Грозовой перевал

Хитклиф поднял руку, и девушка отскочила на безопасное расстояние, очевидно не без основания. Не желая становиться свидетелем семейных дрязг, я торопливо прошел к очагу, сделав вид, что хочу погреться и понятия не имею, о чем они спорили. У обоих хватило выдержки отказаться от дальнейших боевых действий: мистер Хитклиф убрал кулаки в карманы от греха подальше, миссис Хитклиф поджала губы и села в дальнее кресло, где и сдержала слово, просидев недвижно и молча, словно статуя, до самого конца моего визита. Ждать ей пришлось недолго. Я отказался от завтрака и с первыми лучами солнца воспользовался возможностью выбраться на свежий воздух, который теперь был ясный, неподвижный и холодный, словно тончайший лед.

Не успел я добраться до края сада, как хозяин остановил меня жестом и предложил проводить через пустошь. И хорошо, что предложил, поскольку весь склон превратился в бугристый белый океан, причем выпуклости и впадины отмечали вовсе не особенности рельефа – по крайней мере, многие ямы заполнились, а гряды насыпей, образованные отходами из каменоломен, скрылись из виду – то есть со вчерашнего дня местность изменилась до неузнаваемости. По пути на «Грозовой перевал» я заметил с одной стороны дороги ряд вертикально стоящих камней, расположенных на расстоянии шести-семи ярдов друг от друга, который тянулся через всю пустошь: их наверняка поставили и обмазали известью специально для того, чтобы служили ориентирами в темноте, а также в случае снегопада вроде нынешнего, и отмечали заболоченные участки вдоль тропы, однако сейчас от них не осталось и следа, и моему спутнику приходилось то и дело направлять меня влево или вправо, хотя я воображал, что точно следую всем изгибам дороги.

Мы немного побеседовали, и он остановился у входа в парк «Долины дроздов», заявив, что теперь я не заблужусь. На прощание мы ограничились сдержанными поклонами, и я поспешил вперед, полагаясь лишь на себя, поскольку сторожка привратника пока была необитаема. Хотя расстояние от ворот до усадьбы – две мили, я умудрился проблукать все четыре, то и дело теряясь между деревьями и увязая в снегу по шею – весьма затруднительное положение, прелести которого могут оценить лишь те, кто его испытал. В любом случае, когда после всех своих блужданий я вошел в дом, часы пробили двенадцать: то есть я потратил по часу на каждую милю расстояния от «Грозового перевала».

Неотъемлемый атрибут усадьбы – экономка со помощники бросились меня встречать, бурно восклицая, что утратили всякую надежду: все предполагали, что я сгинул прошлой ночью, и гадали, как лучше приступить к поискам моих бренных останков. Я велел им угомониться, раз уж убедились, что я вернулся, и стуча зубами от холода потащился наверх, где переоделся в сухое, походил туда-сюда минут тридцать или сорок, чтобы согреться, и удалился к себе в кабинет, слабый, как котенок, едва ли в состоянии насладиться весело горящим камином и обжигающим кофе, который принес слуга.

Глава IV

Какие же мы, люди, тщеславные ветреники! Я решил воздерживаться от любого общения и благодарил судьбу, что очутился там, где общение практически невозможно, я, бесхребетный слабак, продержался до сумерек, борясь с унынием и одиночеством, и в конце концов спустил флаг под предлогом получения сведений, касающихся хозяйственных нужд, попросив миссис Дин, когда она принесла ужин, посидеть со мной, пока я ем, в надежде, что моя экономка окажется обычной сплетницей и своими разговорами меня либо развлечет, либо убаюкает.

– Вы живете здесь давно, – начал я, – лет шестнадцать, так вы вроде говорили?

– Восемнадцать, сэр. Я переехала с госпожой, когда она вышла замуж, и прислуживала ей, а после ее смерти хозяин оставил меня здесь в качестве экономки.

– Ну да.

