трех графствах королевским войскам удалось мятежи подавить довольно быстро – но в Кенте, с давних пор славном бунтарскими традициями, они не справились. Там восстание возглавил отнюдь не пролетарий от сохи, а дворянин старинного рода Томас Уайетт-младший. Да и крестьян в его войске было меньше всего – в основном сквайры, рыцари и дворяне. Дело, впрочем, темное. Не исключено, что за Уайеттом стоял кто-то повыше – позже, на допросе, он обмолвился, что был «третьим или четвертым человеком в заговоре». Поскольку он должен был прекрасно понимать, что такие показания нисколечко не облегчат его участь, это может оказаться и правдой. Однако истины мы уже никогда не узнаем…

Силы Уайетта были не столь уж и велики – по разным оценкам, он вел к Лондону от двух до четырех тысяч человек. Чтобы набрать новых воинов, он рассылал по окрестным графствам своих посланцев. Но если военную кампанию против него люди королевы проиграли, то «информационную войну» выиграли с разгромным счетом. Повсюду вслед за посланцами Уайетта появлялись посланцы королевы – и вели себя очень умно. Они не стращали народ всеми мыслимыми и немыслимыми карами (что могло людей только озлобить), а задавали резонный, в общем, вопрос: если и в самом деле вот-вот высадится множество злобных испанцев, то почему сэр Уайетт ведет свое войско не к морскому побережью, чтобы отразить нападение врага, а на Лондон?

Это возымело действие и заставило людей призадуматься: а в самом деле, почему? Так что к Уайетту мало кто примкнул – но он все же решился штурмовать Лондон с теми силами, что у него имелись.

У королевы не было и этого – лишь значительно уступавший в численности мятежникам отряд гвардейцев. Остальные войска были разбросаны по мятежным графствам. К тому же при появлении Уайетта к нему примкнула часть лондонской бедноты с городской околицы и даже некоторое число солдат Марии. К тому же среди советников Марии царил сущий разброд – они, разбившись на «фракции», яростно спорили, выясняя, кто же именно виноват в том, что своими действиями вызвал мятеж. Некоторые вели себя странно пассивно – так что один из современников, оставивший воспоминания, полагал, что некоторые советники связаны с мятежниками. Так и написал – «Королева призналась мне: «Оказалось так, что в Совете мне просто некому доверять».

Не встретив никакого сопротивления, Уайетт занял один из городских пригородов, Саутуорк. Теперь от центра Лондона его отделяла только река Темза. Меж двумя берегами завязалась перестрелка. Технический прогресс уже давно шагнул вперед – теперь, кроме свиста стрел, гремели и ружейные выстрелы. Тогдашние ружья, аркебузы, были этакими тяжеленными и громоздкими дурами, и при нажатии на спуск порох поджигал горящим фитиль. Попасть из них в цель было делом нелегким, но уж если попадешь… Свинцовая пуля аркебузы весила не менее 50 граммов, и тот, кому она все же попадала в грудь или в голову, быстренько отправлялся на тот свет.

Мария вновь показала, что жестокость ей не свойственна. К ней явился комендант Тауэра и доложил, что готов обстрелять захваченный мятежниками пригород из пушек крепости. Королева категорически запретила, сказав, что, кроме мятежников, непременно пострадают мирные горожане, которых там немало. Генрих Восьмой на ее месте наверняка снес бы пушками Тауэра полгорода…

Королевский Совет впал в состояние откровенной паники. Со всех сторон королеве предлагали немедленно бежать. Одни говорили, что на реке уже приготовлена лодка и Марии следует укрыться в Тауэре – одной из самых неприступных европейских крепостей того времени, где можно было держаться долго. Другие советовали уплыть во Францию. Было и вовсе уж экзотическое предложение: переодеться простолюдинкой и отсидеться в какой-нибудь деревне, пока мятеж не подавят. Когда мятежники подошли довольно близко к королевскому дворцу, советы бежать зазвучали еще громче.

