скачать книгу бесплатно
– Обо мне уже можно не думать, со мной все кончено. Он – моя последняя надежда, нет, не надежда – он моя последняя соломинка.
Лидочке хотелось ей сказать: «Не говорите красиво!» – но нельзя переступать определенные правила поведения. Хорошо бы кто-нибудь сейчас пришел, и тогда бы разговор кончился…
Альбина, как и следовало ожидать, достала из махонькой бисерной сумочки махонький шелковый платочек. Из сумочки вырвался такой заряд запаха французских духов, что Лидочка чуть не лопнула от зависти. Сейчас бы сказать ей: меняюсь – тебе Алмазов, мне духи.
Альбина промакивала глаза, чтобы не потекла тушь с ресниц.
– Я не могу, он для меня все…
– Я даю вам честное слово, – сказала Лидочка, – честное благородное слово, что у меня нет ровным счетом никаких видов на вашего Алмазова. Мне он даже противен. Я скорее умру, чем буду с ним близка.
– Вы честно говорите?
– Я же дала честное слово.
– Тогда вам надо будет скрыться из Москвы.
«Господи, она просто дурочка! Она забыла, где мы живем». Но Лидочка не могла оставить последнего слова за Альбиной.
– Приедет мой муж. Он обещал…
– Ты с ума сошла! – Только тут Лида увидела, как Альбина испугалась. – Умоляю, пускай он не приезжает!
Почему-то тут Альбина задрала широкую шелковую юбку, оказалось, что на ее панталонах был сделан карман – оттуда Альбина вытащила помятую на углах и сломанную пополам фотографию-визитку и протянула ее Лиде. Можно было лишь угадать, что на фотографии изображен какой-то мужчина и рядом с ним Альбина – они похожи друг на дружку, даже головы склонили одинаково, а у Альбины на шее те же бусы, что сегодня, и так же завиты кудри на висках. Значит, фотография снята не так давно.
Альбина обернулась – никого близко не было, – дом Трубецких застыл, сонно зажмурился в полумраке дождливого дня. Она спрятала визитку на место и оправила юбку.
– Поняли? – спросила Альбина шепотом. – Это мой муж. Вам понятно?
Лиде ничего не было понятно. И она задала глупейший из возможных вопросов.
– Он приедет, да? – спросила она.
Альбина смотрела на Лиду широко открытыми глазами, на нижних веках скопилась вода, которая никак не могла превратиться в слезы и скатиться вниз.
– Когда Георгия взяли, – сказала Альбина как во сне, ровно и невыразительно, – то он меня допрашивал… Ян. Он меня допрашивал и отпустил. Но потом приехал ко мне и сказал, что может нам помочь. Хоть дело очень сложное и помочь почти невозможно. Мой муж грузин, вы понимаете?
Лидочка ничего не ответила.
– Все это очень сложно. У них там все перепуталось. Мой Георгий – дальний родственник Ильи Чавчавадзе, это вам что-нибудь говорит? Тогда не важно, это и мне было не важно. Георгий из очень уважаемой фамилии – мы с ним бывали в Вани, там у них дом на берегу Куры, там очень красиво. Но Георгий мне говорил, что он обречен, – а я смеялась, понимаете, он театральный художник – он даже в партию не вступал… Ян сказал, что я одна могу помочь Георгию. Если я буду покорна. Вы меня поняли? Теперь я понимаю, что я тоже обречена. Даже если он спасет Георгия. Вы верите, что он спасет Георгия? Не говорите – я не верю. Он говорит, что время идет и он старается, но не все от него зависит, я играю в театре, и у меня была роль в кино – я сейчас все бросила. Он сказал, что все зависит от того, смогу ли я его полюбить. Он понимает, что я делаю это для Георгия, но, когда Георгий придет, он меня убьет. Вы не представляете, какой он у меня дикий. Но я же не могу… если есть один маленький-маленький шанс. Я должна сделать, чтобы Ян меня любил, если он меня любит, он сделает что-то – он ведь не совсем плохой, иногда бывает такой забавный… Так вы уедете, Лида?
