скачать книгу бесплатно
Гражданка дальше ручья
Букаракис
«…Крапивин (писатель, который носил с собой для храбрости болт, и, будь его воля, давно бы от гнева превратился в гориллообразную белку)….»
«Прекрасно и профессионально написано, но, к огромному сожалению, невозможно издать» Михаил Яснов.
«…Последний месяц весны 199O-го года. Животный магнетизм, обнаруженный девятиклассником Раковым под одеждой, портит жизнь и репутацию окружающим. Девятиклассник пускается в опасное путешествие по брошенным деревням и своему собственному подсознанию. Ужас вселяет уже то, что происходит это на фоне тщательно вырисованных пейзажей ленинградских «оторвановок» – бесконечных ручьев, пискаревок, бернгардовок… Книга читается и проглатывается на ура».
«…Игра «А если бы?» А если бы так – крапивинский мальчик со шпагой – да с гигеровской клешней? А если дать побольше Гигера? А если гигеровский «чужой» задушит крапивинского мальчика.
Букаракис
Гражданка дальше ручья
Членистоногий – моё любимое слово. Такие слова сразу хочется делить на части, будто само слово этого просит. Но если его разделить на части, от этого оно становится неприятным. Меня это раздражает. Но ещё больше это слово раздражает папу. Папа считает, что он в этой истории совсем не причём. И если бы он знал заранее, то не связывался бы с нашей семьёй, не влюблялся бы в маму.
– Почему я? – спросил папа однажды ни с того ни с сего.
И хлопнул о стол газетой.
Мама всё поняла. Она грустно посмотрела на папу и сказала:
– Других не было. Леша конечно красивый парень, но у него… сам понимаешь
И вздохнула.
Это был намёк на отношения мамы до брака. Папа ей давно всё простил, так что вздыхать особенной надобности не было. Ну, а Лёша…
Вы, наверное, думаете, что Лёша это я?
Нет, я не Лёша. Я Боря. И, в отличие от того маминого Лёши, совсем некрасивый.
Зато я особенный…
Когда то давно, ещё в детстве, мы играли с папой в вольную борьбу. Настолько вольную, что я расслабился и решил сделать папу по собственным правилам. То есть, я даже не думал, что бывают какие-то правила в вольной борьбе. Борьба на то и вольная. Значит всё можно.
Но папа так не считал.
– Ненавижу раков, – закричал он, когда я положил его на лопатки – Больше так никогда не делай.
А я ничего и не делал. Просто заигрался. Схватил его тем, что растёт у меня из ребер, иногда раскрываясь и шипя как мясо на сковородке…
Папа, мягко говоря, наложил с этого шварканья в штаны, но виду не подал.
Строить из себя крутого с тех пор, он, конечно не перестал, но зато прекратил это делать в моём присутствии.
Возвращаясь к вопросу, что растёт у меня из-под рёбер. Допустим, я скажу, что это маленькая, почти незаметная клешни. Что вы сделаете? Засмеётесь? А если покажу? Гигантский краб в зоологическом музее – никаких ассоциаций? Это я. В недалёком будущем.
И вот вы уже принялись отводить взгляд, пожимать плечами – одним словом, решили меня игнорировать.
Спасибо. Я привык.
Так всю жизнь. А вы говорите про какие-то, мать их за ногу, подростковые трудности.
Папа мой, кстати, сам Раков. По фамилии. Первый и единственный Раков, если можно так выразиться.
Мама – она Ракова уже во вторую очередь. Впрочем, именно она и виновата в моей раковости больше всего.
Ведь с тех пор, как она удосужилась выбрать себе нового спутника жизни и расписалась с ним в загсе, мы все вдруг стали Раковыми.
И я – с выдвижной клешнёй под мышкой,– тоже стал Раковым. Почему из всех Раковых эта дрянь растёт из подмышек у меня одного – не спрашивайте.