Повисла пауза. У меня возникло опасение, что она не сплетница или же склонна обсуждать лишь свои дела, которые не представляли для меня особого интереса. Однако женщина задумчиво посидела, сжав кулаки на коленях, и воскликнула:

– С тех пор жизнь сильно изменилась!

– Да, – кивнул я, – полагаю, вам довелось увидеть немало перемен.

– И перемен, – подтвердила экономка, – и бед.

«Переведу-ка я разговор на семью моего хозяина! – подумал я. – Отличное начало для беседы! Кто же та миловидная, юная вдова – вот бы узнать ее историю! Англичанка она или, что более вероятно, иностранка, которую угрюмые аборигены за свою не считают?» С таким намерением я и поинтересовался у миссис Дин, почему Хитклиф сдал в аренду усадьбу и предпочел поселиться на гораздо менее пригодной для житья ферме.

– Разве он недостаточно богат, чтобы содержать усадьбу?

– Богат, сэр! – подхватила она. – Никому не известно, сколько у него денег, и с каждым годом их становится все больше! Да-да, он достаточно богат, чтобы жить в доме пороскошнее, но весьма прижимист. Даже если бы он и хотел перебраться в усадьбу, непременно сдал бы ее внаем, представься ему случай заработать пару сотен фунтов. Удивительно, до чего жадными бывают люди, у которых на целом свете никого не осталось!

– Вроде у него был сын?

– Был, да умер.

– А та юная леди, миссис Хитклиф, его вдова?

– Да.

– Откуда же она родом?

– Как откуда? Отсюда же, она – дочка моего покойного хозяина, в девичестве Кэтрин Линтон. Я ее вынянчила, бедняжку! Вот бы мистер Хитклиф переехал в «Долину дроздов», тогда мы снова были бы вместе.

– Как?! Кэтрин Линтон? – удивленно воскликнул я, но по размышлении понял, что речь вовсе не о знакомом мне призраке Кэтрин. – Значит, моего предшественника звали Линтон?

– Ну да.

– Кто же тогда Эрншо – Гэртон Эрншо, который живет с мистером Хитклифом? Они – родня?

– Нет, Гэртон доводится племянником покойной миссис Линтон.

– То есть кузен юной леди?

– Да, и ее муж тоже ей кузен. Один по матери, другой – по отцу. Хитклиф женился на сестре мистера Линтона.

– «Эрншо» написано над парадной дверью «Грозового перевала». Значит, род древний?

– Очень, сэр, а Гэртон – последний в роду, как и мисс Кэйти – в нашем, то есть в роду Линтонов. Вам довелось побывать на «Грозовом перевале»? Извините, что спрашиваю, просто очень хочется узнать, как она там!

– Миссис Хитклиф? Выглядит здоровой и красивой, хотя вряд ли она счастлива.

– Ах, боже мой, ничего удивительного! А как вам хозяин?

– Довольно суров, миссис Дин. Не так ли?

– Суров, как северный ветер, и тверд, как базальт! Вам лучше держаться от него подальше.

– Похоже, в жизни у него случались и взлеты, и падения. Вам известно что-нибудь о его прошлом?

– Кукушкино у него прошлое, сэр! Уж я-то все о нем знаю, кроме того, где родился, кто его отец с матерью и как он раздобыл первые деньги. А Гэртона вышвырнули из родительского гнезда, словно неоперившегося птенца! Несчастный парень один во всем приходе не догадывается, как подло с ним обошлись!

– Миссис Дин, с вашей стороны будет весьма благотворно поведать мне о наших соседях: вряд ли я смогу так просто заснуть, поэтому присядьте и поболтайте со мной часок!

– Конечно, сэр! Позвольте сходить за шитьем, и я просижу с вами сколько угодно. Но вы простудились, у вас озноб, так что сперва скушайте горяченького, чтобы прогнать хворь.