Лида ответила не сразу. Она не думала над ответом, она думала: а что, если Алмазов начнет раздевать Альбину и найдет эту фотографию? Наверное, он рассердится, – но куда спрятать фотографию?…
– Вы думаете о другом, да?
– Я думаю… что если я сейчас уеду и постараюсь скрыться, то, может, будет еще хуже. Он вас заподозрит.
– Но я не знаю, что делать! Ну просто хоть вас убивай.
И Лидочка вдруг поняла, что Альбина сказала это совершенно серьезно, что она готова убить Лиду, потому что зашла так далеко в своих жертвах Георгию, что смерть Лиды мало что меняла в ее трагедии.
– Не надо меня убивать, – сказала Лида. – Я обещаю вам, что он ко мне не притронется. А если притронется, я уеду.
– Вы мне даете слово?
– Даю.
– Только не уходите. Я вам все рассказала, а теперь вы одна все знаете. А мне обязательно надо вам еще сказать, потому что я не могу все хранить в себе. Вы знаете… – Альбина говорила быстро, скороговоркой, глаза ее лихорадочно блестели. – Я должна вам рассказать, что он со мной делает. Георгий очень целомудренный человек, для него любовь – это слияние двух любящих сердец. Вы давно замужем?
Лидочке не хотелось слушать. Альбина была больным человеком – она уже две недели жила в постоянном обреченном ужасе, она поддерживала себя пустой надеждой на возвращение Георгия, хотя знала, как и все вокруг, наверное, знали, что Георгия она не вымолит и не заработает. А если случится чудо и Георгий останется жив, то он на самом деле либо убьет ее, либо, пожалев, бросит – он не сможет жить с ней, как, впрочем, и она… И мука Альбины усугублялась тем, что она вынуждена была сносить косые взгляды, насмешки и даже оскорбления близких, потому что все видели то, что лежало сверху, – ее жизнь при Алмазове, что вдвойне было предательством мужа.
С каждым днем Альбина все глубже увязала в двусмысленности своей жизни – отказаться от Алмазова и с этим от иллюзорной надежды спасти Георгия было невозможно. Значит, надо было сделать так, чтобы Алмазов полюбил ее, чтобы он ее ценил, чтобы ее тело казалось ему лучшим и самым желанным, чтобы ее поведение, ее послушание и всегдашняя улыбчивость ему нравились и радовали его взор. И тогда он, преисполненный благодарности и нежности к ней, освободит Георгия.
Все в Альбине было расколото надвое. Она ненавидела Алмазова – его пальцы ей были отвратительны, его улыбка страшна, а гнилой обломанный зуб – правый клык – вызывал тошноту. Все было ненавистно в Алмазове – но надо было терпеть, улыбаться ему, разрешать его рукам трогать живот, грудь и ягодицы, вести себя так, чтобы Алмазов не догадался об ее отвращении, наоборот – думал о радости, которую он ей доставляет своими ласками. Ни на секунду Альбиночка, которая всю жизнь до того существовала в атмосфере нежного мужского поклонения, шуток и загородных пикников, мелких театральных интриг и совсем уж пустяковых ссор с ревнивцем Георгием, ни на секунду не могла расслабиться, рискуя показать Алмазову, как на самом деле она к нему относится. Ни на секунду – это было самым страшным, самым трудным, самым невыносимым и вело, как ни странно, совсем уж к неожиданным последствиям. Во-первых – Альбина, опомнившись, сама не могла понять, как такое возможно, – она испытывала порой ненависть к Георгию, даже желала ему смерти. «Как ты смел сделать то, что ты сделал! Обидеть и рассердить товарища Сталина и товарища Алмазова! Как ты смел вести себя так, чтобы тебя арестовали и мне пришлось из-за этой твоей глупости пойти на такое унижение!» Это он, именно Георгий, виновник всех бед Альбиночки, и потому он ненавистен, да, ненавистен! Это настроение проходило, сменялось еще большей виной перед страдающим Георгием и пониманием того, что, как бы она ни любила мужа, на что бы ни шла ради его спасения, сами ее действия – смертный приговор их будущей жизни.