Мария проявила нешуточную силу воли, заявив, что бежать и прятаться для законной королевы унизительно. Между тем во дворце началась уже откровенная паника. Один из гвардейских офицеров написал потом в своем дневнике, что во дворце происходили «такая беготня, плач дам и фрейлин, хлопанье дверьми, также такие визг и шум, что это было очень удивительно наблюдать». Нужно добавить, что дело не ограничилось массовой женской истерикой – иные придворные мужского пола держались не лучше, разве что не рыдали, однако бестолково метались по коридорам и галереям, прибавляя паники. Другие, правда, вооружались всем, что оказалось под рукой, и готовились драться.

К этому времени известия о мятеже уже достигли Европы – в чертовски преувеличенном виде (трудами иностранных послов). Они писали, что «Вся Англия в смятении», что королева вот-вот будет свергнута. Французский король получил от своего посла сообщение, что мятежников многие тысячи, что их поддерживает большинство населения, что чуть ли не вся королевская армия разбежалась, а мятежники «захватили во многих частях страны крупные крепости». После чего король неведомо с какого перепугу написал Папе Римскому, правителям Венеции и нескольких других итальянских городов-государств, что все не так плохо, потому что против мятежников сражается испанская регулярная армия. Ажиотаж поднялся такой, что английскому послу в Венеции пришлось долго уверять, что в Англии нет ни одного испанского солдата.

Пикантная деталь: к мятежникам примкнул Генри Грей, в очередной раз продемонстрировав свою дурость. Совершенно непонятно, какие выгоды он от этого рассчитывал приобрести. Но уж безусловно, поступил так не в надежде спасти детей – не сохранилось ни малейших свидетельств, что Грея вообще волновала их судьба. Дурак – он и есть дурак…

Мария заявила охранявшим дворец вооруженным дворянам и гвардейцам, что «останется здесь, чтобы принять свою судьбу». И вместо бегства направилась в Гилдхолл, лондонскую ратушу, где собрались лорд-мэр, олдермены и множество самых видных, богатых и влиятельных горожан, а также главы всех лондонских гильдий. Сначала она заявила, что сэр Уайетт вовсе не выступает против ее замужества с испанским принцем, а попросту хочет захватить власть. Потом без малейшего волнения в голосе твердо и уверенно произнесла речь.

История сохранила ее целиком. Я приведу обширные отрывки – они, сдается мне, дают хорошее представление о характере и натуре королевы Марии.

«Теперь, дорогие подданные, посмотрите на меня. Перед вами я, ваша королева, обвенчанная при коронации с королевством, и вы обещали мне свою верность и послушание. А то, что я есть полноправная и истинная наследница короны в этом государстве под названием Англия, я призываю в свидетели весь христианский мир. Вы все хорошо знаете, что мой отец обладал теми же самыми королевскими полномочиями, которые теперь по праву наследования перешли ко мне… Что же касается моего замужества, то я заверяю вас, своих подданных, что не собиралась и не собираюсь взять себе мужа из похотливых устремлений или эгоизма, а лишь чтобы иметь возможность взрастить в своем теле плод, который, явившись на свет, станет после меня вашим правителем. Если бы я хотя бы на миг подумала, что мое замужество может принести вред кому-нибудь из подданных, я бы предпочла до конца жизни остаться девственницей».

Все это – без подготовки и без бумажки.

«Я не знаю точно, каково это – матери любить свое дитя, – поскольку до сих пор не испытала радости материнства, но все равно заверяю вас: я, ваша госпожа, не менее искренне и нежно расположена к своим подданным, чем мать к своим детям».

Один из хронистов писал (быть может, мало преувеличивая): «Эти ласковые слова сильно утешили людей. Многие из них плакали». В заключение королева сказала: «А теперь, мои добрые подданные, воспряньте духом и покажите, что вы настоящие мужчины. Встаньте грудью против мятежников, наших и ваших врагов, и не страшитесь их, потому как, заверяю вас, я не страшусь их нисколько!»

И покинула зал под крики «Да здравствует королева!». Автор уже цитировавшихся выше мемуаров, один из королевских министров Саймон Ренар, гораздо более склонный ворчать, порицать и осуждать все и всех, чем делать комплименты, все же написал (наверняка искренне): «Эта королева – самая стойкая и мужественная дама во всем мире».