Даже думать об этом не хочу.
До четырёх лет, я вообще не предполагал, что это какая-то аномалия.
Всё началось после той самой вольной борьбы, о которой я уже рассказал.
Папа обозлился в тот раз страшно. Теперь я для него, на всю жизнь, самый вредный. И способен я, по его мнению, только на гадости.
Я до сих пор не научился сдерживать свои эмоции, постоянно на всех обижаюсь. А обидевшись, ору от обиды будто дебил. Только не думайте, что я такой страшный. Все больше смеются, чем боятся меня по-настоящему.
И это обиднее всего.
Думаете, я не пробовал заставлять людей бояться? Пробовал. Это всегда вызывает одну и ту же реакцию – показное сочувствие. Потом все быстро собираются и уходят. Пусть даже и просто в угол уходят, но так, чтобы я не смог до них, при случае, дотянуться.
Я надеюсь, что когда-нибудь рассержусь на всех по-настоящему и обрету способность подчинять себе морские существа.
Но тогда папа закатает меня в мешок и опустит на дно морское – ведь он давно обещал.
Чтобы вы ни подумали – на дно морское меня пока что не тянет. Мне нравится девочка, которая обитает на суше. Классический, вроде бы, случай, да не совсем. Стыдно признаться, но я представляю её себе со жвалами и усиками. Иначе она мне не нравится. Тут уж ничего не поделать.
А ещё, ей не нравлюсь я. Это принципиально. У меня нет ни единого шанса. И так, скорее всего, будет всегда.
Зато никто не мешает мне представлять её со жвалами и прочей щетинистой гадостью. Хорошо что она всегда сидит передо мной – за соседней партой.
Ладно. Вы, конечно, сами понимаете, что это чушь собачья – про морские существа и прочее. Забудьте. Ничего сверхъестественного я не умею.
Я могу только злиться и устраивать окружающим мелкие гадости.
Часть первая
Всяк зверь приходи ко мне чай пить
Старенький зонтик
– Раков!
Делаю вид, что не слышу.
– Раков, я тебе что говорю?
Я стою, красный как… ммм… не буду вдаваться в подробности.
Шансов убедить учителей в своей правоте у меня нет. Но ведь я прав. А они не правы. И я вовсе не собираюсь давать слабину, показывая, что мне есть дело до каких-то там доказательств. Я прав и всё тут.
Началось всё с обычной шутки. А закончилось истерикой завуча Танищевой.
«Давай спорить», – кричала она, вся в слезах.
Странно, что меня можно купить на такое вот «Давай спорить». Но я действительно обожаю споры. И я поспорил. Дошло до того, что к спору подключился весь преподавательский состав. Теперь учителя на разные голоса требуют от меня невозможного – доказательств.
– Не бывает такой чешуи, Раков. Как могут галстуки из дырки сыпаться? – в очередной раз прокричал хором преподавательский состав.
– Ведь не горох, – добавил преподаватель истории.
– Не горох, – согласился я с историком, потому что поленился обращаться ко всем учителям одновременно. – Но ведь сыпались же? Сыпались!
Так что же, были автоматы по продаже пионерских галстуков в былые времена или нет? Очевидно, что нет. А картинка с автоматом для продажи пионерских галстуков перед глазами стояла. Она вырисовывалась столь явственно, будто я только что этот галстук купил. Из одного отверстия автомата сыпались шёлковые галстуки «за три девяносто». Были и другие, ситцевые, «за два пятьдесят». Два вида на выбор. Если бы я не ляпнул с самого начала, что галстуки именно СЫПАЛИСЬ, а не ползли, скажем, пёстрой, раздырявленой на отрезки с дырочками лентой как импортная туалетная бумага в рулонах – мне бы поверили. Это звучит правдоподобнее.
К третьему уроку поднялся такой скандал, что класс не выдержал наплыва желающих поспорить на тему пионерских галстуков. Спор продолжался уже в учительской. Меня держали под обе руки, как какое-то суперважное чмо.