Но даже это было не самым страшным. Оказалось, что человек может пасть еще ниже, чем сам предполагает возможным. С самой первой ночи, проведенной с Алмазовым, с ночи, как и последующие их свидания, переполненной ужасом и отвращением, с Альбиной происходило нечто постыдное и необъяснимое – но происходило. Отчаянно, но лишь мысленно сопротивляясь каждому движению Яна, рукам, которые ее раздевали, тяжелому телу, которое придавливало ее к кровати, губам, которые слюнявили ее губы и щеки, зубам, которые делали так больно ее соскам, Альбина через пять-десять минут подчинялась ритму Алмазова, воистину становилась его любовницей и забывала на секунды об ужасе и отвращении, потому что проваливалась в пучину позорного безумного наслаждения, и руки ее помимо воли прижимали к себе рычавшего Алмазова, и ногти впивались ему в широкую спину, а тело раскрывалось навстречу ударам, которые он наносил ей, а губы искали рот Яна… Когда же обессиленный и потный Ян скатывался в сторону, Альбина прижимала к глазам кулачки и закусывала губу – только чтобы не заплакать, только не показать, какая громадная, удушающая волна ужаса и ненависти к себе накатила на нее… Но Алмазов ничего не замечал, он быстро, но ненадолго засыпал и во сне неразборчиво бормотал и скрипел зубами, а Альбина лежала рядом, на спине, так и не пошевельнувшись, – и мечтала о том часе, когда вернется Георгий, она встретит его, накормит, улыбнется ему, потом пройдет на кухню и выбросится с восьмого этажа: она уже примерилась – створка окна была узкой, но Альбина могла в нее протиснуться…
Не все, но какие-то невнятные обрывки этого внутреннего монолога Лидочка услышала, и поняла остальное, и сжалась в ужасе перед неизлечимой бедой этой милой, очаровательной, элегантной женщины, созданной для милой и элегантной жизни и обреченной теперь на ничтожество и смерть. И выхода не было, и Лидочка ничем не могла ей помочь.
А сейчас Альбина была занята лишь одной мыслью – не потерять страшного ненавистного любовника, потому что тогда никто не захочет помочь Георгию и ни с чем не соизмеримая жертва Альбины окажется лишней. Ты можешь с болезненным наслаждением думать о том, что выбросишься из окна, когда твоя жертва принесет свои плоды, когда рядом будет спасенный такой дорогой ценой Георгий. Но насколько пуста и никому не нужна смерть в одиночестве, в сознании того, что Георгий мерзнет на Соловках или даже стоит у стены в ожидании залпа.
Лидочка как могла утешала Альбину, хотя понимала, что пройдет несколько минут, и Альбина снова начнет терзаться подозрениями…
К счастью, Альбина разрыдалась – она дрожала, пряталась на Лидочкиной груди, словно та была ее мамой, которая утешит и спасет от безвыходности взрослой жизни.
– А я боялась, – бормотала она в промежутках между приступами рыданий, – я боялась, что вы такая… что вы хотите его отнять… а может, я думала, у вас кто-нибудь тоже там… и вы хотите, как я, спасти… А он меня заставляет еще следить, за Матвеем Ипполитовичем велел следить, с кем он разговаривает и о чем… а я совсем не умею следить и не понимаю. Они разговаривают с профессором Александрийским, они говорят про свои дела, а Ян Янович сердится, что я не понимаю… Ой, если он увидит, что у меня глаза распухли, что он со мной сделает…
Лидочке и жалко было Альбину, и хотелось уйти от нее, забыть, как уходят звери от больного собрата – ты не поможешь, но боишься заразиться.
Стало совсем темно, хотя еще не было шести. Лида думала, как сделать, чтобы Альбина ушла, – она так устала от этого разговора и чужого горя. Но никак не могла придумать повода, который заставил бы Альбину подняться.
– Я так боялась, – снова зашептала Альбина, – я так боюсь – у меня неделю назад уже месячные должны были начаться. А ничего нет. Как будто и не должно… Скажите, а может быть, это от нервов? Ведь бывает, что от нервов?