В ходе событий произошел резкий перелом – хотя мятежники были так близко от королевского дворца, что ранили стрелой одного из часовых. Речь Марии, переписанную торопливо во множестве экземпляров, читали перед лондонцами в свободных от мятежников районах города. «Отцы города» срочно собрали ополчение из членов всех городских гильдий, от ремесленников до юристов (в те времена всякий горожанин состоял в какой-нибудь гильдии, своеобразном профсоюзе сообразно профессии). Чтобы сразу отличать своих от противника, все ополченцы надели белые плащи.

Гвардейцы Марии попросили у нее разрешения сделать вылазку. Королева разрешила, но попросила их уходить не дальше, чем она могла бы их видеть, поскольку они сейчас – ее единственная защита. Гвардейцы такое обещание дали – и бросились в контратаку. А с другой стороны уже наседали «белые плащи»…

Все было кончено примерно через час. Разбитых мятежников окружили, все выходы из города перекрыли – и они сдались по команде Уайетта. Кое-кому все же удалось как-то выбраться из Лондона. Один из вожаков бунта, измазав лицо грязью и переодевшись матросом, сумел убежать довольно далеко, но его все же схватили – погоня была разослана во все концы. Интересно, что из блокированного правительственными войсками Лондона как-то ухитрился выбраться и лорд Генри Грей – казалось бы, дурак дураком. Впрочем, и у круглых дураков ум обостряемся, когда впереди маячит эшафот… Сцапали его при обстоятельствах, как мне кажется, чуточку комических: лорд спрятался было в громадном дупле дуба, но его обнаружили гончие собаки – в погоню за сумевшими скрыться мятежниками послали не растяп…

Здесь вновь проявился характер Марии, лишенный ненужной жестокости. Из примерно 430 схваченных мятежников повесили около сотни – в основном солдат и горожан, перешедших на сторону бунтовщиков, остальных (на потеху лондонским зевакам, конечно же, не пропустившим такого зрелища) с петлями на шее провели по городу к королевскому дворцу и поставили на колени перед Марией. Мария всех помиловала, велела снять с них петли и отпустить на все четыре стороны. Очевидец писал в дневнике: «Освобожденные узники ринулись на улицы, подкидывая в воздух шляпы, с криками «Боже, храни королеву Марию!», а прохожие расхватывали эти шляпы себе на память. Некоторые набрали по четыре или пять штук». Как видим, страсть к сувенирам кипела уже в те времена.

(Генрих Восьмой на месте Марии наверняка перевешал бы всех до одного, да еще прихватил бы немало попавшегося под горячую руку ни в чем не повинного народа.)

Все эти бурные события сыграли роковую роль в судьбе леди Джен Грей и ее мужа – королева утвердила вынесенный им три месяца назад смертный приговор. По-моему, самое страшное во всей этой истории – то, что абсолютно ни в чем не виноватые молодые люди погибли не по чьей-то злобе или жестокости. Их затянуло в шестерни бездушного государственного механизма, вот и все. Высшие государственные интересы, знаете ли. Государственная необходимость. «Интересы государства требуют». Вряд ли удастся подсчитать, сколько людей в всех концах света расстались с жизнью именно по этим соображениям. Леди Джен и ее муж могли стать «живым знаменем» очередного вполне возможного мятежа – а потому и потеряли право на жизнь…

Леди Джен держалась спокойнее и хладнокровнее иных мужчин – все помним, как скулил и ползал на коленях тот же Нортумберленд. Узнав, что ей предстоит умереть, она сказала лишь: «Я больше не хочу жить. Уверяю вас, что время было очень жестоко ко мне, и я ничего более не желаю, как смерти». Сохранилось несколько писем, написанных ею родным из Тауэра. Отрывок из письма отцу: «Хотя Господу было угодно избрать вас орудием ускорения моей смерти, в то время как вам скорее надлежало заботиться о продлении моей жизни, я могу настолько смиренно принять это, что должна еще более горячо благодарить Господа за то, что он сократил мои грустные дни, чем если бы в моем распоряжении оказался весь мир, а жизнь моя продолжалась бы столько, сколько я хочу». Из письма сестре: «Моя славная сестричка, еще раз позволь мне умолять тебя научиться встретить смерть, отрекаться от мира, посрамлять дьявола и презирать плоть и находить радость только в Господе. Кайся в своих грехах, но не отчаивайся, будь стойкой в своей вере. Сейчас, когда я смотрю в лицо смерти, возрадуйся так, как радуюсь я, моя дорогая сестра, что буду избавлена от всего тленного и сольюсь с нетленным».

