скачать книгу бесплатно
Назвать у нас человека по имени – большая честь. Всё равно, что подлизаться. В качестве примера приведём Кактуса. Школа боготворила его. Настолько, что была готова называть его человеческим именем. А это всё равно, что признать Кактуса гениальным на уровне какого нибудь Моцарта или Бетховена.
Но как раз Кактус-то и был гениальным как Моцарт; именно у Кактуса в нужный момент находилось немного пороха от хлопушки: именно его ракета, выпущенная из рогатки, становилась многоступенчатой. Именно Кактус придумал дразнить стариков-доминошников ради энергетической разрядки (благодаря этой идее мы выжили после того, как в школах была введена шестидневка). А ещё Кактус сдал в милицию банду окрестных алконавтов, занимавшихся вторсырьём и превратил облюбованную ими кучу фанерных ящиков в домик на дереве.
В благодарность за всё это Кактуса начали называть Печкой. Потом Пекалем. Казалось, девочки вот-вот повзрослеют и перейдут на какого-нибудь Петю, а там уже и до Петра Ивановича недалеко. Но стоило Кактусу сбрить первые ростки усов дедушкиной бритвой… после бритья, щетина на лице попёрла так, что только «Ура» не кричала. Если Кактус не брился пару дней, он был похож на боярина допетровской эпохи. А если он успевал побриться с утра, к уже вечеру армяне приветствовали его из всех продуктовых ларьков….
В один прекрасный день, кому-то из наших оригиналов посчастливилось увидеть небритого Пекаля и провести параллель с ощетинившимся…
Этот дурак не мог с ходу поймать мысль.
– Может с кактусом? – не выдержал гениальный Петька.
С той самой поры Петю Землероева называет Кактусом даже родная сестра, а вслед и собственная мама!
Добробаба и на общественное признание-то и не претендовал – он с ним родился. Признание досталось ему в наследство от дедушки. Дедушка был усыновлён партией первого ленинского призыва как Маугли и на членов партии второго призыва смотрел сверху вниз.
Выгода дружбы с Добробабой была неравноценной. Перекинувшись с ним парой слов, вы чувствовали, как статус ваш взмывает чёрт знает куда. А Добробаба оставался Добробабой. Выше взмывать ему некуда.
Я-то с ним дружил без всякой причины. Началось это ещё в детском саду, в возрасте когда неважно, растёт ли под боком клешня и является ли дедушка партийным функционером.
Мы играли в индейцев и называли друг друга необидными индейскими прозвищами. Я был Верной Клешнёй и мог пояснить при надобности – вытащить клешню из-под рубашки и завязать поверх себя галстуком. А Борька, выбравший прозвище Острый Клык ни разу в жизни никого не кусал.
Лишь однажды, в доказательство своей остроклычности, он попробовал прокусить садовый шланг. В результате зубы его треснули у основания. Не знаю… может, Борькины родители желали ему карьеры телеведущего программы «Время», но скандал поднялся ужасный. Крайним, разумеется, был я. Дедушка ленинского призыва ударил меня в лицо кулаком и сказал: «За всё хорошее».
После стоматологии Добробаба выделял согласные звуки исключительно дёснами. Фиксы его окислялись, наполняя рот ядовитой реакцией. При любой попытке дотронуться до них языком было больно. И Борьке приходилось строить свою речь, экономя на согласных. Что-то вроде «Айяйяй» он ещё мог проговорить. А вот слово «монстр» с четыремя согласными …
Впрочем, я забегаю вперёд. Монстр с четыремя согласными в его жизни ещё появится.
А пока… позвонили дедушке… дедушка сделал несколько волшебных пассов рукой и жизнь Добробабы потекла по иному руслу. Он вдруг попёр на красный диплом, стал светилом пионерской организации… По последним сведениям, собирался жениться на самой красивой районной тусовщице за несколько месяцев до собственного совершеннолетия – брак! Впрочем, с браком была небольшая проблема. Влюблённые отказывались ждать положенных восемнадцати лет. Они желали закрепить свои узы уже в шестнадцать. Что тут поделаешь?