«Господи, – подумала Лида, – за что же Ты так жесток к этому созданию? Чем Альбина могла прогневить Тебя?»
– Конечно, – сказала Лидочка, – это очень похоже на нервы.
И тут в тишине послышались четкие женские – на каблуках – шаги.
Шаги завернули из прихожей в гостиную. Альбина вскочила.
И тут же щелкнул выключатель и зажегся свет.
В гостиной стояла Марта Ильинична, жмурилась, вертела головой, приглядывалась – увидела.
– Так я и думала, – заявила она. – Где ты могла быть? Свет нигде не горит, в бильярдной Вавилов с Филипповым шары катают… Извините, я помешала, у вас интимная беседа?
Альбина сказала:
– Ничего особенного, – и пошла из гостиной, отворачиваясь от Марты.
Марта смотрела ей вслед и, дождавшись, пока та вышла, спросила:
– Лида, ты что, забыла, кто эта тварь?
– Вы не все знаете.
– Я знаю то, что видят мои глаза. И единственное возможное оправдание для тебя, что она тебе нравится как девочка.
– Я не понимаю.
– Отлично понимаешь, котенок. Но я не об этом.
Марта уселась на диван рядом с Лидой.
– Ох, уморил он меня, – сообщила она.
Лида никак не могла вернуться к мелочам санаторной жизни после монолога Альбины. Она даже не сразу вспомнила, что была свидетельницей романа Марты, и та теперь намерена каким-то образом подвести итоги этой сцене.
– Мне надо идти, – сказала Лида.
– Погоди, успеешь, я только два слова.
Марта дотронулась до плеча Лидочки.
– Мое горе в том, – сказала она торжественно, – что я люблю одинаково страстно и мужчин, и женщин. Видимо, я существо высшего порядка.
Марта тихо рассмеялась и показала ровные желтоватые зубы.
– Максимка – мой старый приятель. Ты еще под стол пешком ходила, когда мы с ним подружились. Я это говорю на случай, если ты что-нибудь подумала.
– Я ничего не подумала!
– Нет, вижу, что подумала! Признавайся, подумала?
– Марта, клянусь вам, я даже ничего не видела!
– Как так не видела? – Этого Марта не смогла перенести. – Я думала, что всю подушку зубами изорву, а она – не видела!
– Ну видела и забыла.
– Вот и хорошо. У меня к тебе одна просьба – Мишка Крафт не должен ничего знать. У него слабое сердце и нет чувства юмора.
– Он ничего не узнает, – сказала Лида.
– Вот и отлично.
От бильярдной послышались голоса, в гостиную вошли какие-то мужчины, но Лидочке из-за колонн не было видно кто.
– Предупреждаю, – сказала Марта, поднимаясь с дивана, – если этот сексуальный маньяк будет к тебе лезть, отшей его немедленно! Иначе будешь иметь дело со мной.
– Вы о ком?
– Как о ком? О Максиме!
Марта пошла прочь, исчезла за колоннами, и оттуда послышался ее оживленный голос:
– Ну как бильярдные страсти? Надо играть на коньяк, товарищи. А коньяк отдавать дамам.
И Марта заразительно рассмеялась.
Глава 3
Вечер и ночь 23 октября 1932 года
Лиде не хотелось идти на ужин. Она надеялась, что, если спрячется в комнате, не зажигая света, о ней забудут.
За окном лил бесконечный дождь, но само стекло было сухим: в этом месте над входом нависал опиравшийся на колонны портал.
Два фонаря, висевшие на столбах перед домом, освещали начала дорожек, что спускались к среднему пруду. Между дорожками лежал широкий, покатый газон, а за ними стояли ряды вековых лип.