Напоминаю: это написано шестнадцатилетней девушкой. Что тут добавить? Письма глубоко и искренне верующего человека. В те времена люди в отличие от нас умели верить глубоко и искренне. И идти за свою веру на смерть, если придется.

Леди Джен Грей мне напоминает боярыню Морозову, известную деятельницу русского раскола, покровительницу знаменитого протопопа Аввакума. Она в свое время категорически отказалась отречься от «старой веры» и перейти в «никонианскую ересь». За что была заключена навечно в Боровский монастырь, где и умерла.

(Между прочим, мой земляк Василий Суриков, хотя и великий художник, в своей картине «Боярыня Морозова» несколько погрешил против исторической реальности. Он изобразил пожилую женщину с изможденным лицом и яростным взглядом фанатички. Между тем реальной Феодосье Прокофьевне Морозовой не было и тридцати, и она, по воспоминаниям современников, была очень красивой.)

К леди Джен явились монахи и три дня убеждали ее отречься от протестантизма и принять католичество. Она отказалась. Прямых свидетельств об этом не сохранилось, но наверняка за отказ от протестантизма ей обещали сохранить жизнь. Такое предположение прямо проистекает из логики большой политики – перейдя в католичество, леди Джен уже безусловно не могла бы стать «живым знаменем» антикатолических мятежей. Известно с давних пор: не стоит лишний раз своими руками плодить мучеников, иногда бывает гораздо выгоднее чем-то опасного для властей человека купить. Так что предложение сохранить жизнь просто обязано было быть сделано (учтем к тому же характер Марии Тюдор, истовой католички, но отнюдь не фанатички).

Гилфорду Дадли отрубили голову на Тауэр-Хилле, при большом стечении народа – лондонцы были к нему совершенно безразличны, и его казнь лишь пошла на потеху зевакам (в те времена, да и гораздо позже, публичные казни в Европе (но не в России!) служили развлечением, на которое зрители перли, прямо-таки топча друг друга). С леди Джен поступить так же, казнить публично, поостереглись – зная о симпатиях к ней лондонцев, власти имели серьезные основания опасаться вспышки возмущения с непредсказуемыми последствиями. Поэтому 8 февраля (по другим источникам – 12-го) 1554 года ей отрубили голову в Тауэре, где посторонних попросту не бывает, стены высокие, и на стенах пушки. По злой иронии судьбы плаху поставили на том же месте, где были казнены две жены Генриха Восьмого, Анна Болейн и Екатерина Говард. Когда леди Джен вели на казнь, навстречу попалась телега с телом ее обезглавленного мужа…

На эшафот она поднялась невозмутимо, лишь спросила палача: отрубит он ей голову, когда она приложит ее на плаху или раньше? В Англии есть предание, что палач, перед тем как взмахнуть топором, сказал:

– Простите, ваше величество…

Трудно сказать, насколько это согласуется с правдой. Во всяком случае, в России известны случаи, когда палачи просили прощения у тех, кого должны были казнить. Истина останется неизвестной. Где ее могила, неизвестно. Могилы, собственно, и нет – тело зарыли где-то в Тауэре, «без креста, без молитвы, без ладана» и уж без всякого могильного холмика. Так с казненными в Тауэре поступали не раз. У меня есть непроверенные сведения, что уже в двадцатом веке английские археологи с использованием геофизической аппаратуры пытались это место отыскать – но за четыреста с лишним лет обширные дворы Тауэра изменились неузнаваемо, были возведены новые здания, уложены мостовые, и ничего не получилось. Так что место погребения леди Джен затерялось где-то в Вечности.