Почтенная женщина поспешно удалилась, я подсел ближе к огню; голова пылала, остальное мерзло – более того, мои нервы и мозг были настолько возбуждены, что я балансировал на грани беспамятства. Я испытывал изрядные опасения, страшась последствий вчерашних и сегодняшних приключений. Экономка вскоре вернулась с дымящейся миской и корзинкой с рукоделием, поставила кашу на полку для подогревания еды и села на свое место, явно довольная тем, что обрела во мне столь благодарного слушателя.

* * *

– До переезда сюда, – начала она, не дожидаясь особого приглашения, – я почти всегда жила на «Грозовом перевале», ведь моя мать нянчила мистера Хиндли Эрншо, то есть отца Гэртона, и я играла с обоими детьми, выполняла всякие поручения, помогала убирать сено и слонялась по ферме, подсобляя с любой мелкой работой – что скажут, то и делаю. Однажды, погожим летним утром (помню, как раз начался сбор урожая) мистер Эрншо, старый хозяин, спустился по лестнице, одетый в дорожное, выдал Джозефу поручений на день, повернулся к Хиндли, Кэйти и мне (я сидела с ними, ела кашу) и сказал сыну: «Ну, мой милый, сегодня я отправляюсь в Ливерпуль, так что выбирай любой подарок, только небольшой, потому как я иду пешком, шестьдесят миль в один конец – это очень далеко!» Хиндли попросил скрипку, затем хозяин обратился к мисс Кэйти; ей едва исполнилось шесть, зато она могла ездить на любой лошади из нашей конюшни и выбрала хлыстик. Хозяин и про меня не забыл, сердце-то у него было доброе, хотя случалось ему проявлять и суровость. Мне он пообещал полные карманы яблок и груш, потом расцеловал своих детей, попрощался и отбыл.

Всем нам отсутствие хозяина показалось очень долгим (его не было три дня), и малютка Кэйти часто спрашивала, когда же он вернется. Миссис Эрншо ожидала мужа к вечеру на третий день и откладывала ужин час за часом, однако он все не ехал, дети вконец соскучились и устали бегать к воротам. Уже стемнело, хозяйка велела им ложиться, но они выпросили разрешения остаться, и вот около одиннадцати часов щеколда тихонько поднялась и вошел хозяин. Бросившись в кресло со смехом и стонами, он велел детям не наседать, потому что был чуть жив – он не согласился бы предпринять вторую такую прогулку даже в награду за три королевства.

– В общем, чувствую себя загнанным зверем – в жизни так не уставал! – воскликнул он, разворачивая длинное пальто, которое держал в руках. – Смотри-ка сюда, жена! Ты должна принять это дитя как дар Божий, хотя оно и такое черное, словно прямиком от дьявола.

Мы теснились вокруг хозяина, и поверх головы мисс Кэйти я поглядывала на грязное, оборванное, черноволосое дитя, достаточно подросшее, чтобы ходить и говорить – на самом деле на лицо оно выглядело старше, чем Кэтрин, но, когда его поставили на ноги, оно принялось озираться и повторять на все лады какую-то тарабарщину, которой никто не мог понять. Я испугалась, а миссис Эрншо едва не вышвырнула его за порог: она прямо-таки взвилась, дескать, как хозяину вообще пришло в голову притащить это цыганское отродье к себе домой, к собственным детям? В своем ли он уме – что он собирается с ним делать, чем кормить, как заботиться? Хозяин попытался объяснить, но был полумертв от изнеможения, поэтому все, что я смогла уразуметь промеж ее упреков: бездомное, умирающее от голода дитя он увидел на улицах Ливерпуля и стал расспрашивать, чье же оно. Ни одна живая душа не знала, кому оно принадлежит, сам малютка по-английски не говорил, время и деньги подходили к концу, поэтому во избежание лишних расходов хозяин предпочел забрать его домой, ведь бросить дитя на улице он тоже не мог. Кончилось тем, что хозяйка поворчала и успокоилась, мистер Эрншо велел мне его искупать, переодеть и уложить вместе с детьми.

Хиндли с Кэйти довольствовались тем, что смотрели и слушали, пока буря не улеглась, потом принялись лазать по карманам отца в поисках обещанных подарков. Хотя мальчику уже исполнилось четырнадцать, обнаружив в пальто мелкие обломки скрипки, он зарыдал в голос, а Кэйти, узнав, что хозяин потерял хлыстик, заботясь о найденыше, показала характер, осклабившись и плюнув на глупыша, за что получила от отца подзатыльник в назидание. Дети не соглашались спать с ним в одной кровати и даже в одной комнате, да и у меня было здравого смысла не больше, вот я и уложила дитя на лестничной площадке, надеясь, что к завтрему оно куда-нибудь удерет. То ли волей случая, то ли услышав знакомый голос, оно приползло к двери мистера Эрншо, где тот и нашел его, выходя из комнаты. Начались расспросы, как оно туда попало, и мне пришлось сознаться; в результате в наказание за трусость и бесчеловечие меня выгнали из дома.

Так Хитклиф вошел в семью. Вернувшись через несколько дней (ведь я вовсе не считала, что меня изгнали навеки), я обнаружила, что найденыша окрестили Хитклифом в честь умершего сына хозяина, и с тех пор прозвище служило ему и именем, и фамилией. Мисс Кэйти с ним очень сблизилась, а Хиндли его возненавидел – сказать по правде, я тоже, и мы продолжали над ним издеваться самым постыдным образом, поскольку мне не хватало ума осознать свою неправоту, а хозяйка никогда не вступалась, если видела, что его обижают.

Он казался угрюмым, безропотным ребенком, по-видимому, привыкшим к плохому обращению: терпел тумаки Хиндли, не морщась и не проронив ни слезинки, а от моих щипков лишь втягивал воздух и таращил глаза, словно он поранился сам и винить некого. Подобная стойкость привела старого Эрншо в бешенство, когда он случайно узнал, что сын травит бедного сироту, как он выразился. Как ни странно, хозяин весьма привязался к Хитклифу, верил всему, что тот скажет (если уж на то пошло, ребенок говорил крайне мало и в основном правду), и ласкал его гораздо больше, чем Кэйти, которая слишком озорничала и своенравничала, чтобы сгодиться ему в любимицы.

Таким образом, с самого начала он принес в дом раздор, а уж после смерти миссис Эрншо, случившейся менее, чем через два года, молодой хозяин стал видеть в отце скорее угнетателя, нежели друга, в Хитклифе – узурпатора родительской привязанности и положенных ему привилегий, и все больше ожесточался, размышляя о своих обидах. Какое-то время я сочувствовала Хиндли, но тут дети слегли с корью, и мне пришлось за ними ухаживать, взяв на себя все женские заботы, и я пересмотрела свое отношение к нему. Хитклиф болел очень тяжело, и в самый опасный период я постоянно находилась возле его постели; полагаю, он чувствовал, как много я для него делаю, и ему не хватало ума догадаться, что я лишь выполняю свои обязанности. Как бы то ни было, скажу я вам, он был самым спокойным ребенком, за которым доводилось ухаживать сиделке. Разница между ним и двумя другими детьми вынудила меня стать более объективной. Кэйти с братцем капризничали ужасно, он же не доставлял никаких хлопот и вел себя словно безропотный ягненок, хотя это и происходило не из-за мягкости характера, а из-за стойкости к невзгодам.

Хитклиф выкарабкался, доктор подтвердил, что во многом это произошло благодаря мне, и похвалил мою заботливость. Мне похвалы весьма польстили, и я невольно смягчилась к тому, кто помог их заработать; так Хиндли утратил последнего союзника. Все же мне не удалось полюбить найденыша всем сердцем, и я часто недоумевала, что же такого нашел мой хозяин в угрюмом мальчишке, который никогда, насколько мне помнится, не выказывал ни малейшей благодарности за его слабость. Со стороны Хитклифа это не было проявлением наглости по отношению к своему благодетелю, скорее равнодушия: хотя он прекрасно понимал, какую власть имеет над сердцем старика, и знал, что стоит лишь слово сказать, и весь дом будет вынужден ему подчиниться.

К примеру, я помню, как мистер Эрншо купил на приходской ярмарке пару жеребят и подарил их мальчикам. Хитклиф взял более красивого, но тот вскоре охромел. Тогда он сказал Хиндли:

– Ты должен поменяться со мной конями, иначе отец узнает, что ты трижды отлупил меня на этой неделе, и увидит мою руку, черную от синяков до самого плеча.

Хиндли высунул язык и надавал ему по ушам.

– Лучше уступи сейчас, – продолжал настаивать Хитклиф, удрав на крыльцо (они находились в конюшне), – все равно же придется! А если я расскажу об этих тумаках, тебе влетит с лихвой.

– Поди прочь, образина! – вскричал Хиндли, замахиваясь железной гирей, которую использовали, чтобы взвешивать картофель и сено.

– Бросай, – ответил он, замирая, – тогда я расскажу, как ты похвалялся выгнать меня из дома, едва отец умрет, и мы посмотрим, не выставят ли тебя самого!

Хиндли швырнул гирю, угодил ему прямо в грудь, и Хитклиф упал, но тут же вскочил, задыхающийся и бледный; если бы я не вмешалась, он помчался бы в таком виде к хозяину, и тот непременно все выспросил и наказал бы собственного сына, который это сделал.

– Ну и забирай моего жеребчика, цыган! – вскричал молодой Эрншо. – А я буду молиться, чтобы ты свалился и свернул себе шею! Забирай и будь проклят, нищий прихлебатель! Выклянчи у моего отца все, может, до него и дойдет, кто ты есть, отродье сатаны… Забирай моего жеребчика, и пусть он вышибет тебе мозги!

Хитклиф пошел отвязывать коня, чтобы отвести к себе в стойло, и когда обходил его сзади, Хиндли закончил свою речь тем, что опрокинул мальчика на пол и выбежал прочь сломя голову, даже не взглянув, сбылись ли его надежды.

Меня весьма удивило, с каким хладнокровием Хитклиф взял себя в руки и закончил начатое – поменял седла и все прочее, а перед тем как вернуться в дом, присел на охапку сена, пытаясь справиться с дурнотой от ужасного удара.

Я легко убедила его списать синяки на падение с лошади: ему было все равно, ведь он своего добился. Хитклиф так редко жаловался на подобные стычки, что я искренне считала его незлопамятным – вы вскоре увидите, насколько глубоко я заблуждалась!

Глава V

Со временем мистер Эрншо начал сдавать. Хотя он всегда был бодрым и здоровым, силы его покинули внезапно, и бедняга целыми днями вынужденно просиживал у камина. Он стал прискорбно раздражительным: гневался по любому поводу, малейшее подозрение в неуважении едва не доводило его до исступления. Особенно это бросалось в глаза, если кто-нибудь пытался задеть его любимца или покомандовать им. Хозяин ревниво следил, чтобы никто слова дурного ему не сказал; похоже, он вбил себе в голову, что из-за его привязанности Хитклифа все ненавидят, только и думают, как бы ему навредить. Парнишке такая забота вовсе не шла на пользу, ибо самые добрые из нас не хотели расстраивать хозяина, вот мы ему и потакали, взращивая в ребенке гордыню и дурной нрав. Впрочем, поступать по-другому мы и не могли: дважды или трижды Хиндли проявлял к нему презрение в присутствии отца, чем приводил старика в бешенство. Он хватался за трость и дрожал от гнева, не в силах его наказать.

Наконец наш курат (тогда у нас был курат, который зарабатывал себе пропитание, давая уроки маленьким Линтонам и Эрншо, а также возделывая огород на выделенном ему клочке земли) посоветовал отправить юношу в колледж; мистер Эрншо согласился, хотя и с тяжелым сердцем, ибо сказал: «Хиндли – полное ничтожество, ему никогда не преуспеть в жизни, куда бы он ни подался».

Я всей душой надеялась, что теперь мы обретем мир. Больно было наблюдать, как хозяин расплачивается за собственный добрый поступок. Я полагала, что старческая раздражительность и немощь возникли из-за семейных дрязг, да и сам он тоже так думал: знаете, сэр, это ясно читалось по его понурому виду. Мы неплохо бы ладили, если бы не двое домашних – мисс Кэйти и Джозеф, слуга, – да вы сами его видели, пожалуй! Он был и наверняка остался по сей день самым занудливым и самодовольным фарисеем, который когда-либо рылся в Библии, чтобы надергать оттуда обетов для себя и проклятий для ближнего! Своей сноровкой в чтении моралей и рассуждениях на благочестивые темы он сумел произвести на мистера Эрншо огромное впечатление, и чем слабее становился хозяин, тем большее влияние обретал Джозеф. Он неустанно досаждал ему заботами о душе и советами о том, что детей следует держать в строгости. Он окончательно отвратил его от ерника Хиндли, вечер за вечером плел небылицы про Хитклифа с Кэтрин, не забывая потакать слабости Эрншо, и взваливал основную вину на девочку.

Кэтрин вытворяла, что хотела – никогда не видела, чтобы ребенок так себя вел, – и выводила нас из терпения по пятьдесят раз на дню, а то и чаще: с утра, как она спускалась вниз, и до вечера, как отправлялась в кровать, мы не знали ни минуты покоя от ее проказ. И всегда-то в отличном настроении, вечно рот не закрывается – распевает, хохочет и докучает всем подряд. Неуемная шалунья была, зато красивее глаз, милее улыбки и легче походки, чем у нее, не сыщешь во всем приходе! Полагаю, она никому не желала вреда: если и доводила меня до слез, то потом сама же и плакала со мной вместе – поневоле успокоишься и начнешь сама ее утешать. Очень любила Хитклифа. Самое большое наказание, которое мы могли для нее придумать, – держать их врозь. И все же ей влетало за него больше, чем любому из нас. В игре Кэтрин нравилось верховодить, распускать руки и командовать друзьями; она пробовала и со мной так себя вести, но я не собиралась терпеть ее приказы и пощечины, о чем ей и заявила.

Мистер Эрншо от своих отпрысков шуток не терпел – всегда был с ними строг и серьезен, а Кэтрин, в свою очередь, понятия не имела, отчего в болезни отец становился все более сердитым и менее терпеливым. Сварливые упреки будили в ней озорное упоение, заводившее его еще сильнее: девочка прямо-таки обожала, когда мы накидывались на нее все разом, а она бросала нам вызов дерзким, веселым взглядом и находчивыми ответами, высмеивала религиозные выпады Джозефа, дразнила меня и делала то, что отец больше всего ненавидел – демонстрировала, что ее показное пренебрежение, которое он принимал за чистую монету, имеет над Хитклифом больше власти, чем его доброта: мальчик следовал ее указаниям во всем, а отцовские исполнял лишь в том случае, если те отвечали его собственным желаниям. Случалось, что после того, как Кэтрин плохо вела себя весь день напролет, вечером она приходила приласкаться и загладить свою вину. «Нет, Кэйти, – говорил старик, – любить тебя я не могу, ты еще хуже своего брата. Ступай, детка, помолись и попроси у Бога прощения. Боюсь, это мы с твоей матерью виноваты, что взрастили тебя такой!» Сперва она горько плакала, потом постоянное неприятие ожесточило ее сердце. Девочка лишь хохотала, когда я велела ей извиняться за проступки и просить прощения.

И вот настал час, положивший конец земным невзгодам мистера Эрншо. Однажды октябрьским вечером он мирно умер в своем кресле у камина. Ветер бушевал снаружи и выл в дымоходе: вроде бы надвигалась гроза, но было не холодно, и все мы сидели вместе – я, немного поодаль от камина, занималась вязанием, Джозеф читал у стола Библию (тогда еще слуги сидели в доме, кончив работу). Мисс Кэйти приболела и потому попритихла; она прильнула к отцовским ногам, а Хитклиф улегся на полу, положив голову ей на колени. Помню, хозяин, перед тем как задремать, погладил ее по красивым волосам (редко ему доводилось видеть ее такой смирной) и воскликнул: «Почему ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэйти?» А она обратила к нему лицо, рассмеялась и спросила в ответ: «Почему ты не можешь всегда быть хорошим человеком, отец?» Заметив, что он готов рассердиться, она поцеловала ему руку и пообещала спеть на сон грядущий. И пела очень тихо до тех пор, пока пальцы его не разжались и голова не легла на грудь. Я велела ей замолчать и не ерзать, чтобы его не разбудить. Все мы сидели тихо как мышки добрых полчаса и просидели бы дольше, и тут Джозеф дочитал главу, поднялся и заявил, что должен разбудить хозяина, чтобы тот помолился перед сном. Подошел ближе, окликнул по имени и тронул за плечо, но хозяин не двигался, и тогда Джозеф взял свечу и осмотрел его. Я сразу заподозрила неладное, схватила детей за руки и шепнула им: «Ступайте наверх и не шумите, сегодня можете помолиться сами – у Джозефа кое-какие дела».

– Сперва я пожелаю отцу доброй ночи, – заявила Кэйти, обвив его за шею руками прежде, чем мы смогли ее остановить. Бедняжка сразу же обнаружила свою потерю и закричала: – Ах, он умер, Хитклиф! Он мертв!

И оба заплакали навзрыд.

Я тоже зарыдала, громко и горько, и тут Джозеф спросил, с чего мы причитаем над святым на небеси? Велел мне надеть плащ и бежать в Гиммертон за доктором и священником. Я не понимала, чем те могут помочь, и все же помчалась, несмотря на ветер и дождь, и привела доктора; священник пообещал прийти утром. Оставив Джозефа рассказывать, как все произошло, я пошла к детям: дверь в комнату стояла настежь, они так и не легли, хотя миновала полночь, зато угомонились, и мне не пришлось их успокаивать. Бедняжки утешали друг друга гораздо более удачными словами, чем я могла вообразить: ни один пастор не смог бы представить рай прекраснее, чем удалось им, невинным душам, и я рыдала и слушала, невольно мечтая о том, чтобы все мы встретились там поскорее.

Глава VI

Мистер Хиндли вернулся домой на похороны и – что потрясло нас и заставило судачить соседей – привез с собой жену. Мы так и не узнали, кто она и откуда родом – вероятно, у нее не было ни имени, ни денег, иначе он не стал бы скрывать брак от отца.

Она была не из тех, кто всюду наводит свои порядки. Едва переступив через порог, молодая хозяйка принялась восхищаться буквально каждым предметом и всем, что происходит, за исключением похорон и присутствия скорбящих. Сперва я сочла ее полоумной, уж очень странно она себя повела: убежала в спальню и меня позвала с собой, хотя мне следовало одевать детей, и сидела там, дрожа и сжимая руки, все спрашивала: «Уже вышли?» Потом исступленно описывала впечатление, которое на нее производит черное, вздрагивала и дрожала, наконец разрыдалась, а когда я спросила, в чем дело, ответила, что сама не знает, просто ужасно боится умереть! Мне подумалось, что у нее не больше шансов умереть, чем у меня. Она была довольно худощава, молода и свежа, глаза же сверкали, словно бриллианты. Разумеется, я заметила, что после подъема по лестнице она часто дышит, малейший шум заставлял ее вздрагивать, и она ужасно кашляла, но тогда я не знала, что предвещают такие симптомы, и ничуть ей не сочувствовала. Понимаете, мистер Локвуд, мы тут не очень жалуем чужаков.