В учительской я не впервые. Не подумайте, что хвастаюсь. Обычно меня приводят сюда прятать от медосмотра. Это унизительно. Учителя запихивают меня в учительскую, ставят в угол и драпируют. Не знаю уж, что они там плетут, отвечая на вопросы, куда пропал Боря Раков, но каждый медосмотр Боря Раков прячется именно здесь. Стой, говорят, как учебный скелет. Я и стою… но когда за мной закрывают дверь на три оборота, я выбираюсь из-под унизительной ветоши, сажусь на завучихин стул и для смеха меняю местами пронумерованные папки за стеклом шкафа.
И вот теперь, вырвавшись из рук завуча Танищевой, я привычно протопал в угол, сел на любимый стул, оглядел всех с прищуром и крикнул:
– Сыпались!
Завуч Танищева вдруг вздохнула и сдалась.
– Хорошо, что ты вспомнил про эти галстуки. Это важно для нашего спектакля. Мы берём тебя выступать. Только вот боюсь я, что…
Я знал, чего так боялась завуч Танищева. И знал, почему физрук вытер пот с самых укромных уголков лба. Уж он-то понимал, что в таком состоянии я мог быть опасен. Остальные засобирали вещи, стараясь на меня не глядеть, а спина учительница алгебры Цыцы задёргалась нервным смехом.
Завуч постучала по столу карандашом и призвала к вниманию.
– Не разбегаемся! Вторым отделением – «Старенький зонтик». Первым – блокадный концерт. И смотрите! Чтобы у меня это самое! Чтобы завтра было всё как в блокаду!
Это значит, что меня взяли на старенький зонтик вместо пятиклассника Горева. Он сошел с ума из-за ошибки в слове «восемь», написав его с двумя «в».
Выйдя в коридор, я злорадно захохотал. Будет вам старенький зонтик. Будет вам всё как в блокаду!
Опасный камчадал
Господи! И ведь так всё шикарно… как в бочке с мёдом… но ведь ни в одной, даже самой продвинутой школе не удаётся обойтись без этой.... Капли дёгтя! Откуда она берется, никто толком не знает.
Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь кисею наспех сшитых кулис, мы настороженно слушали, как нам аплодируют. Может не нам? А уж аплодировали так, будто не блокада была, а, не знаю – сразу же День Победы.
Пионервожатые Лиза и Каля стояли взмыленные; cценарий блокадного спектакля принадлежал им. Блокада виделась Лизе и Кале вытянутой от Ленинграда до Камчатки. Народы СССР шли на неё гуськом как на партконференцию. Многочисленные национальности перемешались ещё в самом начале. Вместо пятнадцати союзных республик на сцену выползло не менее двадцати. Почему они стали похожи на диковинные инопланетные расы? И ведь ещё даже до девятого мая не дошло….
Во втором отделении должен был появиться живой блокадник. Каля и Лиза называли его «вишенкой». Он должен был бороздить космическое пространство в морском батискафе. Моей же задачей было спеть «Старенький зонтик», но – внимание! – не когда захочу, а по Калиному взмаху (отмашка должна была поступить в самом конце).
Я решил не мозолить глаза лишний раз и удобно устроился в кресле с помидором в руке.
Блокадник, хоть и должен был появиться лишь во втором отделении, успел изрядно достать меня в первом. На картонный морской батискаф он смотрел так, будто собрался тварей морских подчинять. А на задник с русалками – будто не мог жить без моря.
Актёрам быстро надоедало кривляться под музыку. Не успев выйти на сцену, они уже начинали движение в сторону кулис. Там их ловили Лиза и Каля. Пионервожатые давали дезертирам по шее и выталкивали обратно. Актёры пытались с ними заигрывать, но безуспешно – Лиза была беременна, а Каля ревела.