Парк будет таким же пустынным, когда вымрет все человечество – от чумы или от войны. И окажется, что все, еще вчера бывшее антуражем, не более как фоном, частично созданным человеком, а частично использованным, вдруг обернется истинным содержанием земного пейзажа, и окажется, что человек в нем вовсе не обязателен. Это было грустно, еще вчера Лидочка так бы и не подумала, а сегодня не только думала, но и понимала справедливость такого решения судьбы человечества, недостойного лучшей участи. И особенно нелепо было видеть сходство в судьбах двух столь непохожих женщин. Казалось бы, ничего не было общего в приключении, которое устроила себе Марта, завлекши в постель Максима Исаевича, и той тоске, с которой отдавалась вчера и будет отдаваться сегодня Алмазову милая Альбиночка. Сходство было не в соитии, но в отсутствии любви – завтра обстоятельства могут перемениться, и тогда Марта Ильинична будет обнимать Алмазова, наивно полагая, что тот, насладившись ее прелестями, выпустит на волю Мишу Крафта, а Альбиночка, не подозревая, какая чаша ее миновала, заманит к себе в комнату театрального администратора Максима Исаевича, то ли из маленькой актерской корысти, то ли просто от ощущения особой курортной свободы и безнаказанности…
В дверь постучали.
Лидочка не стала откликаться – ей никого не хотелось видеть и было страшно, если это окажется Алмазов. Лидочка вцепилась ногтями в широкий деревянный подоконник, спиной ощущая желание невидимого человека войти в комнату. Какая глупость, что здесь не положены крючки или замки, – это идет от больничных правил, сказала еще днем докторша Лариса Михайловна. Был случай, лет пять назад, когда жена одного академика умерла в комнате от удара; пока стучали, да бегали за слесарем, да ломали дверь – она и умерла. И тогда директор сказал: у нас лечебное учреждение, а не развратный курорт для скучающих баб. И замки, а также крючки сняли. Совет отдыхающих Санузии, оскорбленный тем, что его заподозрили в стремлении к разврату, взбунтовался и устроил митинг, который постановил отказаться от компота. Но Президиум Академии наук поддержал инициативу директора – хотя бы потому, что академики были стары, но у некоторых были молодые жены, приобретенные после революции. Эти жены ездили отдыхать в Узкое и подвергались соблазнам.
Еще раз постучали. Уйдет или нет? Нет, не ушли! Дверь заскрипела, и незнакомый тихий голос несмело произнес:
– Простите, я догадался, что вы здесь, я только на минуту.
Господи, какое облегчение испытала Лидочка оттого, что голос принадлежал не Алмазову.
– Входите, – сказала она, оборачиваясь, – я задумалась.
Мужчина приблизился, и по силуэту, по росту и толщине Лидочка догадалась, что рядом с ней стоит старый друг Марты, жертва отсутствия крючков Максим Исаевич.
– Вы сегодня присутствовали… – сказал он и сделал длительную паузу, за которую он успел извлечь из кармана и развернуть большой носовой платок.
– Присутствовала и забыла, – сказала Лидочка. – И вы забудьте.
– Я, как член партии, нахожусь в очень сложном и деликатном положении, – быстро заговорил Максим Исаевич, словно в нем открылись шлюзы и он спешил выложить заранее заготовленный и заученный наизусть текст. – Вы не представляете, сколько в театре у меня недругов и завистников. Если же кто-нибудь узнает, что я сблизился с женой сосланного элемента, разве я могу кому-нибудь доказать, что я абсолютно ни при чем – я был завлечен и совершенно не представлял, потому что был уверен, что и в самом деле меня пригласили занести номер журнала «Огонек», в котором напечатан очень увлекательный рассказ Пантелеймона Романова, но обстановка меня расположила… да… Да! Что было, то было!
– Уходите, – сказала Лидочка, жалевшая теперь, что так долго слушала этого напуганного человека. В его монологе Лидочке открылся еще один секрет – сколько же ей еще предстоит их узнать! – оказывается, наш Миша Крафт, который находится в ответственной командировке, на самом деле сослан. Но почему тогда Марта попала сюда, в святая святых Академии, уж наверное, об этом должны знать сотрудники товарища Алмазова. Неужели проворонили? Значит, в комнате две соломенных вдовы, и обе таятся…
Максим Исаевич продолжал бормотать, останавливаясь лишь затем, чтобы промокнуть платком потный лоб.
– Тогда я сама уйду, – сказала Лидочка. – Из-за вас мне нет покоя в собственной комнате!