Дедушкины пассы уже не работали; в медицине царила атмосфера уже не ленинского призыва, а чуть ли не декабристского или пушкинского. И родителям Добробабы пришлось решать этот вопрос на антрекотной основе.
«Антрекотной» прозвала эту операцию Борькина мать – именно она была заведующей мясным отделом «Кулинарии». Помощь отдела требовалась для того, чтобы собрать нужные документы – справку о половой зрелости, например. Тут врач упёрся. Он сказал, что от антрекотов не отказывается, но не даст справки Добробабе как минимум до шестнадцати. Против природы, дескать, не попрёшь. От раннего вступления в брак у Добробабы может развиться некроз тканей… Эх, не ржать бы мне над ним, не подначивать бы постоянно на скороговорки с шипящими и не шутить над некрозом тканей… может быть, мы и дружили бы сейчас по-настоящему!
Но удержаться от смеха было невозможно. Никто бы не смог. Особенно когда Борька в компании друзей с гитарой наперевес исполнял уважаемый среди бывших индейцев металл с героической подоплёкой.
«Но если смейть моя застьянет в твоей глоткеее!
Усе будут знать, цтьо уцязвимо злооо!»
У него была замечательная коллекция кассет и прекрасный вкус к музыке. И на компромиссы с обществом Острый Клык не шёл никогда. Он слушал только британский метал. Изредка – как кофе без молока по утрам, для бодрости – металл тевтонский. Чтобы попугать родителей в ход шла местная ленинградская дивизия в лице групп «Фронт», «Трезвость – норма смерти» и «Скорая Помощь». И, главное, никакой эстрады и хохмочек… не как в Москве! И никаких синтезаторов! За это Борьку и уважали.
Конечно, и я его уважал. К тому же, мы когда-то дружили. Возможно, он одолжит мне два рубля… и возможно расскажет, как поступать с физручихой. То есть, не с физручихой, а с директрисой… эх Кактус… дались тебе эти физруки!
Семьеведение
Напевая про смерть, застрявшую в глотке, я поднялся на второй этаж в лифте. Там я полюбовался на надпись «Борька – говно». Надпись была выполнена готическим шрифтом. Несложно догадаться, что это дело рук бывших товарищей Борьки по играм в индейцы.
Добробаба не сразу отреагировал на звонок; промурыжил меня перед дверью минут пятнадцать. Открыв, оглядел меня с головы до ног. Недовольно выдал тапочки. Сам был не в тапочках, но в кроссовках. Поверх футболки с логотипом-молнией был накинут кроваво-отравленного цвета халат.
Невеста добробабина тоже была в полном порядке. Одетая в куртку и сапоги, она яростно крутила перед носом помаду. Дутая куртка была похожа не переморщеный баклажан. А шарф – ну просто яичный желток. Бусы сверкали на её внушительной груди: грудь тоже лихо сверкала. Наклонившись над пианино, она доводила верхнюю губу до цвета обложки от паспорта. Перед невестой стояло маленькое пластмассовое зеркало. В нём отражался маленький пластмассовый я.
– Собираетесь, что ли, куда? – спросил я.
Борька развалился на диване. Перед этим он снял футболку, остался в джинсах с сантиметровыми заклепками на ширинке. Невеста подвела верхнюю губу карандашом и захлопнула зеркальце. Не говоря ни слова, она села Добробабе на колени и принялась класть румяна одновременно на обе щеки.
– Жьём, – пожал плечами Добробаба.
– Чего?
– Когда Борьке шестнадцать стукнет, – сказала невеста.
Должен признать, что закончив с румянами, она стала прекрасна как рябиновое деревце.
– А когда стукнет-то?
– Февотня в вофем вефера. – сделал усилие Добробаба.
– У вас все дома? – поинтересовался я. – Я в смысле того, что может вам лучше будильник на это время поставить?
– Так мы и так завтра утром за документами побежим. Сразу же после будильника, – пожала плечами невеста.
Юмор не прокатил.
Я прошёлся по комнате, провёл рукой по полке с кассетами, хватанув пыли, так, что та не уместилась в горсть. Давно, ох давно Добробаба не прикасался к своему тевтонскому металу.
– И давно уже вместе живёте?
Добробаба задумчиво почесал переносицу. Пассия растянула лицо в надменной улыбке:
– В каком месте?
Вид у неё был такой, будто я собирался разоблачить их союз. Или вторгнуться в постель с непристойными предложениями.
– Я к чему, – терпеливо повторил я. – Я к тому, как всё обставить? Чтобы с родителями не жить? У меня тоже скоро… не скажу, что некроз тканей, но всё равно…
Борькина пассия вздохнула. Лицо её стало добреньким.
– Ну что ты замолчал, Добробаба? Семьеведение проходил?
Добробаба поморщился.
– Может, ты мне предлагаешь объяснить? На собственном примере?
Добробаба покачал головой. Достав из ящика стола трубку, он медленно её раскурил, распыхтел мелкими облачками. Откуда-то появился стакан холодной воды и газета. Получилась смесь политинформации с индейским советом «Навахо-нейшн»
– Фто фофешь уфлышать ты, Вефная Клефьня? – спросил Добробаба, затягиваясь по-взрослому. Дым повалил из ушей. Окна в квартире быстро вспотели.
– Я больше не Верная Клешня тебе, Острый Клык. Меня зовут Боря, – сказал я, заметив краем глаза, что пассия, вытянувшись по направлению ко мне так и не втянулась к Добробабе обратно. Должно быть, ей не нравились игры в индейцев.
На Борькину трубку она смотрела презрительно. Сама вытащила сигареты в твёрдой, сглаженной по краям пачке и тоже закурила.
– И ты Боря? – спросила она
Я кивнул.
Пассия дернула плечами, скинула дутую куртку и осталась в драном кружевном лифчике. Я кивал головой без остановки, как игрушечная собачка.
– Так вот Боря, – сказала она, – Слушай внимательно… Мой совет – с половыми вопросами обращаться к учителю биологии.
И рассмеялась мне в лицо. Я поймал запах ароматного, кислого дыма.
Тут пассия резким движением скинула с Добробабы халат и стала целовать Борьку, не вынимая изо рта сигареты.
– Биолофи не помофут, – проворчал Добробаба. – У эфофо фофона еще с фадика биоофифеская пфофлема.
Биологическая проблема? Я решил схватить Борькину невесту своими клешнями и подмять под себя, откусив голову, но пожалел портить рубашку.
Пока я стягивал с себя рубашку, раздался громкий удар; на оконном стекле вырисовалась паутина. По стеклу забил град. Паутина не выдержала и рассыпалась осколочным штормом; стёкла посыпались, и следующий камень попал в занавеску.
Мы высунулись из окошка по пояс. Под окном раздавался рёв нетрезвых, звонких басов. Между деревьями суетилось злое и бородатое существо. Рядом подпрыгивал кто-то мелкий, но ловкий.
– Вот они, сволочи! Голые! Втроём живут и не стесняются!
Борька отпрянул.
Чуть задержавшись, я получил следующим камнем под глаз и сполз по подоконнику.
– Я тебя найду Борис. Ох, я найду тебя, Добробаба! Ох, ты у меня слезу хлебнёшь. Ох, обещаю … добробаба такая…
Как слон чихает
Обладатель баса разорялся всё громче. Он был не прочь кинуться в ближний бой. Одна помеха – в пискарёвских парадных уже были установлены домофоны. На них когда-то сдавали по пятьдесят рублей. Если бы жильцы добробабовского дома не успели бы сдать деньги вовремя, нам пришёл бы каюк. Но домофон разрывался отчаянным писком не зря; он удерживал дверь от непрошеных гостей отменно. Одновременно с писком было слышно, как соседи захлопывают форточки, давая возможность конфликту развиваться самим собой.
– Это что? – спросил я, потирая ладонью глаз.
– Это папа, – прошептала Борькина пассия. – Припёрся, нашёл меня… И брат мой с ним. Это он тебе глаз выбил.
Да уж. Оно и видно. Точнее не видно. Подбитый братом глаз не закрывался.
– Да фто же это такое. Перех фамой фвадьбой! – разорялся Добробаба.
Ему досталось поменьше, зато муки попранной гордости терзали его куда сильней.
– Выйди и скажи им об этом, – цинично предложила Борькина пассия. – Или спрячься.
Добробаба схватился за голову.
– Где спрятаться? Он везде нас найдёт.
Тогда я сказал:
– У Кактуса в Бернгардовке! Знаешь Кактуса? Я туда сейчас еду.
– Бефда? Фалеко! Гофится, – прохрипел Борька и кинулся одеваться.
Индейцы в моей голове затанцевали вокруг костра и запели похоронную песню.
– Что бы такого одеть? – задумчиво спросила Добробабова баба.
Я оглядел её от лаковых туфлей на каблуке до взбитой пряди на причёске. Поморщился. Вспомнил, как она недавно оглядывала мой внешний вид и решил никого не жалеть – сделал мат сразу тремя конями:
– Всё с себя снять! Надеть резиновые сапоги! Взять с вешалки ватник!
Борькина пассия презрительно фыркнула.
– Быстро, – заорал я. – Быстро как слон чихает. Знаешь, как слон чихает, Бобо?
Бочини не знал.
– Один говорит ящики, второй ящики, третий потащили. Ну-ка вместе. Ящики! Хрящики! Потащили!!!
– Яффики, – пискнул Борька.
Нам удалось выскочить из окна как раз, когда был выломан домофон у двери; та с шумом захлопнулась.
– Скажи Острый Клык, а искать тебя предки не будут? – на всякий случай уточнил я и помог Добробабе подняться с асфальта.
– Нет, – сказал Добробаба, запахивая халат – Ффе на дафе… Вефь день…
Я почувствовал, как клешня моя скалится. Ну, да, быть Берде. То есть беде… Когда речь заходит о мести, я становлюсь коварен как барракуда. Я становлюсь коварнее, чем любой комсомольский карьерист – и скоро все об этом узнают.
Никто не имеет право меня предавать. А ведь ты предал не только меня, Добробаба… Ты предал идеалы металла, променяв их на бабу в лаковых туфлях. За это и получай. От меня и от всех тех, кого ты всю жизнь обманывал.
Итак, вперёд. Ящики, хрящики, потащили.
Бряк распадается
Пискарёвка погрузилась в темноту. Голубые бусины фонарей бросали отражение на платформы залитые лужами. Мелькавшие за окном избушки озаряла тёмно-красная, брусничного цвета луна. Приличного народу в электричке не наблюдалось. Те, кто сидел здесь, либо ездили по грибы, либо проживали непосредственно в самой электричке.
Борькина пассия откровенно скучала, набросив поверх себя ватник. Она курила, никого не стесняясь, а пепел бросала в резиновый сапог. Его подставлял Добробаба, на тот случай, если сердитые взгляды пассажиров с детьми станут угрожающими. За пасажиров с детьми Добробаба принимал компанию малолетних беспризорных стрижей в сопровождении милиционера.
Перед тем, как пассия закурила, я открыл ей окно. Это оказалось непростым делом. С окошка сыпалась труха. Пришлось подталкивать язычок клешнёй, потому что больше ничего не было. Я делал вид, что моя клешня – консервный нож для тушенки. Никому из пассажиров и в голову не пришло заподозрить, что я не такой как они.
Денег за проезд мы не платили, хотя и видели, что на соседнем сидении засел контролёр. Он то и дело оборачивался в нашу сторону. Но смотрел как-то жалобно. Уж не консервный ли нож его напугал?
На следующий поворот головы кондуктора в нашу сторону, пассия выдула из резинки пузырь и капризно спросила.
– Чего вылупился?