…Англичане прозвали ее Королевой Девяти Дней.

Признаюсь: леди Джен – моя давняя симпатия. Она была красивая, умная, образованнейшая даже по меркам нашего времени. И она была ни в чем не виновата. Лет сорок назад я ее сделал одной из героинь своего очередного фантастического романа, вот только он не будет никогда напечатан, потому что я его считаю слабым, ученическим. И плевать мне, католику (нерадивому), с высокой горы на ее протестантство, хотя я к оному и настроен резко отрицательно. Главное, она была красивая, умная, стойкая в вере («Стихи читала», – вздохнул старшина Васков) и погибла совсем юной совершенно безвинно. Так не должно быть – но, увы, случается…

Однако оставим лирику и вернемся в Англию, в пятидесятые годы шестнадцатого века. Через несколько дней отрубили голову и лорду Генри Грею. Репутация круглого дурака его на сей раз не спасла от плахи. И уж ему-то сочувствовать безусловно не стоит: во-первых, леди Джен Грей совершенно справедливо назвала его в письме» орудием ускорения моей смерти». Из честолюбия (ну как же – отец королевы!) этот болван стал одним из тех, кто принудил леди Джен согласиться на участие в авантюре Нортумберленда – и даже, не ограничившись словесами, избил дочь совместно с супругой. Во-вторых, никто его не тащил за шиворот в ряды мятежников, сам напросился, за что и попал под раздачу. Кстати, дурной головы его лишили опять-таки публично – всем было на него решительно наплевать, и его казнь послужила лишь очередным развлечением для честного народа в тот скудный на более мирные, что ли, развлечения век.

Сэра Томаса Уайетта казнили лишь в апреле – долго допрашивали, пытаясь узнать как можно больше о его мятеже (оч-чень, знаете ли, непростом предприятии, многие подробности которого так и остались неизвестными). Дальнейшие события показали, что тайных сторонников у него осталось немало – его голову вместе с головами ближайших соратников выставили на шесте возле плахи, но ночью кто-то ее снял и унес, видимо, чтобы похоронить, поскольку больше хоронить было нечего – обезглавленного сэра Томаса четвертовали и в соответствии с милыми обычаями того времени разослали куски тела по мятежным графствам в качестве наглядной агитации. Примечательна судьба его семьи: все его земли (а их было немало, не мелким сквайром был сэр Томас) Мария конфисковала и раздала тем, кто особенно отличился при подавлении мятежа, – но назначила вдове с пятью детьми ежегодную пенсию, а потом позволила выкупить имущество мужа и часть недвижимости.

Далее разыгрался чистейшей воды детектив – где главным действующим лицом стала молодая принцесса Елизавета…

В имение Елизаветы нагрянул отряд аж из пятисот солдат. Принцесса была больна и лежала в постели, но ее все равно повезли в Лондон – в конных носилках. Три недели продержали практически под замком в королевском дворце в Вестминстере, потом заключили в Тауэр, где ей предстояло провести около трех месяцев. Поблизости явственно маячили обвинение в государственной измене, суд и плаха.

В чем тут дело? Да в том, что Елизавету всерьез подозревали в участии в мятеже Уайетта, который уже именовали «заговором Уайетта». Подозревали, что Уайетт (и те, кто стоял за ним, так и оставшиеся неизвестными) как раз и собирались свергнуть Марию и для пущей надежности убить, а на трон возвести Елизавету.

В Англии в то время рубили головы и за меньшее. В конце концов Елизавета с тем же успехом, что и леди Джен с мужем, могла стать «живым знаменем» очередного мятежа. И Елизавета это, похоже, прекрасно понимала. В полном отчаянии писала из Тауэра Марии: «Если верно, как в старину говорили, что простое слово короля выше клятвы обыкновенного человека, то я умоляю Ваше Величество вспомнить об этой мудрости и применить ее ко мне, вспомнить Ваше последнее обещание и мое последнее требование – не осуждать, не выслушав объяснений». Это Елизавета вспоминает об их последней встрече, когда Мария пообещала не верить ни единому слову, сказанному про Елизавету, до их личной беседы. И далее Елизавета долго и страстно настаивает на своей невиновности. «Никогда и ничем я не злоумышляла против Вас лично и никогда не поддерживала и не обсуждала шаги, которые могли бы представлять опасность для государства. И пусть Бог покарает меня самой позорной смертью, если я говорю неправду».