Скоро из народов СССР на сцене осталось двое: грузин и чудовище, которого зачем-то назвали «старым камчадалом». Никто точно не знал, как выглядит «старый камчадал». На всякий случай, его наградили тремя глазами, усами-антеннами и виноградной лозой из спектакля по мифам древней Греции.
Несмотря на небольшое сходство с человеческой расой, камчадал имел грандиозный успех. Его не отпускали со сцены дольше, чем грузина; он откалывал такие штуки, что половина присутствующих сидела, обхватив голову руками, подвывая от ужаса и удовольствия. Наконец, признав поражение, грузин удалился за кулисы. Там он переключился на заигрывание с пионервожатыми. Ему это удалось: Каля перестала реветь, а Лиза втянула живот и кокетливо погрозила грузину пальцем.
Камчадал же скакал по сцене до тех пор, пока не зацепился лозой за связку воздушных шариков. Шарики разлетелись… камчадал подскользнулся на шарике и разбил голову в кровь. На сцене появилась медичка. Вы думаете, шоу закончилось?
Столовка ревела от восторга; cвистели и выли все, с шестого по одиннадцатый класс, включая матёрых отличников. После такого успеха выходить на сцену было бессмысленно. Но я рискнул. Почему бы и нет? Не хотелось растраивать Калю и Лизу…
Желая получше узнать публику, я пошуршал подмышкой. Интересно, проймёт это их или нет. Ась? Интересно, как это будет выглядеть на фоне моей футболки с оскалившимся китайским драконом. Ась? С передних рядов послышался первый вой ужаса. Ась? Да, наверное, там меня было слышно лучше.
Лиза, ещё недавно кокетливо грозящая пальцем грузину, вдруг опустилась на стул и вытерла пот. А Каля, запихав в батискаф «вишенку», грозно насупилась:
– Семён Щипачёв. Песня о пионерском галстуке, – сказала она неожиданным басом.
На слове «Щипачёв» из меня попёрло.
Теперь я шуршал не только стареньким зонтиком, а всем, чем можно было шуршать. Совершенно, так сказать, рефлекторно. Шушукал будто полиэтиленовый. И, как уже говорилось, пёр на свет прожектора. В свете прожектора, меня увидели все, включая тех, кто покупал в буфете булочки.
– Перенесите фонарь! – орали помертвевшие пионервожатые.
Прожектором управляли с другого конца столовой. Союзные республики в ужасе замерли в драматических позах. А я ничего не мог с собой поделать. Бегал за прожектором и уже не шуршал, а отчаянно скрежетал; резко, противно, с отзвуками мела по сухой доске…
Потом, согласно наспех придуманной задумке Кали о создании спецэффектов на сцене повалил едкий дым. Куча пластмассовых линеек была наполовину опалена. Каля отчаянно махала. Нужно было прекращать петь. Иначе произойдёт катастрофа.
Тут мне преградил дорогу автомат с пионерскими галстуками. Не знаю, как старшие умудрились соорудить это чудовище за два дня, но аппарат внушал ужас.
Что мне оставалось делать? На этом жизнеутверждающем фоне я взял, да и спел про старенький зонтик.
Жаль, что не до конца.
Это всё из-за вашего Шипачёва…
Праздничный плакат смялся и покатился в мусорное ведро. Кто-то задрапировал сцену серым и посыпал воздух мурашками. Как на песочное печенье сыплют орешки. Всё умерло за секунду, будто телевизор из розетки выдернули. А зал? Зал по-прежнему ревел от восторга.
Зачем понадобилось прерывать такой хороший концерт, – рассерженно думал я, – по какому, спрашивается, поводу?
Поводом было то, что наша новая директриса приподнялась и нахмурила брови. Я подумал, она собирается произнести тост. Я решил помочь, но, от волнения изо рта моего посыпался мыч и несвязные прилагательные.
– Что за цирк?
Я перестал мычать:
