За далекой чертой

С мальчишками был и Дэйви. Он выглядывал из-за балюстрады – следил, чтобы никто не заприметил добычу, а остальные пока лопали свою долю. Потом Дэйви взял то, что ему причиталось, закинул в рот кусок апельсина и начал жевать – щеки так и заходили ходуном.

По лестнице пронеслось громкое эхо быстрых шагов. Ребята вжались в шкаф: они не успели придумать, куда спрятаться, слишком уж быстро разворачивались события. Рты мальчишек были набиты апельсиновыми дольками.

– Что тут творится? – скрипучим голосом спросил здешний подсобный рабочий Билл Свон, с трудом преодолевая последние ступеньки.

Никто ему не ответил. Мальчишки прекратили жевать, надеясь скрыть улики, но щеки у них все равно раздулись.

Дэйви сглотнул и залился краской.

– Мы ко сну готовимся, сэр.

Билл уставился на них, уперев шишковатые, натруженные руки в худые бедра. Глаза у него пылали, как угольки, под козырьком кепки, отбрасывающим тень на лицо, словно высеченное из камня.

– Ко сну? Тоже мне, нашли дурака. Я видел, что вы тут что-то уплетаете. А ну, отдавайте, пока я директора не позвал.

Двое мальчишек тревожно переступили с ноги на ногу. Дэйви скрестил руки на груди.

– Не можем.

– Почему это?

– Мы всё съели, – ответил Дэйви.

Билл ощерился.

– Ах ты маленький поганец. Пойдем-ка, дружок, кого-то заждалась порка. – Он схватил мальчика за руку и грубо потащил к лестнице.

Сердце бешено стучало у Гарри под ребрами. Он не мог спокойно смотреть, как Билл уводит Дэйви. За долгие годы он не раз видел, чем заканчивается порка Билла для маленьких мальчиков. Вернувшись после нее, они без сил падали на кровать и часами напролет плакали в подушку, пока все спали. А потом рассказывали, что Билл не знает удержу. О его жестокости ходили легенды.

Спрятав книгу за пояс, Гарри выбрался из шкафа.

– Это все я. Я принес апельсин. Нашел его на кухне и со всеми поделился. Ребята не знали, где я его раздобыл.

Мальчишки так и ахнули. Дэйви побледнел как полотно и захлопал ресницами. Билл оттолкнул его и накинулся на Гарри.

– Что ж, так тому и быть, раз уж ты настаиваешь. За мной, паршивец сопливый.

Запинаясь, Гарри поплелся за рабочим, бросив взгляд на Дэйви. Тот изумленно покачал головой. Внутри у Гарри все сжалось от страха. Он понимал, что его ждет, но пути назад не было. Он вскинул подбородок и вырвал руку из пальцев Билла. Тот гневно обернулся к мальчику; в уголках его рта блестела слюна. Рабочий замахнулся было для удара, но Гарри сам пошел за ним, не опуская головы. Билл нахмурился, а потом все же прошествовал вниз, в подвал, где хранились его инструменты и материалы. Гарри не отставал ни на шаг.

Глава 4

Наши дни

Миа

Я морж. Кит. Кто у нас крупнее кита? Китовая акула? Не уверена, но потянуться за телефоном и забить в поисковик вопрос «кто крупнее кита?» попросту нет сил. Да я и без этого знаю, каков будет ответ: наверняка именно моя фотография появится в первой строке результатов, а под ней будет подпись: «Единственное на нашей огромной зеленой планете создание, превосходящее размерами самого кита».

Никак не получается сесть. Я лежу на диване пузом кверху, а когда пытаюсь приподняться, опрокидываюсь обратно, точно перевернутая черепаха, дрыгающая лапками. До чего же нелепо! Еще несколько месяцев назад у меня был пресс – рельефные, упругие и сильные мышцы на животе, и я могла садиться без малейшего усилия. Теперь об этом и мечтать нечего.

И приспичило же мне обосноваться в Брисбене! Тут ведь невыносимо жарко. Кажется, когда я решила поселиться в этой субтропической печи, у меня помутился рассудок, не иначе. Мало того, я себе еще и квинслендер купила: сплошные деревянные балки, высокие потолки, никакой теплоизоляции – хуже сочетания и не придумаешь, особенно если на улице ни ветерка. Все окна в доме распахнуты настежь, мухи так и роятся внутри, я липну к кожаному дивану – вот-вот сварюсь в собственном поту, – а все потому, что мы с мужем решили поддержать зеленых и не ставить кондиционер.

Еще немного ерзаю и наконец нахожу сносное положение, устроившись на боку, – так малыш хоть поменьше давит на мочевой пузырь.

– Дорогая, я дома! – трогательно объявляет Бен с порога. Это его новая привычка с тех пор, как я ушла в декрет. Он любит подшучивать надо мной: мол, посмотрите-ка на нее, ходит беременная и босая – и уверяет, что мы превратились в образцовую семейку из старомодных телешоу. Причина для таких шуток вот в чем: Бен знает, что в глубине души я всегда мечтала быть частью такой вот семьи – с мамой-домохозяйкой, которая готовит печенье и блинчики детям, слушает их рассказы о том, как прошел день, и помогает делать домашку, пока папа зарабатывает на жизнь. А вечером все собираются за столом, ужинают, шутят, смеются, чмокают друг дружку в щеку перед сном. Дети уходят к себе в спальню, а мама с папой остаются на кухне – воркуют, целуются, нежно спорят, кому мыть посуду, а кому – вытирать.

Все детство я мечтала о том, чтобы залезть в телевизор и примкнуть к милой, счастливой традиционной семейке, а все потому, что мои родители были ну совсем другими.

Не поймите меня неправильно: мама с папой старались как могли. Я знаю, что они любили меня и любят до сих пор. Вот только показывать это им сложновато. И совместное времяпровождение точно не входит в их язык любви. Няни, в которых у нас не было недостатка, и то возились со мной куда больше, чем папа или мама: именно няни окружали меня заботой и помогали выбраться из-под гор домашки, которой меня нещадно заваливали в частных школах. Родители же были вечно заняты – папа служил генконсулом в австралийском МИДе, а мама вела активную социальную жизнь и устраивала множество благотворительных мероприятий.

Бен заходит в гостиную, склоняется ко мне, целует в лоб и исчезает на кухне. Волосы у него взъерошены и растрепаны, под глазами залегли темные круги. Денек явно выдался не из легких. По поникшим плечам я вижу, что на работе мужу сегодня пришлось несладко, но он ни за что не расскажет, разве что если клещами вытягивать. Вечно все держит в себе, хоть я ему и твержу, что это вредно. Но такой он человек, и я люблю его целиком, со всеми привычками и странностями. Когда он появляется, у меня теплеет на сердце даже спустя два года после свадьбы и четыре – с начала отношений. Восторг и трепет не гаснут: до сих пор не могу поверить, что мне выпал шанс провести с Беном всю жизнь.

– Тяжелый день? – спрашиваю погромче, чтобы было слышно на кухне.

Бен угукает и возвращается с двумя высокими стаканами холодного чая со льдом. Ставит их на кофейный столик рядом с диваном, берет меня за руки, помогает сесть. Ну наконец-то. С губ у меня срывается стон облегчения.

– Спасибо! А то я уже полчаса валяюсь без сил! Как проснулась, никак встать не могу.

Бен усмехается, садится напротив меня на край столика, протягивает стакан с чаем.

– Рад, что спас тебя.

– Ты мой герой! – игриво мурлычу я и хлопаю ресничками. На миг задумываюсь, нравлюсь ли ему сейчас, или он видит перед собой самого настоящего кита, который активно строит ему глазки. Эта мысль – словно удар под дых. Отгоняю неприятное чувство, списав его на гормоны, и улыбаюсь Бену. – Как дела на работе?

Его черные волосы стоят ежиком. Он выдавливает из себя улыбку, и в уголках темно-карих глаз залегают морщинки.

– Нормально.

Я беру его за руку и сжимаю.

– Милый…

От улыбки не осталось и следа.

– У меня сегодня в реанимации умер один пациент. Но лучше не будем это обсуждать, хорошо?

– Хорошо, – отвечаю я.

– А у тебя как день прошел?

Я отпиваю чаю и вздыхаю.

– У меня столько планов было на декретный отпуск. Сам посуди, я ведь уже полтора месяца не работаю, но толком ничего не сделала, кошмар какой!

Бен отхлебывает добрую половину стакана, ставит его на стол.

– Солнышко, не будь к себе так строга. Твоя единственная обязанность сейчас – заботиться о себе и маленьком Арахисе.

Мы дали малышу такое прозвище, потому что на первом УЗИ он был точь-в-точь как крохотный подвижный орешек с пульсом.

– Да, знаю… Я тут запеканку на ужин приготовила – сделала побольше, чтобы бабулю угостить. Наверное, заскочу к ней, пока ты пойдешь в душ. А потом поедим вместе.

– Прекрасный план. Сегодня как раз матч, так что я даже рад, что мы останемся дома и отдохнем.

– Сейчас я только и могу, что отдыхать дома! Уже в восемь вечера в сон клонит.

– Замечательно, как раз в это время игра и начнется, – уточняет Бен и подмигивает.

– Ох уж этот твой пятничный футбол! – восклицаю я со смехом. – И что ты вообще в нем нашел? Ты же из Японии!

Бен пожимает плечами. Глаза у него поблескивают.

– Я же скоро гражданство получу. Надо ассимилироваться, а я подхожу к процессу очень ответственно! – Он целует меня и со вздохом откидывается на спинку дивана. Устал – по голосу слышно.

– Что ж, ладно, можешь сегодня променять меня, свою любящую жену, на матч. Думаю, переживу. Повезло тебе, что ты такой красавчик!

Бен смеется и допивает чай, потом уносит наши стаканы на кухню, а я, с трудом поднявшись, бреду следом.

– Ты же сегодня была у врача, да? – уточняет муж, ставя стаканы в посудомойку.

– Ага, утром. – Я медленно набираю воздух в легкие. – Говорят, если роды не начнутся в ближайшее время, придется их стимулировать.

– Зачем? – спрашивает Бен. Он прислоняется спиной к кухонному диванчику и притягивает меня к себе. Мой огромный живот вздымается меж нами, точно стена, и мне никак не уткнуться носом мужу в шею, в излюбленное местечко пониже подбородка.

– У меня диабет беременных. Лучше не тянуть до даты родов.

Бен жмет плечами.

– Понял. Держи меня в курсе. – В нем на мгновение просыпается врач, заместив собой мужа и будущего папу. Но я к такому уже привыкла. Когда Бена охватывает тревога, он часто переключается в режим доктора, чтобы совладать с эмоциями. Наверное, я и сама такая же. Я не анестезиолог, в отличие от него, а врач общей практики, но у меня тоже есть тот самый «врачебный тон».

Целую Бена в губы, наслаждаясь его нежностью. Как же не хочется уходить!

– Мне пора, но я скоро вернусь!

Снимаю форму с запеканкой с края плиты, где она охлаждалась, заворачиваю в полотенце и иду на улицу. По дороге останавливаюсь у входа в детскую – комнатку, куда переберется малыш через несколько месяцев после рождения, когда уже перестанет спать в плетеной колыбельке у моей кровати. Детская выкрашена в нежно-голубой. В углу стоят белая детская кроватка и пеленальный столик того же цвета, а по стене расклеены милые картинки с животными. Я представляю, как буду менять сыночку подгузник, как он заворкует и засмеется при виде наклеек, и к горлу подкатывает ком. Настоящий домашний рай, каким я его представляла чуть ли не всю жизнь. У меня скоро появится семья, о которой я грезила с детства.

Прохожу вперевалку мимо домашнего кабинета, замечаю у стола сумку с медицинскими принадлежностями, и внутри вспыхивает чувство вины.

«Надо работать. А не растрачивать время попусту».

Мысль призрачна и мимолетна. Да и не моя она вовсе: это папин голос разливается в сознании. Он часто звучит у меня в голове, подгоняет, подталкивает вперед. Требует, чтобы я стремилась к совершенству и не жертвовала всем ради материнства. Это самое слово – материнство – он произносит насмешливо. Странное дело: уж я-то знаю, как отец любит и уважает мою мать. И все же почему-то не желает мне свободной жизни. Так прямым текстом и сказал мне. Я в ответ заверила, что не собираюсь просиживать дни напролет в гольф-клубах, попивая вино, или организовывать благотворительные балы, но его это не успокоило. Он вечно твердит, что надо работать. Надо работать. Надо работать.

Зачем?

Я часто задаю ему этот вопрос, но он не отвечает. Только повторяет, что нельзя впустую проматывать талант, дарованный свыше. И кем же? Этот вопрос срывается у меня с губ следующим. Но и на него не находится ответа: папа не верит в Бога, как верю я, а значит, не может объяснить, откуда у меня этот самый талант, который пропадет зря, если я не буду работать.

Причудливые хитросплетения папиных убеждений, кажется, вьются вокруг идеи о том, что ценность человека заключается лишь в его достижениях. А я вот думаю иначе. Во всяком случае, почти всегда. Исключение – такие дни, как сегодня, когда папин голос в голове звучит особенно громко. В остальном же я твердо знаю, чего хочу от жизни: любви и семьи. Карьера тоже важна, и я охотно займусь ею, когда буду готова вернуться к работе. Но она не определяет моей сути.

Я очень хочу собственную семью, и чтобы папа навел мосты над пропастью, отделившей его от бабули с дедулей. Не знаю, откуда взялось напряжение между ними, но оно всегда рядом, как холодный и молчаливый страж. Папа жалуется на родителей и на свое детство, но, если честно, трудно поверить, что они обходились с ним плохо – ведь таких замечательных дедушку с бабушкой, как у меня, еще поискать. Может, он преувеличивает, а может, в этой истории есть детали, которые от меня скрыли.

Еду к бабуле. Сначала бок будто молнией прошибает, потом Арахис прицельно пинает мочевой пузырь. Первым делом заскочу в уборную, когда доберусь до места. Морщась от боли, сворачиваю на подъездную дорогу. Машина подскакивает на бордюре. Я ставлю ее рядом с бабулиным универсалом «холден-коммодор». На его заднем бампере краснеют пятна ржавчины. Из машины я выхожу вся потная, хотя в салоне довольно прохладно.

Прохожу с запеканкой в руках вдоль одной из стен дома и переступаю порог у черного хода – эту дверь бабуля никогда не запирает. Коридор ведет прямиком на кухню, куда мне и нужно и где бабуля всегда проводит дневные часы. Вот только сейчас за столиком ее почему-то нет. Убираю запеканку в холодильник и отправляюсь на поиски, заскочив по пути в туалет. Бабуля обнаруживается в спальне. Сперва я вижу только ее ноги – они торчат из-за кровати. Сердце екает в груди. Судорожно хватаю ртом воздух.

– Бабуль! – Падаю на колени рядом с ней.

Она в сознании и улыбается мне. Улыбка слабая и кривая, но от облегчения голова у меня так и идет кругом. Щеки у бабули мокрые от слез, глаза тоже блестят.

– Не волнуйся, солнышко. Что-то с лодыжкой, не могу встать.

Она обхватывает меня за плечи, а я как могу приподнимаю и тяну ее, и наконец удается посадить ее на пол у кровати. Сомневаюсь, хватит ли мне сил уложить бабулю на матрас, и тогда, будто прочитав мои мысли, она говорит:

– Не поднимай меня. Еще себе навредишь, милая.

– Я вызову скорую, – говорю я, с трудом вставая.

– Ни к чему их беспокоить. Думаю, обычное растяжение, пустяки. С минуты на минуту пройдет.

– Нет уж, пусть лучше тебя осмотрят как следует. Ты ведь живешь одна! А вдруг опять свалишься?

Она приподнимает бровь и кивает в знак согласия. Набираю три ноля[6], сообщаю оператору, что задняя дверь открыта. Потом звоню Бену, но натыкаюсь на автоответчик. Или муж в душе, или опять уснул перед телевизором. А потом начинается ожидание. Я сижу на кровати, а бабуля – у моих ног, закрыв глаза. Я глажу ее по голове.

– Расскажи хоть, что случилось, – прошу я.

Бабуля сглатывает.

– Я зашла в комнату, а краешек ковра то ли загнулся, то ли еще что. Я споткнулась и упала. А когда попыталась встать, нога так заболела, что я попросту не смогла. Хорошо, что ты именно сейчас заехала! Кто знает, сколько бы я еще так пролежала.

Ее справедливое замечание – точно удар ножом в грудь. Все так и есть. Именно этого я страшно боюсь с тех самых пор, когда дедуля перебрался в дом престарелых. Если с бабулей что-то случится, как я узнаю? За ней никто не присматривает, она наотрез отказывается переехать к мужу, «в то самое место». Остается только заглядывать к ней почаще, но навещать ее каждый день я не могу, а стоит только представить, как бабушка целую ночь лежит на полу совсем одна, мучаясь от страшной боли, и все внутри сжимается.

Бабуля подносит руку к моей щеке и касается кожи. Рука сжата в кулак, и внутри что-то есть. Беру ее за запястье и любопытно щурюсь.

– Что это у тебя тут, бабуль?

Из пальцев выпадает фотография. Та самая, с худыми, озябшими ребятишками. Именно ее я показывала дедуле, а потом вернула на место. Именно о ней бабуля ничего не пожелала мне рассказать. В уголках ее глаз собираются слезы. Я разглаживаю снимок и поднимаю, чтобы ей показать.

– Почему ты его прятала? Кто на нем изображен, бабуль?

Слезы уже бегут по морщинистым щекам, глаза покраснели, в носу захлюпало.

– Шарли, – шепчет бабуля, достает платок из рукава и вытирает нос.

– Хочешь поговорить с тетей Шарли? – спрашиваю я. Шарлотта приходится ей младшей сестрой, а мне – двоюродной бабушкой. Мы с ней уже около года не виделись, но я знаю, что с бабулей они близки. Каждый день перезваниваются, и стоит бабуле услышать Шарлоттин голос, как все лицо у нее светлеет, будто сквозь мрачную тучу после дождя наконец пробивается солнечный луч.

– Шарли… – повторяет бабуля и начинает рыдать.

Телефон у меня в кармане. Я достаю его и набираю тетин номер. Шарли отвечает после второго гудка.

– Миа, радость моя, как дела? – дружелюбно спрашивает она звонким голосом, который так нравится людям. – Повезло тебе! Я обычно не слышу, как эта штука трезвонит, но сейчас вот как раз пасьянс в телефоне раскладывала, а тут вдруг ты проявилась. Ну что за чудо!

– Привет, тетя Шарли, рада слышать твой голос. У нас тут беда: бабуля упала и повредила лодыжку.

– Господи боже, надеюсь, не сильно?

Качаю головой, пускай тетя меня и не видит.

– Думаю, нет. Но мы все равно ждем скорую. Бабуля постоянно про тебя спрашивает и какая-то вся расстроенная.

Шарлотта вздыхает.

– Вылетаю ближайшим рейсом. Скажи ей, что я скоро буду.

– Спасибо, – благодарю я, и к горлу опять подкатывает ком. Я у родителей единственный ребенок, но всегда мечтала о такой сестре, как Шарлотта. Она так и не вышла замуж, но ее семья – это мы, как она часто говорит. Так что, по сути, у меня сразу две бабушки по папиной линии. Внешне они очень похожи, но в остальном – как небо и земля.

Протягиваю телефон бабуле. Они с сестрой обмениваются несколькими фразами, и ба начинает плакать еще горше. Я забираю мобильный, наклоняюсь к ней и обнимаю, пускай нам и мешает мой огромный живот.

А когда отстраняюсь, глажу ее по щеке и спрашиваю:

– Бабуль, что такое? Нога болит или ты просто по Шарлотте соскучилась?

Ба зажмуривается, но слезы струятся даже сквозь сомкнутые веки.

Теперь и я начинаю рыдать. Ничего не могу с собой поделать. Кажется, я впервые вижу бабулины слезы, и это зрелище потрясает меня до глубины души. Шумно вдыхаю, стараясь унять всхлипы. Горло сжимается.

Бабуля смотрит на меня. Взгляд у нее остекленевший, словно она меня вовсе не видит.

– Когда-то я убила человека.

Из легких словно бы кто-то разом выбил весь воздух. Гляжу на нее, разинув рот. Мне, наверное, послышалось? Она так тихо сказала, почти шепотом. Ну точно мне просто показалось. Не может же такого быть.

– Что? – спрашиваю.

Бабуля вдыхает и выдыхает – медленно и мерно, – и поток слез потихоньку иссякает.

– Я убила человека. Об этом знают только твой дедушка и Шарлотта; за долгие годы я больше ни одной живой душе не проговорилась. Но больше молчать не могу. То, что я сделала, не дает мне покоя. Я должна сбросить с плеч это страшное бремя. – Бабуля снова прерывисто вздыхает, прижимается к кровати спиной, смотрит в потолок.

Не знаю, что сказать, что сделать. Поэтому просто сижу в молчании, опустив ладонь ей на плечо и подыскивая слова, которые сейчас имели бы хоть какой-то смысл.

На улице раздается вой сирены, и к дверям подкатывает машина скорой помощи. Слышу, как бригада обходит дом. Отпускаю бабулину руку, встаю, последний раз смотрю на ее лицо, обращенное к потолку, и спешу встретить врачей.

Глава 5

Октябрь 1953 года

Мэри

Колкий воздух так и норовил просочиться в нос и рот сквозь поношенный влажный шарф, от которого жгло раздраженную кожу. Мэри шмыгнула и поглубже зарылась лицом в промокшую ткань. Она спешила по улице в сторону дома, сжимая в кулаке несколько лишних талонов на сласти, которые ей отдала миссис Уотсэми в благодарность за помощь с покупками. Эта пожилая женщина жила неподалеку и попросила Мэри донести продукты до своего дома и поднять на третий этаж, после чего с широкой улыбкой наградила девочку талонами.

Лишние талоны доставались Мэри нечасто, хоть она и старалась найти какую-нибудь работенку по соседству. Миссис Уотсэми – запомнить ее настоящую фамилию у Мэри не получалась, уж очень сложна, просто язык сломаешь, – уговорила сестер остаться на чай. С заметным акцентом она предложила девочкам кусочек мягкого и сладкого пирога, вроде бы промазанного кремом и медом.

Никогда прежде Мэри не пробовала такой вкуснятины, если не считать ириски, которой она полакомилась у бабули много лет назад, когда гостила у нее. Девочка перекатывала во рту остатки пирога, и сосочки на языке ликовали от сладости, с которой так не хотелось прощаться.

– А что это мы такое сейчас ели? – спросила Лотти. Дыхание у нее сбилось, она торопливо шагала рядом с сестрой, боясь отстать.

– Не знаю, но постараюсь теперь каждый день захаживать к миссис Уотсэми и узнавать, нужна ли ей помощь. Может, нам еще кусочек перепадет – или талоны!

Лотти одобрительно кивнула. Ее светлые кудряшки подпрыгнули.

Мэри посерьезнела.

– Где твоя теплая шапка? Ох, мне мама устроит, если опять заболеешь.

Лотти закашлялась, прикрыв рот ладонью, и вытерла раскрасневшийся нос тыльной стороной руки.

– Наверное, дома. Не знаю. Я ее не нашла.

– Да ты, поди, и не искала. – Мэри с негодованием покачала головой. Мало что так выводило ее из себя, как нелюбовь Лотти к тщательным поискам. Разок посмотрит вокруг – и уже говорит, что найти не может. Разумеется, всякий раз, когда за дело принималась Мэри, нужная вещь отыскивалась мгновенно.

– Нет, искала, честное слово!

– Забудь. У нас сейчас есть забота посерьезнее. Мы ничего не нашли на ужин, даже талоны и те на сласти. Мама будет в гневе.

Лотти притихла и прикусила нижнюю губу.

Мэри сосредоточилась на плане действий. Подходило время чаепития. Мама ждала их дома. До ужина еще несколько часов; можно изловчиться и что-то найти. Мама ненавидела есть хлеб и за чаем, и на ужин. Но с тех пор как ее уволили, другой еды в доме не водилось. Может, удастся что-нибудь выменять на талоны?

Мэри взяла Лотти за холодную ладошку, сжав пальцы покрепче, чтобы ее согреть, и потянула за собой по улице. Вскоре они зашли в кондитерскую «Мэйнардс». Неподалеку от прилавка Мэри сбавила шаг и нервно сглотнула – уж очень пристально на нее смотрел продавец сквозь круглые линзы очков.

– Чем могу помочь? – спросил он.

Мэри показала талоны.

– Немного конфет, пожалуйста.

Продавец поглядел на бумажки и со вздохом забрал их. А потом посмотрел на сестер и вдруг улыбнулся. Его взгляд потеплел.

– Солнышко, выбирай, что хочешь. Вот только конфеты по талонам уже не выдают. Ты что, не слышала? Месяц назад объявили. Эпоха экономии прошла. Времена меняются. Чудесно, правда же?

Мэри обвела магазинчик взглядом. На стенах висели длинные полки, уставленные бесчисленными рядами стеклянных баночек со сластями самых разных цветов. При виде лакричных палочек, черных жевательных конфеток в бумажной обертке и многообразия других лакомств – витых розовато-синих леденцов, пестрых бус из круглых твердых конфеток, разноцветных сахарных сердечек с надписями, бутылочек с шербетом и сливочных тянучек (Мэри их обожала) – рот наполнился слюной, а желудок скрутило судорогой. Впрочем, «обожала» – это сильно сказано, ведь остальные сласти она никогда не пробовала, но вот тянучкой ее разок угостили: так старушка миссис Уотсэми поблагодарила ее в тот день, когда зажигалка сломалась и девочка помогла ей растопить печь. Мэри все утро катала во рту конфетку, надеясь, что та никогда не растает, а от нежного привкуса сливочного масла все тело охватывало блаженство.

– Хочу круглый леденец! – воскликнула Лотти, отвлекая сестру от мечтаний.

Мэри медленно вдохнула.

– Почем один леденец? – спросила она.

– Фартинг за штуку, – ответил продавец и оперся локтем о прилавок. – Или четыре за пенни. Вот только в долг я вашей маме ничего не продам. Она мне уже полгода не платит. Поэтому деньги вперед, девочки.

Было не так уж и важно, сколько стоят сласти – хоть фунт, хоть пенни, – у Мэри с Лотти не водилось ни монетки. Мэри понадеялась, что получится записать конфеты в счет долга, но теперь придется возвращаться домой с пустыми руками.

– Наверное, миссис Уотсэми не знала про талончики, – тихо сказала она Лотти. – А мама давно не платила продавцу.

Лотти снова утерла нос тыльной стороной ладони.