Мария с ней так и не встретилась, но не было никакого суда, через три месяца Елизавету выпустили из Тауэра – как выразились бы сегодняшние законники, за недостаточностью улик.

Действительно, твердых доказательств соучастия Елизаветы в заговоре не нашли, как ни копали. Да, она была знакома с несколькими знатными заговорщиками – но это само по себе еще не преступление. Да, с двумя она обстояла в переписке – но ее письма были вежливыми, уклончивыми и обтекаемыми, ни малейшего компромата не содержали.

И тем не менее… Не зная всех обстоятельств дела, можно напомнить, что против леди Джен и ее мужа не было и намека на улики, поскольку они вообще никаких действий не предпринимали, ни с кем некошерным знакомства не водили, в переписке не состояли. Но их все равно казнили из соображений внешней государственной необходимости – как возможные «живые знамена» будущих мятежей. Но ведь в точности таким живым знаменем была Елизавета – протестантка, имевшая даже больше прав на престол, чем леди Джен. По циничной логике высокой политики (которая есть занятие чрезвычайно грязное и гуманизма лишенное напрочь) ей при любой погоде следовало отрубить голову из тех же высших государственных соображений. А ее выпустили и оставили в покое (но шпионами окружили конечно, но это дело в таких случаях обычное, прямо-таки житейское). В чем тут дело?

Чтобы это понять, нужно под лупой изучить тогдашнюю обстановку. Для подобного отношения к Елизавете были две серьезные причины.

Причина первая. В высших эшелонах власти творилось такое, чему с ходу и названия не подберешь. Заваруха началась сразу после того, как стал готовиться брак Марии с принцем Филиппом Испанским. Двое судей вдруг заявили, что по английским законам вся королевская власть должна перейти к Филиппу, как только он женится на королеве. Ренар считал их тайными приверженцами Елизаветы – но с какой стати тайные приверженцы Елизаветы стали бы интриговать в пользу испанца-католика?

Потом Тайный Совет долго и увлеченно обсуждал ну очень животрепещущий вопрос: чья подпись должна стоять первой на официальных документах – Марии или Филиппа. После бурных дискуссий порешили, что Филипп – мужчина как-никак, «жена да убоится мужа своего», как в Библии написано. Однако как-то незаметно получилось, что, обсуждая вопрос о Филиппе, съехали на совершенно другие темы. Такое случается и в высших органах власти, и при семейной ссоре на кухне.

Тайный Совет (его глава лорд-канцлер епископ Гардинер и девятнадцать членов) разделился на две фракции, и они сцепились, как мартовские коты, и лаялись, как базарные торговки. До рукоприкладства не доходило, но словесный гром сотрясал стены и заставлял дребезжать стекла в окнах.

Спорили, собственно, об одном: как нам обустроить Англию? Вот только рецепты и предложения у каждой фракции были свои. Глава одной из фракций, Гардинер, кричал, что вокруг сплошные затаившиеся еретики и заговорщики и уговаривал королеву законопатить в Тауэр главу противоположной партии лорда Пэджета, который и есть затаившийся еретик. А заговорщик – вот он, рядышком. Граф Арундел. Который, по слухам, зачем-то укрепил один из своих замков и завел отряд вооруженных конников, на что не имел права без разрешения королевы. Пэджет, в свою очередь, орал в Совете, что «по слухам» – еще не доказательство (в чем вообще-то был прав). А Гардинера назвал в лицо «кровавым религиозным фанатиком». Пэджет, собственно говоря, сам считал, что протестантов следует поприжать – но делать это, по его глубокому убеждению, следует изящненько, в белых перчатках. А Гардинер действует напролом, столь грубо и неуклюже, что это способно вызвать бунт (и ведь как в воду смотрел!) Сторонники обоих благородных господ выступали в роли команды поддержки, надрывая глотки.